Дон-Жуан.
Песнь пятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь пятая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ПЯТАЯ.

I.

Когда эротические поэты воспевают своих возлюбленных в гладких, сладкогласных стихах, спаривая рифмы, как Венера своих голубков, они не думают, какое зло тогда делают и, притом, зло тем большее, чем блистательнее их успех. Стихи Овидия доказывают это лучше всего, и даже Петрарка, с строгой точки зрения, не более, как платонический сводник всего потомства.

II.

Поэтому я отвергаю безусловно эротическия произведения, кроме таких, которые писаны не с тем, чтоб привлекать своим содержанием - словом, произведений простых, кратких, не раздражающих чувственность, с нравоучением, следующим за каждой ошибкой, и которые, вообще, написаны более для поучения, чем для удовольствия, почему и преследуют строго всякую страсть. И так, если только мой Пегас не потеряет подков, я обещаю, что настоящая моя поэма будет образцом нравственности.

III.

Два берега, европейский и азиатский, усеянные дворцами, рукав моря, со множеством кораблей, купол святой Софии, сверкающий золотом, рощи кипарисов, гордо воздымающий свою белую голову Олимп и двенадцать островов - всё это составляет картину, какую вообразить легче, чем описать и которая так пленила прекрасную Марию Монтэгю.

IV.

Я чувствую какое-то особенное пристрастие к имени Марии. Было время, когда оно звучало для меня магическим образом; да и теперь ещё пробуждает оно во мне мечты о том царстве фей, где я видел чудеса, которым не было суждено осуществиться. Все мои прежния чувства изменились; но это - изменилось последним, и производимое им на меня очарование ещё не испарилось совсем. Но, однако, я впадаю в унылый тон и, пожалуй, остужу впечатление моей поэмы, которая никак не должна быть патетической.

V.

Ветер шумел над Эвксином и волны с пеной разбивались о лазоревые Симилегады. Восхитительно смотреть, сидя на могиле гиганта {Холмом Гиганта" - или "Могилою Великана" - называется возвышение на азиятскомь берегу Босфора, весьма часто посещаемое путешественниками.}, как бушуют волны Босфора, омывающия берега Европы и Азии! Из всех морей, заставляющих страдать морской болезнью, нет в свете моря более опасного, чем Эвксин.

VI.

Начинался пасмурный осенний день, когда дни бывают равны ночам, но редко походят друг на друга. В это время жизнь моряков висит на волоске под ножницами Парки; бури грозно возбуждают в море волны, а в путешествующих - раскаяние о прошедших грехах. Чистосердечно дают они обеты исправиться и никогда их не исполняют, потому-что, утонув, не могут этого сделать, а спасшись - не считают нужным.

VII.

Множество дрожащих невольников всех наций, возрастов и полов были выставлены на рынке. Во главе каждой отдельной кучки был продавец. Несчастные существа - как изменились их прежния довольные лица! Тоска по друзьям, отечестве и свободе была написана на лице каждого из них, за исключением негров. Те обнаруживали более философского спокойствия, привыкнув к мысли о невольничестве точно также, как угорь - к мысли явиться в пироге с содранной кожей.

VIII.

Жуан был молодь - и потому полон надежд и сил, как это всегда бывает в его возрасте. Но, надо признаться, и он глядел уныло, отирая порой невольно выступавшую слезу. Может-быть, впрочем, потеря крови от раны усугубила его уныние. Во всяком случае, потеря благосостояния, любовницы, привольной жизни и перспектива быть проданным с аукциона татарам -

IX.

Всё это, взятое вместе, способно пошатнуть даже стоика. Однако, общий вид нашего героя дышал достоинством. Его осанка и уцелевшие остатки великолепного платья невольно обращали на него общее внимание, заставляя с разу угадать, что он резво отличался от прочей толпы. Сверх-того, при всей бледности, он был очень хорош собой и подавал надежду на богатый выкуп.

X.

Площадка, точно доска триктрака, хотя и более неправильная, была вся завалена кучами белых и чёрных невольников, назначенных для продажи. Некоторые покупщики выбирали чёрных, другие предпочитали белых. Между невольниками заметно выдавался один - с виду, лет тридцати, крепко и хорошо сложенный, с решительным взглядом в тёмно-серых глазах. Он стоял возле Жуана и ожидал, когда очередь дойдёт до него.

XI.

Он казался с виду англичанином, судя по его крепкому сложению, белому цвету кожи и румяным щекам. У него были прекрасные зубы и тёмно-каштановые волосы. Высокий лоб обличал своими складками привычку к умственному труду и заботам. Одна его рука висела на повязке, испачканной кровью. Вообще, во всей его осанке было столько хладнокровия, что и праздный зритель всей этой картины едва-ли бы мог выказать большее.

XII.

Увидя возле себя юного Жуана, хотя и несколько приунывшого под ударами судьбы, к которым никто не относится хладнокровно, но тем не менее обличавшого всей своей осанкой достоинство и благородство, незнакомец тотчас же обнаружил сердечное сочувствие к молодому товарищу их общого несчастья. Что же касается его самого, то, казалось, несчастье это считал он одним из самых обыкновенных житейских событий.

XIII.

"Послушайте", сказал он Жуану: "среди всей этой пёстрой толпы грузин, русских, нубийцев и всей прочей сволочи, различающейся между собой только цветом кожи, и между которыми судьба поместила и нас, мы одни глядим порядочными людьми: потому - мы должны непременно познакомиться, и если я могу вам быть полезным чем-нибудь, то буду этому очень рад. Скажите, прошу вас, какой вы нации?"

XIV.

- "Испанец", отвечал Жуан. - "Я так и думал", возразил незнакомец: "я тотчас догадался, что вы не можете быть греком, потому-что у этих рабских собак не встретишь такой гордости взгляда. Судьба сыграла с вами скверную шутку; но так испытывает она всех людей. Потому - утешьтесь! Может-быть, через неделю всё переменится. Со мной поступила она не лучше, чем с вами; но разница в том, что я уже привык к подобным случайностям."

XV.

- "Позвольте, сударь, узнать", в свою очередь возразил Жуан: "что привело вас сюда?" - "Самая обыкновенная вещь", отвечал тот: "шестеро татар и цепь." - "Но мне хотелось бы узнать", продолжал Жуан, "если вопрос не покажется вам нескромным, какая была тому причина?" - "Я служил", отвечал незнакомец, "несколько месяцев в русской армии, и, осаждая, по приказанию Суворова, Виддин, был осаждён и взят сам."

XVI.

- "Есть у вас друзья?" - "Есть, но, благодаря Бога, они оставили меня с того времени в покое. А теперь, когда я откровенно ответил вам на все вопросы, надеюсь, вы отплатите мне тою же любезностью." - "Увы", возразил Жуан, "это был бы печальный и, к тому длинный рассказ." - "О, если так, то вот две причины, чтоб вы промолчали: длинная история кажется вдвое длинней, если она к тому же печальна.

XVII.

"Но не отчаивайтесь: хотя Фортуна женщина непостоянная, но в ваши годы она, конечно, вас не оставит, тем более, что она вам не жена. Бороться же с судьбой всё-равно, что противопоставить шпаге соломенку. Люди делаются игрушками обстоятельств чаще всего именно тогда, когда думают, что обстоятельства готовы служить им."

- "Я печалюсь не столько о настоящем", возразил Жуан, "сколько о прошедшем. Я любил одну девушку..." Тут он замолчал и слеза, навернувшись на его тёмных глазах, скатилась на щеку. "И так? - продолжал он - "я печалюсь не о настоящем, потому-что перенёс такие удары судьбы, каких не могли нервность я более твёрдые люди!

ХиХ.

"Но это были только несчастья на море, тогда-как последний удар!..." Тут он замолчал и отвернулся. - "Ну, так я и думал, что тут замешалась женщина", возразил его новый друг. "Разговор об этом предмете всегда оканчивается нежными слезами, и я, на вашем месте, расхныкался бы точно так же. Я горько плакал, когда умерла моя первая жена и когда сбежала вторая;

XX.

