Дон-Жуан.
Песнь шестая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь шестая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ.

I.

"В делах людей бывают минуты, когда, пользуясь приливом..." {Тирада из трагедии Шекспира: "Юлий Цезарь". (Действие IV, сцена III.)} - остальное вы знаете сами, и, без сомнения, каждый из нас имел в жизни подобные минуты, хотя не всякий умел ими воспользоваться, пропуская удобный случай безвозвратно. Но, без сомнения, всё на свете бывает к лучшему, что всего лучше доказывается концом: дела часто начинают исправляться только тогда, когда дойдут до самого дурного положения.

II.

Бывают минуты и в делах женщин, когда, пользуясь приливом, заходят оне - один Бог знает куда! Надо быть очень искусным мореплавателем, чтоб нанести на карту все течения этого капризного моря. Самые дикия фантазии Иакова Бомена {Известный духовидец, родившийся близь Гёрлица в 1575 году. Он основам секту Боменитов, имевшую многих последователей в Германия и Англии.} не могут идти в сравнение с его вихрями и водоворотами. Мужчины, с их умом, разсуждают и о том, и о другом, женщины же, с своим сердцем, только мечтают и мечтают - один Бог знает о чём.

III.

И, однако, опрометчивая, своевольная женщина, молоденькая, прелестная собой, согласная рискнуть троном, миром - словом, всем, лишь бы быть любимой на свой лад, готовая скорее вымести звезды с небосклона, лишь бы быть свободной, как гуляющия на море волны - такая женщина, повторяю, была бы самим чёртом (если только чёрт существует) и сделала бы многих манихеями.

IV.

Троны и мир часто потрясаются пустым честолюбием, а потому, когда в такую передрягу замешается страсть, мы охотно забываем или, по крайней мере, прощаем её безумие. Если история сохранила память Антония, то никак не за его победы; напротив, поражением своим при Акциуме, из-за прекрасных глаз Клеопатры, прославился он гораздо больше, чем Цезарь всеми своими победами.

V.

Он погиб пятидесяти лет из-за сорокалетней царицы. Я очень сожалею, что им не было - одному двадцать, а другой пятнадцать лет, потому-что в этом возрасте царство, благосостояние и мир кажутся пустыми игрушками. Я очень хорошо помню то время, когда, не имея для ставки на любовную игру царств, ставил я всё, что у меня было, именно - сердце. Ставка моя, впрочем, стоила вселенной, потому-что и за всю вселенную не могу я возвратить теперь этих чувств, погибших навсегда.

VI.

Они были дороги, как грош ребёнку, и, может-быть, подобно лепте вдовицы, зачтутся на том свете, если не в здешнем. Во всяком случае, будут ли оне зачтены или нет, те, которые любили и любят, согласятся, что блаженство этих чувств несравнимо ни с чем. е Бог есть - любовь", учили нас, но и любовь также - Бог, или, по крайней мере, была им прежде, чем лицо земли избороздилось морщинами греха и горя. Вы можете проверить это при помощи хронологии.

VII.

Мы оставили нашего героя и третью героиню в положении более затруднительном, чем необыкновенном, так-как рискнуть своей кожей из-за сладкого плода, называемого замужней женщиной - очень обыкновенная вещь для мужчины. Султаны в особенности не жалуют этого рода греха и далеко не сходятся в мнении, относительно этого предмета, с мудрым римским стоиком Батоном, который, как известно, уступил собственную жену своему другу Гортензию { "Катон отдал свою жену, Марцию, другу своему Гортензию; но, по смерти этого последняго, снова взял её к себе. Этот поступок был осмеян римлянами, которые сделали замечание, что Марция вошла в дом Гортензия в совершенной бедности, а вернулась к Катону с множеством сокровищ". Плутарх.}.

VIII.