"Что же касается третьей..." - "Третьей!" перебил Жуан, быстро повернувшись: "как! вам едва тридцать лет - и у вас три жены?" - "Нет, всего две в живых. Что жь вы находите удивительного видеть человека, который три раза сочетался священными узами брака?" - "И так, ваша третья..." продолжал Жуан: "она, надеюсь, от вас не убежала - неправда ли?" - "О, нет!" отвечал тот. - "Ну, так что жь?" - "Я убежал от нея сам."

XXI.

"Вы, однако, смотрите на жизнь хладнокровно", сказал Жуан. - "Да что жь тут делать?" отвечал тот. "На вашем небе сияет ещё много радуг, тогда-как мои уже все померкли. В молодости всё принимается горячо и исполнено радужных надежд; но время, мало-по-малу, изменяет их блестящия краски одну за другой: так змея меняет свою кожу...

XXII.

"Конечно, эта вторая кожа сначала бывает ещё лучше и глянцовитей, чем первая, но через год и она изменяется, как всякая плоть, а иногда это случается даже через каких-нибудь две-три недели. Любовь - есть сеть, убийственные петли которой опутывают нас прежде всего; затем следуют: честолюбие, скупость, жажда мести, слава и прочия неприятности, цепляющияся за нас, среди нашей погони, в позднейшие года, за деньгами или почестями."

XXIII.

- "Всё это очень может быть", возразил Жуан: "но я не могу понять, чем же это способно утешить нас в нашем теперешнем положении?" - "Конечно, ничем", отвечал тот: "но всё-таки вы должны согласиться, что, называя вещи их настоящими именами, мы, по крайней мере, приобретаем познания. Так, например, теперь мы знаем, что значит невольничество - и горе это научит нас, как себя вести, если мы, получив свободу, опять сделаемся господами."

XXIV.

- "О, еслиб мы получили её тотчас, хотя бы для того, чтоб дать нашим языческим братьям урок, подобный которому перенесли сами!" воскликнул Жуан. "Да поможет Бог несчастным, побывавшим в такой школе!" - "Это придёт со временем", сказал незнакомец, "и, может-быть, наше скверное положение выяснится тотчас же. Смотрите, старый чёрный эвнух не сводит с нас глаз. Как бы я желал, чёрт возьми, чтобы кто-нибудь нас купил!

XXV.

"Что такое в сущности наше теперешнее положение? Оно скверно, но может улучшиться. Таков общий жребий людей: большинство из них - невольники, а владыки мира и того более, потому-что они рабы своих страстей и прихотей. Общество, которое должно бы развивать в нас чувство милосердия, напротив - его убивает. Жить для себя и ни за кого не страдать - вот истинное искусство стоиков, этих людей без сердца."

XXVI.

В эту минуту старый, чёрный эвнух, средняго пола существо, приблизясь в невольникам, стал их осматривать, соображая их наружность, возраст и способности, чтоб судить - годятся ли они для клетки, в которую их запрут. Никогда любовник не оглядывает так внимательно любовницу, барышник - лошадь, портной - кусок сукна, адвокат - свой гонорарий, тюремщик - заключённого,

XXVII.

Как покупщик оглядывает невольника, которого намерен купить. Преприятное, должно-быть, чувство покупать подобных себе! Мы продажны все, если дело зайдёт об удовлетворении нашей страсти. Тот продаёт себя за хорошенькое личико, другой - за военную славу, третий - за видное место: словом, каждый цродаётся сообразно своим привычкам и вкусу. Но большинство отдаёт себя просто за деньги. Купить можно всё: власть таксирована также, как и пощёчина.

XXVIII.

Эвнух, внимательно их осмотрев, обратился к продавцу и стал торговать сначала одного, а потом и обоих. Начались споры, клятвы, шум, крик - словом, дело происходило совершенно так, как на любом христианском рынке при продаже быка, осла, козла или ягнёнка. По шуму можно было подумать, что из обладания этим великолепными экземпляром человеческого скота затеялась целая драка.

XXIX.

Наконец, шум утих и слышно было одно ворчанье. Развязались кошельки; каждая монета была внимательно осмотрена, несколько раз повёрнута, взвешена. Случалось, что серебряный пара подсовывался вместо цехина. Наконец, вся сумма была отсчитана сполна. Продавец дал росписку в получении денег и затем стал весело думать об обеде.

XXX.

Не знаю, был ли у него хороший аппетит, а если был, то каково оказалось пищеварение; но мне кажется, что за обедом его должны были мучить безпокойные мысли, а совесть непременно спрашивала, по какому божественному праву торговал он человеческой плотью и кровью. Известно, что когда мы страдаем тяжестью в желудке от дурносварившагося обеда, то это бывает сквернейшим временем из всех двадцати четырёх часов нашего дня.

XXXI.

Вольтер с этим не согласен и уверяет, что его Кандид лучше всего чувствовал себя после обеда. Но он в этом не прав. Принимая, что человек не свинья, полнота желудка должна непременно его тяготить, конечно, если он не пьян, потому-что тогда у него кружится голова и мозг не чувствует тяжести. В вопросе о пище я держусь мнения сына Филиппа, или, вернее, Аммона. (Ему, как известно, мало было одного мира и одного отца.)

XXXII.

И так, вместе с Александром, я думаю, что акт принятия нищи и ещё некоторые другие напоминают нам вдвойне, что мы смертны. Если ростбиф, рыба, рагу и суп с несколькими соусами могут доставить нам удовольствие или, наоборот, неприятность, то кто же станет гордиться умственными способностями, когда они зависят до такой степени от желудочного сока?

ХХXIII.

часов. Выбежав на улицу так скоро, как только мог, я увидел коменданта города, простёртого мёртвым.

XXXIV.

Бедняга! из-за какой-нибудь, конечно скверной, истории, они пронизали его пятью пулями и оставили умирать на улице. Я велел перенести его к себе, раздеть и осмотреть. Более прибавлять нечего. Все труды остались напрасными. Жертва какой-нибудь итальянской мести, несчастный умер, застреленный пятью пулями из старого мушкета {Байрон описывает здесь истинное происшествие, которого он был свидетелем 8-го декабря 1820 года в Равенне.}.

XXXV.

Я знал мёртвого хорошо и долго на него смотрел. Я видал на своём веку много трупов, но ни разу не случалось мне видеть более спокойные черты, при подобных обстоятельствах. Простреленный сквозь желудок, сердце и печень, он казался на вид спящим. Бровь пролилась во внутренность, так что отвратительных следов ран не было видно, и, глядя на него, с трудом можно было поверить, что он умер. Долго смотрел я на него, невольно думая:

XXXVI.

"Так вот она - смерть! Что же такое смерть и жизнь - ответь мне?" сказал я громко; но он не дал ответа. "Пробудись!" - но он не проснулся. Ещё вчера трудно было найти жизнь более энергическую. Тысячи солдат повиновались его слову. Как центурион, говорил он: "идите!" - и они шли; "стойте!" - и они останавливались. Трубы и рога молчали, пока он приказывал, а теперь сопровождал его один обтянутый крепом барабан.

XXXVII.

Те, которые ему повиновались с таким уважением, стояли теперь кругов, с выражением грубой горести на лице, и смотрели на горсть пепла, оставшуюся от их начальника, пролившого свою кровь в последний, но не в первый раз. Так умер тот, кто видел бегство врагов Наполеона! Он, бывший всегда первым на приступе или в битве, позорно пал от руки убийц на городской улице!

XXXVIII.

Возле новых, только-что нанесённых ему ран виднелись рубцы старых - благородные рубцы, прославившие его имя. Вид этих двух противоположностей возбуждал невольный ужас. Но не пора ли оставить нам этот предмет, хотя он, во всяком случае, заслуживает гораздо-большого внимания, чем я могу ему уделить. Я смотрел на него, как смотрел на множество других трупов, в надежде почерпнуть из мною виденного что-нибудь, что помогло бы мне укрепить или окончательно поколебать мою веру в будущее.

XXXIX.

Но тайна осталась тайной! Так мы живём, живём и затем уходим туда - но куда? Каких-нибудь пять ничтожных кусков свинца, а, может-быть, и два или даже один - отсылают нас куда-то очень далеко. Неужели кровь создана для того, чтоб быть проливаемой? Неужели любая стихия может разрушить наше существо? Воздух, земля, вода и огонь остаются живы, а мы умираем - мы, способные обнять умом всё существующее! - Но довольно! пора вернуться к нашей истории.

XL.

Покупщик Дон-Жуана и его нового знакомца поместил свой живой груз в вызолоченную лодку и поплыл в ней, вместе с ними, так скоро, как только позволяли сила вёсел и течения. Они с виду походили на приговорённых к смерти, запятых мыслью - что их ждёт впереди. Наконец, каик остановился в маленьком заливе, у высокой стены, через которую были видны верхушки высоких, тёмнозелёных кипарисов.

XLI.

Здесь проводник их постучал в форточку маленькой железной двери, которая немедленно отворилась. Все вошли в неё и направились дальше, сквозь ряд деревьев, насаженных в виде густой рощи. Идти приходилось почти ощупью, потому-что ночь наступила ещё прежде, чем они высадились. Эвнух сделал знак гребцам, которые тотчас же, молча, удалились вместе с лодкой.

XLII.

С трудом проходили они сквозь густую чащу жасминных и тому подобных деревьев, о которых я охотно бы распространялся, так как эти породы восточных деревьев вовсе не известны у нас на Севере, но наши нынешние писаки до-того любят наполнять описаниями восточной природы свои произведения, особенно с-тех-пор, как один из наших поэтов побывал в Турции, что я считаю это излишним.

XLIII.

Пока они шли, Дон-Жуану пришла в голову мысль, которую он тотчас сообщил своему товарищу. Мысль эта, впрочем, могла бы весьма легко прийти и вам и мне в подобном положении. - "Знаете-ли что!" сказал он: "мне кажется, не было бы большого греха и пырнуть нашего провожатого ножом в бок! и таким образом освободиться. Пришибём этого старого негра - и убежим. Право, это вовсе по так трудно, как кажется!"

XLIV.

- "Действительно!" отвечал ему тот: "но подумали ли вы, что станем мы делать потом? Как мы отсюда выйдем, когда я даже не знаю, как мы вошли? Да еслиб даже нам и удалось избегнуть участи святого Варфоломея {Легенда говорить, что с святого Варфоломея содрали кожу с живого.}, то завтра же мы очутились бы в другой западне, хуже этой. Сверх того я голоден, как Исав - и готов, как он, продать за бифстекс своё первородство.

XLV.

"Мы, конечно, находимся около какого-нибудь жилья, что доказывается спокойствием этого старого негра, так храбро идущого с двумя пленниками. Он, конечно, уверен, что друзья его не дремлют, и что малейший крик заставит их выбежать всех. Потому надо очень и очень подумать прежде, чем решиться на такой шаг. Но, посмотрите, где мы! Что за великолепный дворец! Что за освещение! Клянусь Юпитером, я в восхищении!"

XLVI.

И действительно строение, открывшееся перед ними, имело внушительный вид. Фасад был, по восточному обычаю, раскрашен и местами вызолочен в чисто-турецком вкусе. Искусства далеко не процветают в этой стране, бывшей их колыбелью. Виллы на берегу Босфора похожи на размалёванные ширмы или на оперную декорацию.

XLVII.

ого, пилава и других блюд, очень способных возбудить аппетит в голодном, почему Дон-Жуан и оставил своё кровожадное намерение, решившись вести себя скромно и благоразумно. Друг его, вполне разделяя эту решимость, сказал: "Бога ради, подумайте прежде всего об ужине, а затем - я весь ваш на всякий скандал."

XVIII.

Для успешного убеждения обыкновенно советуют обращаться к людским страстям, к людской чувствительности или к людскому разсудку. Это последнее средство, впрочем, никогда не было в особенной моде, потому-что разсудок вообще не любит чужих доводов. Некоторые ораторы убеждают, проливая слёзы, другие - роздавая щелчки; все же вообще стараются поразить тем оружием, которое считают в себе сильнейшим; но, к сожалению, ни один не старается бить кратким.,

XLIX.

Но я отклоняюсь опять! Я хочу только сказать, что хотя я и признаю силу убеждения, могущество золота, красоты, лести, угроз и, даже, шиллингов, но для того, чтоб овладеть вполне человеческими чувствами, изощрив их до последней степени утончённости, нет средства более всемогущого, как похоронный звон души, то-есть - обеденного колокола.

L.

В Турции, правда, нет колоколов, но люди всё-таки обедают. Жуан и его друг не слыхали христианского сигнала, призывающого к обеду, не видали толпы лакеев, размещающих Гостей за столом, но они чувствовали запах жаркого, видели вееслопылавший очаг, беготню поваров, с чистыми засученными рукавами - и взгляд их невольно разгорелся аппетитом.

LI.

Поэтому, оставив в стороне всякую идею о сопротивлении, они безпрекословно последовали за своим чёрным проводником, вовсе не подозревавшим, на каком тонком волоске висело его бренное существование. Подойдя к воротам, он дал им знак остановиться в некотором от них разстоянии, а сам стал стучать в них. Ворота широко распахнулись - о их глазам представилась огромная зала, убранная со всей азиатской роскошью оттоманов.

LII.

Я не стану её описывать. Конечно, описания - моя сильная сторона; но в настоящее время с описаниями лезет всякий, кому удалось побывать, в его счастливые дни, при каком-нибудь иностранном дворе, следствием чего является огромное in-quarto, чающее похвал публики, in-quarto, раззоряющее издателя, но доставляющее несказанное удовольствие автору. Что же касается природы, искалеченной на всевозможные лады, то она, с похвальной снисходительностью, уже давно предоставила себя в полное распоряжение всевозможных гидов, поэм, путешествии, очерков и иллюстрации.

LIII.

Вдоль стен золы сидело множество людей с поджатыми под себя ногами. Иные играли в шахматы, другие вели односложные разговоры, третьи занимались разсматриваньем собственного платья, некоторые курили из великолепных трубок, более или менее богато украшенных мундштуками из янтаря, те - прогуливались, иные спали; наконец, некоторые готовились к ужину, потягивая ром.

LIV.

Когда чёрный эвнух вошел с купленной им парой неверных в залу, гулявшие взглянули на лих мимоходом; по те, которые сидели, даже не шевельнулись. Один или двое окинули вновь пришедших взглядом, каким окидывают лошадь, чтоб угадать её цену, некоторые кивнули негру головой, не покидывая своих мест; но ни один не обратился к нему с вопросом.

LV.

Он прошел с пленниками, не останавливаясь, через залу и затем через целую анфиладу комнат, великолепных, но пустынных и молчаливых, кроме одной, в которой, среди ночной тишины, журчал в мраморном бассейне фонтан. Да ещё кое-где выглядывали из-за занавесок любопытствующия женския головки, с чёрными глазами, удивлённые необычным для них шумом.

LVI.

Несколько тускло горевших ламп, высоко на стенах повешенных, освещали их путь, по не давали достаточно света, чтоб показать в полном блеске это императорское жилище. Нет ничего более способного навесть - не скажу страх, по печаль, как огромная и пустынная комната без живой души, которая бы могла нарушить впечатление всего этого угрюмого великолепия.

LVII.

Двое или трое кажутся весьма малым в этом случае, но один уже - совершенно ничем. В пустыне, в лесу, в толпе или на берегу моря уединение царствует как у себя дома и потому кажется уместным; но в обширной зале или галлерее - всё-равно современной или старинной, но, во всяком случае, выстроенной для толпы - вид одинокого человека производит почти впечатление смерти.

LVIII.

Небольшая, уютно-меблированная комната, книга, друг, любимая женщина, стакан вина, тартинки и хороший аппетит - вот что нужно для того, чтоб провести приятно - чисто по-английски - длинный зимний вечер, хотя, конечно, впечатление его будет не так глубоко, как впечатление большой театральной залы, освещённой газом. Л обыкновенно провожу мои вечера в уединённых галлереях - и вот почему я всегда так печален.

LIX.