Конечно, Гюльбея была виновна: это я сознаю, оплакиваю и осуждаю. Но, в то же время, я враг всякого лицемерия, даже в поэзии, и потому обязан говорить правду, хотя бы она вам и не нравилась. Слабая разсудком, увлекаемая силою страсти, Гюльбея находила, что сердца её властелина (и то ещё, если она могла назвать его своим) было для нея недостаточно, тем более, что он имел пятьдесят девять лет и полторы тысячи наложниц.

IX.

Я не математик, как Кассио, но, применяя с женской точностью числовые теории, вычитанные из книг, мне кажется, что, взяв в разсчёт годы его султанского величества, должно придти к заключению, что прекрасная султанша не могла быть им довольной. Султан, чтоб быть справедливым ко всем своим любовницам, должен был разделить на полторы тысячи частей своё сердце, тогда как известно, что вещь эта должна находиться исключительно в монопольном владении.

X.

Замечено, что женщины очень склонны к сутяжничеству, когда зайдёт вопрос о законности владенья подобного рода, и, притом, большие ханжи, так-как для них малейшее нарушение прав в этом случае кажется двойным грехом. Оне осаждают вас исками и процессами при малейшем сомнении в том, что принадлежащее им по закону попало в руки кого-либо другого. Это могут подтвердить суды всех инстанций.

XI.

Если такия явления обыкновенны в христианской земле, то и язычницы склонны смотреть на этот предмет с той же точки зрения, хотя и не с таким обширным кругом действия. Взглянуть на предмет свысока, как это делают монархи, и возстать на защиту попранных неблагодарным супругом прав - для них очень обыкновенная вещь. А четыре законных жены, конечно, имеют и четверное право. Берега Тигра бывают свидетелями таких же сцен ревности, как и берега Темзы.

XII.

Гюльбея была, как сказано, четвёртой и потому любимой женой. Но что значит любовь, разделённая между четырьмя! Многоженство действительно ужасная вещь не только но греху, но и по той скуке, которую она производит. Умный человек, женатый на одной жене, вряд ли найдёт достаточно философских оснований, чтоб завести их несколько. Никто, за исключением магометан, не захочет сделать своим супружеским ложем уэрскую кровать {В одной гостиннице городя Уэра была огромная, старинная кровать в двенадцать футов ширины, о которой упоминается в "Двенадцатой Ночи" Шекспира.}.

XIII.

Блистательный Султан... (Этот титул был ему присвоен, как и всем другим монархам, носящим его вплоть до поступления в собственность голодных якобинцев-червей, уже сглодавших самых великих государей.) Итак, блистательный Султан бросил на Гюльбею нежный взгляд, ожидая благосклонного приема, с каким встречают любовников в шотландских горах.

XVI.

Но здесь я должен оговориться: есть поцелуи, ласковые слова и объятия, которые совсем не то, чем кажутся с первого взгляда, и могут надеваться и сниматься, как шляпа, или, скорее, как чепчик, употребляемый прекрасным долом. Украшение это, как известно, носится на голове, но отнюдь но составляет её части, также точно, как ласки, о которых я говорю, но составляют части сердца.

XV.

Лёгкий, внезапный румянец, сладкий трепет - это робкое выражение женского счастья, более заметное в веках, чем в глазах, при чём первые опускаются, точно хотят, под покровом тайны, ещё более усилить наслажденье - вот настоящие признаки любви, понятные для скромной души, особенно когда любовь эта зародилась в сердце искренней женщины, этом лучшем из всех тронов, которые она может выбрать для своего местопребывания: излишняя горячность или холодность разрушают всё очарованье.

XVI.

Если излишняя горячность фальшива, то она хуже правды, если же - истинна, то это огонь, который не может долго длиться. Едва ли кто-нибудь (разве только в самой ранней молодости) согласится разменять в любви всё на одну чувственность. Это будет самое ненадёжное помещение капитала, который легко может перейти в руки первого встречного покупщика за ничтожный дисконт. Но, с другой стороны, и слишком холодные женщины, по-моему, немного глупы.

XVII.

Им мы не простим никогда их дурного вкуса, потому-что всякий любовник - всё-равно, пылкий или хладнокровный - непременно жаждет признания во взаимности и хочет во что бы то ни стало раскалить сентиментальную страсть, будь это даже снежная любовница святого Франциска {По легенде святой Франциск, искушаемый чертом, лёг голым телом в снег и пролежал до-тех-пор, пока выведенный из терпенья лукавый его не оставил.}. Принцип влюблённых выражается в словах Горация: "medio tu tutissimus ibis".

XVIII.

Тут слово "tu" - лишнее, но пусть оно остаётся, так-как того требует стих, тоесть стих английский, а не старинный гекзаметр. Впрочем, в стихе этом нет ни рифмы, ни меры и, вообще, он плох до-того, что употреблён мной только для окончания октавы. Просодия его не признаёт; но попробуйте перевесть этот стих - и вы получите полезное нравоученье.

XIX.

впрочем, сильнее всякого женского искусства. Оне лгут, мы лжём, все лгут и - всё-таки любят. Никакия усилия, за исключением одного только голода, не в силах искоренить в нас худшого из всех наших пороков - стремления производят себе подобных.

XX.

Итак, пусть спит спокойно наша царственная чета! Кровать - не трон, и они могут спать спокойно, каковы бы ни были их сны - хороши или дурны. Тем не менее, обмануться в ожидании удовольствия - весьма неприятно для нашей бренной плоти. Мелкия неудачи в жизни бесят нас гораздо сильнее крупных. Оне кончают тем, что продалбливают душу, как капля камень.

XXI.

Брюзгливая жена, дурной сын, протестованный или предъявленный вексель с огромными процентами, капризный ребёнок, больная собака, любимая лошадь, охромевшая в ту минуту, как вы хотели на неё сесть, старая родственница, оставившая завещание хуже её самой и в котором отказала вам меньше самого меньшого, на что вы надеялись - всё это, конечно, пустяки, однако, я редко видел людей, которых бы они не мучили.

XXII.

Я, как истинный философ, готов послать к чёрту векселя, скотов и людей, но только - не женщин. Хорошее проклятие способно совершенно успокоить мою желчь, и тогда мой стоицизм, освободясь от всякого гнёта, горя и неудовольствия, отдаёт в распоряжение мысли всю мою душу. А что такое душа и мысль? Откуда оне произошли? как развились? - не знаю! Так пусть же чёрт поберёт и их!

XXIII.

Прокляв таким-образом всё, чувствуешь себя удивительно облегченным, точно после прочтения анафемы святого Афанасия, которая так нравится истинно-верующим. Не думаю, чтоб кто-нибудь мог пожелать что-либо худшее своему врагу, простёртому у его ног: до того анафема эта положительна, торжественна и изящна. В наших молитвенниках блещет она, как радуга на светлых небесах.

XXIV.

Гюльбея и её супруг заснули спокойно: за одного, по крайней мере, можно в этом поручиться. О, как долга кажется ночь для виновной жены, любящей какого-нибудь молодого студента! Печально лежит она в постели и ждёт-не-дождётся серого света утра, тщетно стараясь поймать первый луч сквозь занавески окоп; лежит в волненьи - то задремлет, то проснётся вновь - и более всего боится разбудить законного товарища своего ложа.

XXV.

Да, выдаются такия тяжелые ночи и, притом, не только под пологом неба, но и под пологом постели о четырёх столбах, с шелковыми занавесками, на которой покоят свои головы богатые люди с своими супругами, прикрытые простынями, более белыми, чем крутящийся в воздухе снег, как говорят поэты. Брак, во всяком случае, лотерея. Гюльбея, будучи императрицей, была, может-быть, несчастнее жены иного мужика.

XXVI.

Дон-Жуан в своём женском платье и вся вереница гаремных женщин преклонились перед императорской четой и, затем, покорные обычному сигналу, молча разошлись по своим комнатам, расположенным в длинных переходах сераля и служившим местом успокоения такого множества прекрасных тел. Сколько сердец трепетали здесь при мысли о любви, как трепещет птичка в клетке, ища свежого воздуха!

XXVII.