Увы! человек часто творит великое только для того, чтоб показать, как ничтожен он сам в сравнении с этим великим. Это особенно чувствуется в церквах. То, что говорит нам о небе, должно быть прочно и величественно до-того, чтоб нам не пришла даже в голову мысль спросить об имени автора. Обширные, великолепные жилища неприличны для людей со времени падения Адама, а великолепные гробницы ещё того менее. История Вавилонской башни должна бы научить этому ещё лучше, чем я.

LX.

Вавилон был сначала охотничьим домом Немврода, а потом стал городом висячих садов, небывалых стен и небывалого богатства, где царствовал царь людей Навохудоносор до-тех-пор, кока не вздумал, в одно прекрасное утро, перейти на подножный корм; где, на удивление людям, укрощал львов Даниил в их логовище, и где прославились Пирам с Тизбой и оклеветанная царица Семирамида.

LXI.

Эта оскорблённая государыня, как известно, была обвинена неучтивыми хрониками (конечно, но общей стачке хроникеров) в несовсем красивом пристрастии к своей лошади. (Любовь, как и религия, иногда впадает в ересь.) Эта чудовищная сказка произошла, без сомнения, вследствие ошибочного смешения понятий скакун и скороход {Намёк на процесс королевы Каролины, обвиняемой в связи с своим курьером Бергами.}. (Такия ошибки случаются.) Желал бы я, чтоб вопрос этот был разсмотрен английскими присяжными.

LXII.

Но вернёмся к делу. Еслиб нашлись скептики (чего не бывает в паши дни!), которые стали бы уверять, что Вавилон вовсе не существовал и не поверили бы не только Клаудиусу Ричу, привезшему несколько его кирпичей (о чём он написал два мемуара) {Две записки о разрушении Вавилона, соч. Клавдия Рича, резидента Ост-Индской Компании при дворе паши Багдадского.}, но даже свидетельству евреев, этих величайших скептиков, которым нельзя не верить, но смотря на то, что они не верят нам,

LXIII.

ни печально это познание. Фраза: "Sepulcri immeinor struis domos" {Стих Горация, означающий: "забывая могилу, ты строишь себе здания".} - ясно доказывает, что мы строим дворцы, когда бы следовало думать о гробницах.

LXIV.

Жуан и его спутник пришли, наконец, в самую отдалённую часть дворца, где громкое эхо пробудилось, точно от сна, с их приходом. Как ни много было собрано в этом помещеньи великолепных вещей, тем не менее глаз с разу замечал всю их безполезность. Роскошь, казалось, употребила все силы, чтоб загромоздить эту комнату богатейшей мебелью, так-что природе оставалось только придти в недоумение при мысли, чего же, наконец, искусство от нея требует?

LXV.

Комната эта была первой в длинной анфиладе, ведшей Бог знает куда, и всё-таки меблировка её превосходила богатством всё, что только можно было себе представить. На диваны страшно было сесть, до-того они были великолепны. Ковры обличали такую тонкую и искусную работу, что по ним хотелось проскользнуть, подобно золотой рыбке в бассейне.

LXVI.

Негр совершенно равнодушно глядел на это богатство, повергшее в такое изумление его спутников, и без страха ступал ногами но коврам, представлявшимся им чем-то в роде млечного пути со всеми его звездами. Наконец, подойдя к шкафу, вделанному в нишу (которую вы, без сомнения, ясно себе представляете, а если нет, то это не моя вина,

LXVII.

Так-как я стараюсь быть ясным), он отворил его и вынул целый гардероб, достаточный, чтоб одеть мусульманина от головы до пяток. Как ни разнообразен был этот гардероб, негр счёл, однако, необходимым указать каждому из купленных им христиан, во что он должен был одеться.

LXVIII.

Костюм, указанный им для старшого и более широкого в плечах, состоял из кандиотского плаща, ниспадавшого до колен, пары панталон, но не таких, которые каждую минуту могут лопнуть, а настоящих азиатских, шали из пряжи, доставляемой Кашемиром, туфель шафранного цвета и богатого, удобного кинжала - словом, это был костюм настоящого турецкого щёголя.

LXIX.

Пока тот одевался, Баба (так звали их чёрного приятеля) распространился о выгодах, какие могут выпасть на долю их обоих, если они согласятся добровольно последовать до конца по тому пути, который указан им судьбою, причём прибавил, что он должен указать им - на сколько улучшится их положение, если они согласятся на обрезание.

LXX.

Что же касается его самого, то, хотя он крайне бы желал видеть их правоверными мусульманами, тем не менее, однако, он предоставляет решение этого вопроса их собственному усмотрению. Товарищ Дон-Жуана, поблагодарив его за человеколюбивое предоставление выбора в подобной безделице, выразил затем своё искреннее удивление ко всем обычаям Турции, этой цивилизованной нации.

LXXI.

Сам же он ничего по имел против такого старинного, достойного уважения обычая - и изъявил надежду, что, поужинав, чего ему очень хотелось, и поразмыслив немного, он вероятно согласится на предложение. - "Неужели!" воскликнул юный Жуан. "О, что касается меня, то пусть они лучше отрежут мне голову...

LXXII.

"Пусть отрежут ее тысячу раз!..." - "Пожалуйста, не прерывайте меня на полуслове", возразил его приятель, и затем, обратясь к негру, продолжал: "Поужинав, как я уже вам говорил, я серьёзно обдумаю ваше предложенье, и тогда объявлю решительно - согласен ли на него или нет, полагаясь на вашу любезность, с которой вы предоставили решение этого вопроса нам самим."

LXXIII.

Баба обратился затем к Жуану и, сказав: "теперь я прошу одеться и вас", вытащил костюм, в какой с удовольствием нарядилась бы любая принцесса. Но Жуан, вовсе не расположенный маскироваться, взглянул с немым изумлением на предложенное ему платье и оттолкнул его своей христианской ногой. Когда же негр повторил своё приказание, он сказал: "Любезный старик! я не женщина."

LXXIV.

- "Что вы такое, я не знаю и ни мало о том не забочусь", возразил Баба: "но прошу вас исполнить то, что я говорю, потому-что мне нет времени с вами разговаривать." - "По крайней мере", сказал Жуан, "смею вас спросить о причине такого маскарада?" - "Не будьте так любопытны", возразил Баба: "в своё время вы узнаете всё, а я не уполномочен объяснять вам это теперь."

LXXV.

- "Во всяком случае", воскликнул Жуан, "если я даже соглашусь, то требую...." - "Пожалуста, без угроз!" прервал его пегр. "Ваша смелость похвальпа, по она не приведёт вас к добру, и вы увидите, что здесь не расположены к шуткам." - "Что жь!" возразил Жуан: "или вы думаете, что, переменив платье, я переменю и свой пол?" Баба указал на валявшееся платье и сказал: - "Скорей! а не то - если вы меня выведете из себя - я кликну кое-кого, кто сделает вас совсем безполым.

"Я предлагаю вам великолепный костюм, правда - женский; но на то есть причина, чтоб вы его надели." - "Но ежели я возмущаюсь при одной мысли о таком предложении?" проворчал Жуан и, затем, помолчав минуту, прибавил с клятвой: "Какого чёрта хотите вы, чтоб я делал с этим газом!" Так трактовал он тончайшее кружево, когда-либо покрывавшее лицо новобрачной.

LXXVII.

Затем, ругаясь, вздыхая и ворча, надел он пару шелковых телесного цвета шаровар, опоясался девственным поясом, стягивавшим складки белой, как молоко, рубашки. Надевая юбку, он споткнулся, потому-что... (или - так-как, что мне пригодней для рифмы. Рифмы не редко бывают самовластней монархов.)

LXXVIII.

И так Жуан споткнулся, так-как ещё не успел привыкнуть к новому костюму, казавшемуся ему весьма неловким. Наконец, удалось ему окончить свой туалет, хотя и не без труда. Негр Баба помогал ему в случаях, когда какая-нибудь часть костюма особенно упрямилась. Наконец, продев обе его руки в рукава платья, Баба остановился и окинул его взглядом с ног до головы.

LXXIX.