Я страстный поклонник прекрасного пола и потому мне часто приходится перефразировать известную фразу тирана, желавшого видеть весь человеческий род с одной головой, чтоб иметь возможность отрубить её одним ударом меча {Кай Калигула, третий римский император, прославившийся своею страшною жестокостью и безразсудством. По свидетельству Светония, Калигула, разсвирепев однажды на народ за-то, что он принял сторону противной ему партии на играх в цирке, воскликнул: "я желал бы, чтобы римский народ имел одну шею!"}. Желание моё почти также грандиозно, но далеко не так дурно и, притом, отличается скорее нежностью, чем жестокостью. Именно, я желаю, чтобы все женщины имели один розовый ротик - и я мог бы поцеловать их всех разом, от севера до юга.

XXVIII.

О, Бриарей! {Божество, имевшее сто рук, сто ног, пятьдесят голов и пятьдесят пламенеющих ртов.} как не позавидовать тебе, если, при огромном числе рук и голов, ты имел в такой же пропорции все остальные члены? Но моя Муза приходит в ужас при одной мысли - сделаться невестой титана или предпринять путешествие в Патагонию. И так, вернёмся к лиллипутам и отправимся, вместе с нашим героем, но лабиринту любви, где мы оставили его несколько строк тому назад.

XXIX.

По данному знаку, присоединился он к толпе хорошеньких одалисок и вышел вместе с ними из залы. Конечно, положение его было весьма рискованно, так-как в стране, где он находился, подобные проделки оплачивались гораздо дороже, чем безчестье в нашей нравственной Англии, в которой таксировано всё на свете; тем не менее, Жуан не мог удержаться, чтоб не бросить косого взгляда на прелести своих спутниц, на сколько оне были доступны для него.

XXX.

Но он не забывал, что был переодет. Рой красавиц продолжал путь по длинным галлереям, из комнаты в комнату, в примерном порядке, сопровождаемый эвнухами. Впереди шла надзирательница, обязанная наблюдать за порядком в рядах и смотреть, чтоб ни одна не вздумала остановиться или заговорить без позволения. Особа эта носила титул "матери девиц".

XXXI.

Точно ли была она матерью - я не знаю, равно как и то, точно ли были оне девицами. Во всяком случае, это был гаремный титул, придуманный неизвестно почему, но, конечно, стоивший любого. Существование его могут вам подтвердить князь Кантемир или Тотт {Князь Дмитрий Константинович Кантемир, молдавский господарь, отец нашего сатирика, князя Антиоха Дмитриевича, был одним из ученейших и образованнейших людей своего времени. После него осталось много сочинений, преимущественно исторических, из которых "История возвышения и упадка Оттоманской империи" была переведена на английский язык. Он умер в 1723 году и погребён в Москве. Де-Тотт, автор "Записок о положении Турецкой империя, изданных в 1785 году.}. Обязанностью этой особы было предупреждать всякия порочные стремления тысячи пятисот молодых женщин и наказывать провинившихся.

XXXII.

Во всяком случае, это была прекрасная синекура, тем более лёгкая для исполнения, что в гареме не было ни одного мужчины, кроме его величества Султана. Таким-образом, с помощью стражи, замков, стен и лёгких исправительных мер, употреблявшихся только для примера другим, она успевала поддерживать, среди этой толпы красавиц, такую же холодную атмосферу, какая существует в итальянских монастырях, где, как известно, существует для страсти только один исход.

XXXIII.

Какой же? конечно - благочестие. Я даже удивляюсь, как можете вы предложить подобный вопрос. Но, пойдём дальше. Как я уже сказал, эта вереница молоденьких женщин всех стран, подчинённых воле одного человека, подвигалась грациозным и медленным шагом, подобно водяным лилиям, мерно плывущим вдоль русла ручейка или, вернее, озера, потому-что ручейки не умеют течь медленно.

XXXIV.