Оставалось одно затруднение: волосы Жуана были слишком коротки. Но Баба достал такое множество фальшивых пуклей и кос, что с помощью их голова его вскоре была окончательно преобразована, напомажена и раздушена, согласно обычаю страны. Несколько украшений из драгоценных камней довершили дело.

LXXX.

Превращённый, таким-образом, в женщину, при помощи щипцов, ножниц и красок, Жуан, в-самом-деле, походил на хорошенькую девушку, так-что Баба невольно воскликнул, взглянув с улыбкой на него: "Теперь вы видите, что превращение вышло полное! Ступайте же, сударь - то-есть сударыня - за мной!" Он дважды ударил в ладони - и четверо негров мгновенно явились перед ним.

LXXXI.

- "Вы", продолжал Баба, обратясь к товарищу Жуана, "отправитесь с этими господами ужинать, а вы, христианская монахиня, последуете за мной... Прошу без возражений, потому-что то, что я говорю, должно быть исполнено. Чего же вы боитесь? Или вы думаете, что попали в логовище льва? Напрасно - потому-что это дворец, где истинномудрый увидит предвкушение Магометова рая.

LXXXII.

"Не боитесь! поверьте мне, никто не сделает вам зла." - "Тем лучше", возразил Жуан, "потому-что первый, кто на это осмелится, почувствует тяжесть моей руки, которая вовсе не так легка, как бы можно было подумать с первого взгляда. Пока я ещё смирен; по не останусь таким, если кто-нибудь вздумает принять меня за то, чем я теперь кажусь. И я бы очень желал, в интересе каждого, чтоб переодеванье это не привело его к какому-нибудь недоразумению."

LXXXIII.

- "Вот дурак!" воскликнул Баба и прибавил: "ступайте за мной." Услыхав эти слова, Дон-Жуан обратился к своему товарищу, который, при всей неприятности их положения, не мог удержаться от улыбки при виде этого превращенья. "Прощайте!" воскликнули они в один голос: "земля эта действительно исполнена чудес. Один из нас превратился на половину в мусульманина, а другой - в девушку, и всё это по непрошенному вмешательству этого чёрного волшебника."

LXXXIV.

- "Прощайте!" повторил Жуан. "Если нам не суждено более встретиться, то желаю вам хорошого аппетита!" - "Прощайте!" ответил тот. "Как ни тяжело мне это разставанье, но я надеюсь, что при новой встрече нам будет что друг другу порассказать. Если парус надут самой Судьбой, то - делать нечего - надо отправляться в путь! Берегите свою честь, хотя её не сохранила даже Ева." - "Будьте покойны", возразила импровизованная девушка: "сам султан не добьётся от меня ничего, разве пообещает на мне жениться."

LXXXV.

Тут они разстались, выйдя в противоположные двери. Баба повёл Жуана через ряд комнат и галлерей, выстланных мрамором, и остановился, наконец, перед огромным порталом, уже издали поражавшим своей мрачной массивностью. Воздух был напоён ароматами. Казалось, они приближались к какому-то святилищу, до-того всё дышало тут спокойствием, святостью, благоуханием и чувством какой-то широты.

LXXXVI.

Широкая и высокая дверь была сделана из позолоченой бронзы, украшенной скульптурной резьбой. На ней было изображено горячее сраженье. Победитель шел, гордо подняв голову, побеждённый пресмыкался на земле; пленников, с опущенными взорами, вели в триумфальной процессии. В перспективе виднелись эскадроны в бегстве. Работа эта, повидимому, принадлежала тем давно минувшим временам, когда династия императоров, переселившихся сюда из Рима, ещё не погибла с Константином.

Массивный этот портал помещался в конце огромной залы я по бокам его стояли два крошечных, каких только можно себе вообразить, карлика. Казалось, эти два уродца были тут нарочно поставлены для контраста с возвышавшеюся над ними гигантскою дверью. Её подавляющее впечатление было до того сильно, что этих крошечных существ издали никто бы и не заметил,

LXXXVIII.

И только при приближении к самой двери поразительное уродство этих маленьких людей невольно бросалось в глаза. Цвета они были не то чёрного, не то белого, не то серого, но какого-то смешанного, какого не опишет никакое перо, хотя, может-быть, это удалось бы кисти. Эти пигмеи были, сверх того, глухонемые. Чудовища эти были куплены за чудовищную же цену.

LXXXIX.

Их обязанностью было отворять и запирать двери, потому-что, при всём своём малом росте, они были очень сильны и занимались прежде тяжелыми работами. Впрочем, отворять эту дверь вовсе не составляло большого труда, потому-что она поворачивалась на петлях также плавно, как плавны стихи Роджерса. Сверх-того, они иногда употреблялись, чтоб, по восточному обычаю, завязать, вместо галстука, верёвку на шее какого-нибудь непокорного паши, так-как обязанность эта, обыкновенно, возлагается на немых.

XC.

Они разговаривали знаками, то-есть не разговаривали вовсе. Когда Баба сделал им знак отворить дверь, они сверкнули глазами, как два дьяволёнка, устремив их прямо на Жуана, так-что он даже немного струсил, почувстовав на себе их змеиные взгляды. Казалось, они обладали свойством отравлять или, по крайней мере, очаровывать тех, на кого падали их взгляды.

ХСИ.

Прежде чем войдти, Бабй остановился и дал Жуану несколько наставлений, как следовало себя вести. - "Вы бы хорошо сделали", сказал он, "еслибы постарались изменить вашу слишком мужскую походку. Советую вам (хотя это и пустяки) не покачиваться из стороны в сторону, что бросается в глаза, а также не мешало бы вам глядеть поскромнее.

XCII.

"Это я вам говорю -потому, что глаза этих немых, как иголки, видят всё даже сквозь юбку; а если они угадают, что вы переодеты, то - помните, что Босфор близок, что он очень глубок и что оба мы рискуем ещё раньше зари очутиться в Мраморном море, доплыв туда без лодки, зашитые в мешки, так-как этот способ плавания применяется здесь довольно часто" {В примечании к этому стиху Байрон говорит: "3а несколько лет до этого, жена Мухтара-паши пожаловалась отцу этого последняго на неверность своего мужа; старик спросил, кто сообщницы неверного, и она имела жестокость дать ему список двенадцати красивейших женщин в Янине. Их схватили, нашили в мешки и тут же бросили в море." Указание на это происшествие есть и в "Чайльд-Гарольде".}.

XCIII.

С этим предостережением ввёл Баба Жуана в следующую комнату, убранную ещё богаче, чем предыдущия. Предметы роскоши были нагромождены в ней в таком огромном количестве, что глаз, ослеплённый этим великолепием, почти не мог отличить одного предмета от другого. Это была целая масса драгоценных камней и золота, которыми, казалось, хотели вымостить всё пространство.

XCIV.

Богатство являло себя здесь во всём блеске; что же касается вкуса, то его было очень мало, что обыкновенно бывает во дворцах Востока и даже в более скромных жилищах государей Запада, которых я также видел штук шесть или семь и где, не смотря на сравнительную скудость золота и бриллиантов, не бросающихся так резко в глаза, всё-таки многое может подвергнуться критике, как, например, группы плохих статуй, столы, стулья и картины, о которых было бы слишком долго распространяться.

XCV.

В этой царственной зале лежала на диване, под балдахином, женщина в гордой, царственной позе. Баба остановился и, преклонив колени, подал Жуану знак последовать его примеру. Не будучи большим охотником молиться, Жуан, однако, инстинктивно стал на колени, подумав про-себя, что бы это могло значить? Баба же, между-тем, продолжал стоять на коленях, с опущенной головой, что длилось до самого конца приёма.

XCVI.

Приподнявшись, с осанкой Венеры, выходящей из волн океана, лежавшая на софе женщина устремила на них взор газели, сверкавший ярче, чем окружавшия её драгоценности. Затем, подняв руку, белую, как лучи месяца, она сделала Баба знак приблизиться. Тогда тот, поцеловав край её пурпурной одежды и сказав ей несколько слов, указал на Жуана, остановившагося поодаль.

XCVIИ.

Осанка её была также величественна, как и окружавшее её великолепие. Красота же её была так поразительна, что отнимала всякую возможность её описать. Поэтому, из боязни ослабить впечатление, я отказываюсь от изображения черт её лица и красоты форм, предоставляя это сделать каждому по своему усмотрению. Впрочем, если бы я даже и мог сделать это описание во всех подробностях, то не сделал бы его из боязни поразить и ослепить вас, мой читатель, а потому - радуйтесь, что я не нахожу слов!

XCVIIИ.

Я ограничусь одним указанием на её годы, сказав, что она была уже не первой молодости и, вероятно, ужо переступила за двадцать шестой год. Но есть формы, которых время не дерзает касаться, обходя их своей косой, которая косит вещи более обыкновенные. Такова была, например, королева Мария Шотландская. Слёзы и страсти, правда, разрушают красоту; горести и печали, мало-по-малу, обрывают с очаровательниц их прелести, но есть женщины, не теряющия красоты до конца. Такова была Нинон-де-Ланкло.

ХСИХ.

Гюльбея сказала несколько слов свовм прислужницам, стоявшим тут же в числе десяти или двенадцати и одетым в точно такие же платья, как то, которое Баба выбрал для Жуана. Это была вереница нимф, и каждая из них могла бы принадлежать к свите подруг Дианы, по кранной мере, если судить по наружности. Что же касается прочих, требуемых для того, качеств, то за них я не отвечаю.

С.

Оне почтительно поклонились и ушли, но не в ту дверь, в которую вошли Баба как известно, всегда идут рука об руку. Что до меня, то я никогда не завидовал счастью где, которые поставили своим девизом: Nil admirari!

CI.

"Ничему не удивляться - вот всё, что нужно для приобретения счастия и его сохранения. Прямодушная правда, любезный Муррей, не нуждается в цветистых выражениях! "Вышеприведённые слова принадлежат, во-первых, Горацию, затем - его переводчику Кричу и, наконец, Попу, повторившему их в своём обращении Муррею. Но если бы на свете действительно никто ничему по удивлялся, то неужели сами Гораций и Поп стали бы вдохновляться и нет?

CII.

Баба весьма сожалеет, но, тем не менее, ни за что на свете не согласится целовать чью-либо туфлю, за исключением той, которую носит папа.

CIII.

Баба, оскорблённый такой неуместной гордостью, стал настаивать и даже погрозил (хотя и тихим голосом) петлей, но всё было напрасно: Жуан не унизился бы даже перед невестой Магомета. Этикет - вещь весьма важная в жизни и, притом, не только в королевских апартаментах и императорских дворцах, но даже и на сельских праздниках.

CIV.

Подавляемый тяжестью убеждении, как Атлас вселенною, он твёрдо стоял на своем. Кровь целого ряда его кастильских подков заговорила в нём, и он предпочёл бы в эту минуту пасть под ударами тысячи мечей, чем добровольно унизиться. Тогда Баба, видя безполезность настаивать на целованьи ноги, предложил помириться на руке.

CV.

Такая сделка была почётна и, вместе, дипломатична, а потому тут можно было сойтись. Жуан объявил, что готов на всякое выражение учтивости, прибавив, что то, которое ему теперь предлагали, было самым общеупотребительным в странах Запада, где самый обычай требовал, чтоб кавалеры целовали ручки дам.

CVI.

с сожалением и искренно желают, вместо одного поцелуя, напечатлеть два, что, конечно, испытали вы сами, читатель, если любимая вами особа позволяла вам целовать свою руку. Да что я говорю о любимой особе! Бывают случаи, что совершенно чужая ручка может поколебать двенадцатимесячное постоянство.

CVII.

Красавица внимательно посмотрела на Дон-Жуана и приказала Баба удалиться, что он исполнил с ухватками человека, привыкшого к повиновению. Понимая всё с полуслова, он шепнул Дон-Жуану, чтоб тот не пугался, и, взглянув на него с едва заметной улыбкой, вышел вон, с довольным видом человека, сделавшого хорошее дело.

СVIII.

Едва он вышел, странная и внезапная перемена произошла в красавице. Мне неизвестно, какие мысли сверкнули в её голове, по выражение светлого лица ясно обличало волненье. Румянец, яркий как облака летняго вечера на небе, вспыхнул на её прозрачных щеках, а большие глаза загорелись чувством, которое можно было назвать смешением страсти и гордости.

СИХ.

Формы её тела обладали в высшей степени прелестью женственности, а черты лица - очарованием демона, когда он принял вид херувима, чтоб обольстить Еву и проложить (Бог знает как) нам дорогу к греху. Само солнце, казалось, было менее свободным от пятен, чем её лицо от какого-либо бросающагося в глаза недостатка. Но, всмотревшись пристальнее, можно было заметить, что в нём чего-то не доставало: она, казалось, способна была скорей повелевать, чем увлекаться.

CX.

страданьем. Душа наша свободна и напрасен будет труд заставить тело повиноваться против её воли. В конце концов дух поставит на своём.

СХИ.

Самая её улыбка была высокомерна, при всём своём очаровании. Голова её оставалась неподвижной даже при поклоне. Непреклонная воля, казалось, проглядывала даже в движении её маленькой ножки, привыкшей самоуверенно попирать склонённые перед нею головы. Общее впечатление, которое она производила, дополнялось, по обычаю нации, кинжалом, привешенным к поясу и обличавшим в ней жену султана. (Слава Богу, что не мою!)

СХиИ.

"Слушать и повиноваться" - было девизом всего, что окружало её с самого детства. Исполнять все её прихоти, разливать вокруг веселье и счастье - такова была обязанность её невольниц и воля её самой. Она происходила из знатного рода; красота её была почти неземная. Из этого вы можете увидеть сами - оставался ли неисполненным малейший её каприз. Еслиб она была христианка, то, я думаю, для нея открыли бы вечное движение.

СХIIИ.

Всё, что она желала или видела - добывалось немедленно; чего же не видала, но предполагала существующим - отыскивалось с величайшим трудом и, раз отысканное, приобреталось за какую бы то ни было цену. Расходам, делаемым для удовлетворения её прихотей, не было предела. И, при всём том, в самой её тираннии было что-то до того очаровательное, что женщины прощали ей всё, кроме её красоты.

СXIV.

случаях. У ней не было осторожности, а он обладал ею вполне, чем и объясняется переодеванье Жуана, на которое он согласился так неохотно.

CXV.

Его молодость и красивое личико помогли хитрости. Если вы меня спросите, каким образом жена султана могла решиться на такую дерзкую и опасную проделку, то я должен буду предоставить решение этого вопроса самим султаншам. Государи, в глазах своих жен, не более, как мужья; короли и короли-супруги бывают надуваемы также, как и все остальные мужья. Это мы можем засвидетельствовать частью по опыту, частью по преданию.

СXVI.

Но вернёмся к главному пункту, на котором мы остановились. Считая все затруднения устранёнными, она не думала более церемониться с тем, кто был её собственностью, и, подняв на Жуана, без дальних предисловий, свои голубые глаза, в которых сверкали страсть и привычка повелевать, спросила: "Христианнн, умеешь ли ты любить?" полагая, что фразы этой было достаточно, чтоб сделать всё.

Оно бы так и было в другое время и в другом месте, но Жуан был ещё слишком полон воспоминаний об острове Гайды и её милых ионийских чертах лица. Он почувствовал, как кровь прилила к его сердцу, покрыв снежной бледностью щёки, на которых играла до-тех-пор. Слова султанши пронзили его, как арабския копья, и, вместо ответа, слёзы брызнули из его глаз.

Она была поражена - не слезами, потому-что женщины льют их, когда вздумается; но есть что-то действительно поразительное и тягостное в глазах плачущого мужчины. Слёзы женщины - трогают, слёзы мужчины - жгут, как растопленный свинец, потому-что их можно исторгпуть, только растерзав ему сердце. Короче, слёзы для женщин - облегчение, для нас же - пытка.

СХИХ.

Она была бы не прочь его утешить, но не знала как, потому-что, не имея дела с равными себе, она не понимала, что значит сочувствие. Серьёзное горе не тревожило её даже во сне, если не считать маленьких неприятностей, заставлявших её иногда нахмуривать брови. Она даже не могла понять, чтобы чьи-либо глаза могли плакать в присутствии её глаз.