обитателям Бэдлама {Бэдлам - дом умалишенных в Лондоне.}, подобно волнам прилива, ирландцам на ярмарке, или, наконец, подобно всем женщинам, вырвавшимся из оков, которые, во всяком случае, не приносят большой пользы.

XXXV.

Разговоры вертелась преимущественно около вновь прибывшей. Её рост, фигура, волосы - всё было обсужено и разобрано. Некоторые находили, что платье на ней дурно сидит и удивлялись - почему нет у ней серёг в ушах; иные уверяли, что она уже не так молода; другия же, напротив, принимали её чуть не за ребёнка. Многия находили, что у ней мужская походка, а некоторые от души желали, чтоб и всё остальное было у ней в том же роде.

XXXVI.

Все, однако, единодушно соглашалась, что она была именно тем, что обличало её платье, то-есть хорошенькой, свеженькой девушкой, во всём подобной самым красивым грузинкам. Многия удивлялись глупости Гюльбеи, решившейся купить невольницу, которую Султан, наскучив своей супругой, легко может возвести на трон, разделив с нею и власть свою, и все остальное

XXXVII.

Всего страннее, однако, было в этом скопище девиц то, что, не смотря на ревность, которую красота вновь прибывшей могла возбудить, ни одна из них, кончив первый поверхностный обзор, но начала находить в ней - то там, то здесь - кое-каких недостатков, что, как известно, неизбежно происходит во всяком женском обществе, всё равно - христианском или языческом. Известно, что всякая вновь прибывшая всегда оказывается уродливейшим созданьем в мире.

XXXVIII.

Женщины гарема, в этом отношении, были но лучше других; но, должно-быть, существует на свете какая-то тайная симпатия, неведомая нам самим - симпатия полов. Поэтому, не смотря на то, что оне не могли проникнуть тайны его переодеванья, все чувствовали к вновь прибывшей какое-то неизъяснимое влечение, подобное магнитизму, дьяволизму, или чему вам будет угодно. Я об этом спорить не стану.

XXXIX.

Чувство это было для них совершенно новым. Это был род какой-то сентиментальной дружбы, совершенно невинной и чистой, возбуждавшей желание, чтоб вновь прибывшая была их сестрой. Чувство это не разделялось только теми, которые уже положительно желали, чтоб она была их братом, которого, в их родной, прекрасной Грузии, наверно предпочли бы оне любому паше или падишаху.

XL.

Из числа особенно-расположенных к этой сентиментальной дружбе выдавались преимущественно три; это были: Лола, Катенька и Дуду. Короче, не вдаваясь в подробное описание, скажу только, что все оне, по самым верным сведениям, были прелестны - выше всяких похвал. Различаясь ростом, наружностью, годами и происхождением, сходились оне безусловно в симпатии к новой подруге.

XLI.

Лола была смугла, как индиянка, и также пылка. Катенька {Катенька - было имя одной из трёх девушек, в доме которых Байрон жил в Афинах в 1810 году.}, грузинка по происхождению, отличалась белизной, румянцом, большими голубыми глазами, прелестной ручкой и такой миниатюрной ножкой, что она на ходу едва касалась земли. Формы тела дуду, казалось, были созданы самой природою для постели. Довольно полная и медленная в движениях, она была при этом красавицей, способной свести с ума хотя бы даже вас, почтенный читатель.

XLII.

С виду походила она на спящую Венеру, способную прогнать сон у каждого, кто бы увидел нежный румянец её щёк, аттический лоб или нос, достойный резца Фидиаса. Члены её отличались полнотой и даже, пожалуй, могли бы быть несколько менее округлы, по, тем не менее, казалось невозможным что-либо у ней отнять, не испортив общого впечатленья очарованья.

XLIII.

В ней, правда, не было излишней живости, но она очаровывала душу, как занимающаяся майская заря. Глаза её не сверкали, но, полуоткрытые, погружали в сладкую негу всякого, кто на них смотрел. Взгляд её (употребляю при этом совершенно новое сравнение) походил на взгляд статуи Пигмалиона, когда, изсеченная из мрамора, она только-что начала робко пробуждаться к жизни.