CXX.

Но природа даёт нам более, чем обаяние власти может в нас задушить. Женское сердце оказывается всегда плодотворной почвой для нежных чувств, к какой бы нации ни принадлежала его обладательница. Как милосердый самаритянин, проливает оно целительный бальзам на паши раны. Так и Гюльбея, сама не зная почему, почувствовала, что глаза её тоже делаются влажными.

CXXI.

Но слёзы имеют свой конец, как и всё остальное на свете. Так и Жуан, доведённый до подобного проявления своего горя тоном, с которым был сделан ему вопрос: умеет ли он любить? окончил тем, что призвал на помощь всю свою твёрдость! и взглянул на Гюльбею глазами, которым минувшая слабость придала ещё более блеска. Как ни чувствителен был он к обаянию; красоты, но тут почувствовал только, что был невольником.

Что же касается Гюльбеи, то она, в первый раз в жизни, почувствовала некоторое замешательство, так-как до-сих-пор не слыхала ничего, кроме лести и просьб. К тому же, рискуя жизнью для устройства этого нежного свидания с новичком, которого думала просветить при этом случае, потеря целого часа времена могла сделать её мученицей, тем более, что и та четверть часа, которая уже была потеряна, показалась ей бесконечной.

СХХИИИ.

Я воспользуюсь этим временем, чтоб объяснить, в назидание юношам, которые могут очутиться в таком же положении, какие допускаются сроки для размышления в: подобных случаях. Я беру в пример южные страны. У нас на Севере время терпит больше; но здесь всякая отсрочка - тяжелое преступление. И так, помните, что две минуты - самое большее, что вы имеете перед собой для объяснения ваших чувств. Секунда больше - и репутация ваша потеряна окончательно.

СХXIV.

безчувственным. Гюльбея, считавшая Жуана своим должником за ту опасность, которой подвергалась, вводя его в свой дворец, сначала покраснела до белком глаз, затем побледнела, как смерть, и, наконец, покраснела снова, как вечерняя заря.

СXXV.

Исполненная величия, она взяла его за руку и взглянула ему в лицо глазами, не нуждавшимися в подтверждении привычки повелевать. Глаза эти искали ответа на её любовь; но ответа - не было. Лоб её нахмурился, по уста остались немы: упрек был бы слишком унизительным средством для женской гордости. Она поднялась и, после минутного колебанья, бросилась сама в его объятия.

CXXVI.

Испытание было опасно - и Жуан это чувствовал; но он был защищён бронёю горя, негодования и гордости. Тихим, но твёрдым усилием освободился он от белоснежных, обвивавших его рук и усадил Гюльбею, почти лишившуюся чувств, снова на диван. Затем, гордо выпрямившись, он окинул взглядом всё окружающее и, холодно посмотрев ей в лицо, воскликнул: "Орёл в клетке не ищет себе подруги; так и я не хочу служить чувственной прихоти султанши.

CXXVII.

"Ты спрашиваешь - умею ли я любить? Пусть мой теперешний поступок докажет тебе, как я крепко любил, если отказываюсь любить тебя! в этом унизительном наряде мне приличны только прялка и веретено. Любовь создана для свободных душ. Великолепие этого дворца меня не ослепляет. Пак ни велика твоя власть - знай, что если перед троном склоняются головы, сгибаются колени, глядят неподвижно глаза, повинуются руки, то сердце остается в нашей власти."

СХXVIII.

Для вас слова эти заключают очень обыкновенную истину; по по так поняла их Гюльбея, никогда не слыхавшая ничего подобного. Она думала, что земля создана для царей и цариц и потому малейшее из её желании должно исполняться с восторгом. Едва ли даже знала она - на правой или на левой стороне у людей сердце. Таково состояние, до которого легитимизм доводит своих последователей, воспитанных в убеждении их верховных нрав над людьми.

CXXIX.

их имеет, и полагала, что красота одарила ее двойным божественным правом - мнение, которое на половину разделяю и я.

CXXX.

чего только не говорилось и по воспевалось на эту тэму, и, затем, представьте себе, что в таком положении очутилась не пожилая женщина, а молодая красавица.

CXXXI.

Представьте себе (что вы уже, конечно, и сделали) супругу Пентефрия, леди Буби {Действующее лицо в романе Фильдинга: "Иосиф Андрьюс".}, Федру {Приключения Ипполита, сына Тезея, и Беллерофона, которые, из чувства долга, отклонили от себя слалострастные притязания Федры, конечно, известны большинству наших читателей.} - словом, все те прекрасные примеры, которые передала нам история. Как жаль, что поэты и наставники сохранили из них так мало в своей памяти, в назидание вам, европейское юношество! Но если вы и представите себе все те немногие примеры, которые нам известны, то и тогда вы по будете в состоянии представить себе, каково было лицо Гюльбеи в данную минуту.

СХXXII.

Тигрица, у которой отняли детёныша, львица и вообще всякое свирепое животное сани напрашиваются в этом случае на сравнение с женщиной, не достигшей своей цели; но я им не удовольствуюсь, потомучто они могут выразить только половину того, что мне хотелось бы выразить. И действительно, что значит потерять одного ребёнка или даже несколько в настоящем, в сравнении с потерей надежды иметь их в будущем?

Влечение воспроизводить свой род - общий закон природы, начиная от тигрицы с её тигрёнками до утки с утятами. Ни что лучше не заостряет их когти и клюв, как насилие против их собственных птенцов. Люди, посещавшие детския, видали, до чего матери любят слушать крив и хохот своих детей. Этот почти невероятный факт лучше всего доказывает силу вызывающого его чувства. (Здесь я кончаю об этом предмете, чтоб не утомить вашего терпенья.)

СХХXIV.

Еслиб я сказал, что глаза Гюльбеи метали молнии, то сравнение это было бы слишком ничтожно, потому-что они метали их всегда. Скажи я, что щёки её покрылись ярчайшим румянцем - это всё-таки не выразило бы её страсти, до-того выражалась она необычайным образом. Никогда до-сих-пор не встречала она камня преткновения на пути своих желаний; а потому даже те, которые испытали на деле, что такое женщина, встретившая притиворечие (а испытавших это - не мало), - даже те не в состоянии будут вообразить, что произошло с Гюльбеей.

CXXXV.

как необузданный гнев. Ужасный в своём проявлении, он в то же время был очень хорош для описания, подобно океану, возставшему против каменной скалы. Глубокия страсти, бушевавшия в ней, превращали её в чудное олицетворение бури.

СХХXVI.

Сравнить теперешнее её увлечение с ежедневными вспышками было бы то же самое, что сравнивать обыкновенную бурю с ураганом. Тем не менее она, однако, не вздумала схватить луну, как Готспор, в безсмертной сцене Шекспира. Напротив, гнев её принял другое более мягкое выражение, что было, может-быть, следствием её нежного пола или лет. В первую минуту она готова была, как Лир, крикнуть: "убей! убей! убей!" но скоро жажда крови исчезла, вылившись потоком слёз.

СХХXVII.

Страсти вспыхнули в ней, как ураган, и также как ураган быстро промчались мимо - промчались без слов, так-как она не могла говорить. Стыд, спутник её пола, вспыхнул внезапно в её сердце. Чувство это, ощущать которое до-того приходилось еи очень редко, теперь прорвалось, как поток сквозь разрушенную плотину. Она чувствовала себя униженной; а унижение весьма часто бывает полезно людям её сапа.

Оно напоминает им, что они созданы также из плоти и крови, заставляет подумать, что другие, будучи глиной, всё-таки не грязь, и, наконец, учит, что урна и горшок одинаково ломкая посуда и произведены на свет одним и тем же гончарным искусством, хотя и родились от разных отцов и матерей. Мало ли чему ещё способно научить это чувство, чьи уроки нас иногда исправляют, а поражают - всегда.

СХХХИХ.