XLIV.

Лола спросила об имени вновь прибывшей. "Жуанна" - был ответ. - "О, какое хорошенькое имя!" Катенька пожелала узнать, откуда она родом. - "Из Испании." - "А где Испания?" - "Ах, пожалуста, не выказывай своего грузинского невежества такими вопросами!" колко остановила бедную Катеньку Лола. "Кто же не знает, что Испания - остров близь Марокко, между Египтом и Танжером."

XLV.

Дуду не сказала ни слова, но, сев возле Жуанны, стала играть её покрывалом и волосами, пристально глядя ей в глаза. Вздыхая, она, казалось, сожалела о судьбе бедной иностранки, попавшей сюда без друзей и руководителей, и сконфуженной тем неприятным любопытством, которым повсеместно встречают несчастных скитальцев, под предлогом любезного участия к их особе и положению.

XLVI.

Но тут известная уже вам "мать девиц" подошла с словами: "сударыни, нора идти спать! - Не знаю, право, что мне делать с вами, моя милая", прибавила она, обращаясь в новой своей гостье, Жуанне. "Вас сегодня не ждали - и все постели заняты. Впрочем, на эту ночь я могу положить вас с собой; завтра же мы устроим всё, как следует."

XLVII.

Тут Лола внезапно её перебила: "Мамаша! вы спите и без того дурно - и мне не хотелось бы, чтоб кто-нибудь вас тревожил. Пусть лучше Жуанна ляжет со мной. Мы обе вместе гораздо тоньше вас и займём меньше места. Прошу вас, не возражайте! Я позабочусь обо всём - и Жуанна уснёт спокойно." Но тут и Катенька вмешалась в дело, объявив, что и у ней есть постель и доброе сердце.

XLVIII.

"Кроме того", прибавила она, "я терпеть не могу спать одна." - "Это почему?" спросила старуха, нахмурясь. - "Боюсь привидений", отвечала Катенька: "мне всё чудятся мертвецы у каждой колонны кровати; кроме того, я постоянно вижу во сне гебров, гяуров и демонов." - "Если так", возразила старуха, "то я боюсь, что Жуанна с тобой не заснёт совсем.

XLIX.

"Пусть", продолжала она, "Лола спит по-прежнему одна, по причинам, в объяснение которых я входить не стану. Катеньке советую сделать то же. Что же касается Жуанны, то пусть она ляжет с Дуду. Она тиха, добра, спит крепко, и не станет болтать и возиться всю ночь. Не правда ли, моя милая?" Дуду ничего не отвечала. Вообще, качества её были молчаливого свойства.

L.

Тем не менее, она встала и поцеловала старуху в лоб, между глаз, а Лолу и Катеньку - в обе щёки. Затем, слегка поклонясь (реверансы не приняты ни у турок, ни у греков), Дуду взяла Жуанну за-руку и повела её указать место, где им следовало спать, оставя двух других крайне недовольными оказанным ей предпочтением, чего, впрочем, оне вслух высказать не посмели.

LI.

Комната, куда оне вошли, была большая зала (по-турецки - ода). Вдоль стен помещались кровати, уборные столики и множество других вещей, которые я легко бы мог описать, так-как я всё это видел. Впрочем, довольно сказать, что недостатка не было ни в чём. Вообще, это было великолепное помещение, снабженное всеми нужными для женщин вещами, за исключением одной или двух, которые, впрочем, были к ним ближе, чем они предполагали.

LII.

Дуду, как уже было сказано выше, была - прелестное созданье, способное скорее очаровать, чем поразить. Необыкновенно-правильные черты её лица принадлежали к числу тех, которые с большим трудом воспроизводятся живописью, в противуположность лицам, испорченным какой-либо кричащей неправильностью и дышащим излишним выражением, всё-равно - дурным или хорошим. Такия поражающия с разу черты удаются художникам лучше и, обыкновенно, бывают весьма схожи.

LIII.