Первой её мыслью было лишить Жуана головы, второй - лишить его своей дружбы, третьей - спросить, где он был воспитан, четвёртой - отомстить ему насмешкой, пятой - позвать своих прислужниц и лечь в постель, шестой - заколоться, седьмой - велеть высечь плетьми Баба. Но окончательным исходом всего было - усесться и горько заплакать.

CXL.

том, чтобы убить Жуана; по тотчас же раздумала, так-как хотя бедный мальчик и вполне того заслуживал своим поведением, тем не менее отрубить ему голову было бы плохим средством достигнуть цели её желаний - его сердца.

CXLI.

Жуан был тронут. Он уже совсем-было приготовился быть посаженным на кол, быть четвертованным и брошенным на съедение собакам, быть замученным утончённой пыткой, или, наконец, быть отданным на растерзание львам или послужить приманкой рыбам. Всё это он героически решился вытерпеть скорее, чем согрешить против воли; но все эти приготовления к смерти растаяли, как снег, переде потоком женских слёз.

CXLII.

Таким-образом, добродетель Жуана, подобно храбрости Боба Экра {Лицо в комедии Шеридана.}, начала колебаться. Каким образом это случилось - я не знаю. Сначала удивился он сам своему отказу, потом невольно задался вопросом: нельзя ли ещё поправить дело, а затем уже прямо стал обвинять своё дикое упорство, как монах, сожалеющий о данном обете, или женщина - о брачной клятве, что, в обоих случаях, обыкновенно кончается лёгким нарушением.

Он начал-было бормотать что-то в своё оправданье; но в таких случаях слова не значат ничего, даже если вы разольётесь языком муз, любезностями дэнди, или метафорами, которыми так умеет злоупотреблять Кэстльри. В ту самую минуту, как томная улыбка Гюльбеи стала-было подавать ему надежду на заключение мира, внезапно вошел Бабе, прежде чем Жуан решился осмелиться на что-нибудь большее.

CXLIV.

- "Невеста солнца! сестра луны!" так начал Бабе: "властительница земли, чей взгляд способен заставить задрожать сферы и повернуться планеты! Верный ваш раб (в надежде, что он не вошел слишком рано) приносит вам весть, достойную вашего высокого внимания: само солнце посылает меня в виде своего луча намекнуть нам, что оно идёт сюда."

CXLV.

- "Так ли ты сказал?" воскликнула Гюльбея. "Я бы желала, чтоб луч его блеснул передо-мной не раньше завтрашняго утра Прикажи скорей моим женщинам образовать млечный путь! Торопись, старая комета, и уведомь звезды о том, что им следует делать. Ты же, христианин, спрячься между ними, как знаешь, если хочешь, чтоб и тебя простила." Тут она была прервана глухим шумом, а затем восклицанием: "султан идёт!"

Сначала показалась вереница женщин гарема, потом эвнухи его величества, чёрные и белые. Процессия была длиною чуть не в четверть мили. Его величество, с редкою вежливостью, всегда объявлял о своих визитах вперёд, особенно ночью. Гюльбея была четвёртою и последнею женою султана, а потому, понятно, самой любимой.

CXLVII.

Султан был мужчина довольно внушительного вида, с чалмою до носа и бородой до глаз. На трон вступил он прямо из тюрьмы, благодаря тому, что брат его и предшественник был задавлен. Вообще, он держал себя совершенно в роде и духе тех султанов, о которых рассказывают в своих историях Кантемир и Нолльс. Истинно великих монархов встречаем мы там очень мало, за исключением Солимана, чьё имя - честь и слава всего рода турецких султанов.

CXLVIII.

он обнаруживал очень мало любопытства. Не знаю, на сколько мир и согласие господствовали в его доме: по крайней мере, супружеской его жизни не смутил ни один скандальный процесс. Четыре жены и дважды пятьсот наложниц жили невидимо и спокойно, как одна христианская королева.

CXLIX.

Если которой-нибудь случалось впасть в лёгкий грешок, то не было и речи о каком-нибудь уголовном процессе. Дело кончалось гораздо тише: мешок и море решали всё и умели хорошо хранить тайну. Публика знала о случившемся не более сказанного в этих стихах. Пресса и не думала бичевать случившийся скандал. Таким-образом, нравственность была удовлетворена вполне, а рыбы - ещё более.

CL.

Султан видел собственными глазами, что луна кругла, и в то же время был убеждён, что земля четырёхугольна, так-как он предпринимал путешествие в пятьдесят миль и не заметил при этом ни малейшого признака её шарообразности. Империю свою считал он безграничной, и хотя спокойствие в ней иногда нарушалось - то там, то сям - возстаниями вероломных пашей или набегами гяуров, но до Семи-башенного замка {Государственная тюрьма в Константинополе, куда Порта сажает всех посланников враждебных держав, которые не успеют выехать тотчас во объявлении войны, сажают их под предлогам защиты от нападений и оскорблений черни.} враги доходили только

CLI.

В лице своих послов, которых отправляли туда на житьё при всяком объявлении войны, сообразно с истинным международным правом, которое, конечно, не может допустить, чтоб эти бездельники, никогда не державшие меча в своих грязных дипломатических руках, продолжали сеять раздоры и составляли свои лживые донесения, не рискуя даже опалить пороховым дымом свои выпачканные чернилами бакенбарды.

CLII.

из нашей и не получал приказания жениться на той, которая стояла на очереди, будь она даже шести лет отроду. Обычай, конечно, довольно странный; но он легко объясняется тем, что новый зять обязан был сделать тестю значительный подарок.

Сыновья проводили жизнь в тюрьме и выходили оттуда только для того, чтоб надеть на себя петлю или корону: которую из двух - это знала одна судьба. Воспитанье, впрочем, получали они все - достойное принцев крови, что доказывалось и их поведением, так-что любой, попавший в наследники трона, одинаково был достоин быть повешенным или коронованным.

CLIV.

Войдя, его величество приветствовал свою четвёртую супругу со всем церемониалом, приличным его сану. Она встретила его с радостной улыбкой и ласковым взглядом, как прилично супруге, только-что обманувшей своего супруга. В этих случаях следует казаться привязанной к супружеским обетам вдвое более для того, чтоб предотвратить угрожающее банкротство. Нет приёма ласковей того, который делается только-что украшенному рогами мужу.

CLV.

Обведя, по обыкновению, всех окружающих своими большими, чёрными глазами, его величество вдруг увидел, среди прочих женщин, переодетого Жуана. Вид его, повидимому, не причинил ему ни удивления, ни неудовольствия. Обратясь к Гюльбее, старавшейся подавить невольно-ускорившееся дыханье, он сказал тихим и важным голосом: "Я вижу - ты купила новую невольницу! Жаль, что простая христианка может быть так хороша."

CLVI.

"О, Магомет!" думалось каждой: "как это вздумалось его величеству обратить свое внимание на дочь гяура, тогда-как ни одна из нас не удостоилась даже его милостивого взгляда. Шопот и волнение явно обнаружились в толпе, хотя до громкого смеха, благодаря этикету, дело не дошло.

CLVII.

Турки поступают весьма основательно, держа женщин взаперти. Это приносит, в некоторых случаях, огромную пользу. Как ни печально в том сознаться, но необходимо заметить, что в жарком климате нравственность далеко не так прочна, как у нас, на Севере, предотвращающем всякия преступления, и где, как известно, в отношении чистоты с нею не могут сравниться снега. Солнце, уничтожающее ежегодно полярные льды, действует совершенно обратно на развитие порока.

CLVIII.

Вот причина, почему восточные народы так строги к своим женщинам. Для них оковы брака совершенно-равнозначущи с обыкновенными цепями, хотя с тою разницей, что, попав в первые, женщина уже не может сделаться опять такою, как была, точно подмоченная бочка бордо. Во всём этом, впрочем, виновато многоженство. Отчего бы, в самом деле, не попробовать им, по нашему, связывать добродетельные души попарно на-весь век, в виде того нравственного центавра, кличка которому: муж и жена?

CLIX.

пятая песня была принята публикой как следует и имела подобающий ей успех! Что же касается шестой, то она, ручаюсь, превзойдёт величием все предыдущия. Теперь же, подобно Гомеру, позволявшему себе иногда подремать, прошу позволения отдохнуть и моей Музе.