Дуду напоминала спокойный, тихий ландшафт, в котором всё - гармония, мир и тишина. Роскошный и цветущий, приятный, без излишней резкости, он если не само счастье, то подходит к нему гораздо ближе, чем все наши страсти и вообще всё то, что люди зовут высшим блаженством, никогда его не испытав. Что до меня, то я видал бури и в океане, и в женском сердце - и, признаюсь, жалел любовников больше, чем матросов.

LIV.

Она была более задумчива, чем меланхолична и более серьёзна, чем задумчива. Но, при всём том, в ней сквозила какая-то ясность. Трудно было себе представить, чтобы у ней могла быть порочная мысль. В ней всего странней было то, что, будучи красавицей и имея уже семнадцать лет, она не съумела бы ответить сразу, была ли она блондинкой или брюнеткой, высока или мала ростом. Так мало думала она о себе.

LV.

Поэтому, она была также кротка и привлекательна, как золотой век (когда золото было неизвестно, вследствие чего он и получил своё имя, подобно тому, как производят же слово lucus от non luccndo, называя то, что было - именем того, чего не было. Такое словопроизводство чрезвычайно употребительно в нашем веке, состав которого дьявол в состоянии разложить, но не в силах ни определить, ни назвать но имени.

LVI.

Я полагаю, что он составлен из коринфского металла, который был сплавом всех прочих, но где медь, однако, преобладала). Простите мне, благосклонный читатель, это длинное вводное предложение в скобках! Я не мог окончить его прежде, чем изложил мои грешные мысли, для сравнении их с вашими, в надежде, что тогда вы извините их легче. Или вы на это не согласны? Ну, всё равно! я все-таки останусь при своём.

LVII.

Но пора возвратиться мне к моему рассказу, что я и исполняю. Дуду с самым милым вниманием показала Жуану - или Жуанне - весь лабиринт женского помещения, подробно описав все его отделения и места, и описав - как это ни странно - в очень немногих словах. Я не знаю иного определения для молчаливой женщины, как назвать её (не смотря на всю нелепость этого слова) немым громом.

LVIII.

Затем, завязав с Жуанной разговор (я зову моего героя женским именем, так-как он всё ещё был общого рода, по крайней мере по наружности, что меня оправдывает), Дуду посвятила её в обычаи Востока, со всей целомудренностью его законов, в силу которых заведено, что чем многочисленнее бывает гарем, тем строже требуется исполнение вестальских добродетелей со стороны сверхштатных красавиц.

LIX.

Кончив рассказ, Дуду поцеловала Жуанну в щеку. Она, вообще, любила целоваться, в чём, надеюсь, никто не найдёт ничего дурного. Поцелуй - прекрасная вещь, особенно когда он чист; между женщинами же он означает только, что им в ту минуту больше нечего делать рифмует с благодать. Желаю от души, чтобы на деле выходило также, как и на словах.

LX.

С самым невинным видом начала она, затем, раздеваться, на что потребовалось весьма мало времени, потому-что, как истинное дитя природы, она не любила рядиться. Если ей случалось иногда взглянуть на себя в зеркало, то она делала это, как молодой олень, внезапно увидевший себя на быстром бегу в водах чистого ручья и возвращающийся назад в изумлении, что открыл в воде нового жителя.

LXI.

Одежды её, одна за другой, откладывались в сторону. Ещё не начиная раздеваться сама, она предложила-было Жуанне помочь раздеться, но та, из скромности, отклонила услужливое предложение и должна была, поневоле, справляться с этим делом сама. Скромность эта, однако, обошлась ей не дёшево, так-так она при этом сильно исколола себе пальцы булавками, которые выдуманы, без сомнения, в наказанье за наши грехи,

LXII.

Превращая женщину в какого-то дикобраза и не позволяя прикоснуться к ней безнаказанно. О, вы, которых судьба, подобно мне в юности, допустит служить горничной у какой-нибудь барыни, берегитесь булавок! а то я вёл себя при этом совершенным ребёнком, и, одевая свою барыню в маскарад, воткнул несколько булавок вовсе не туда, куда следовало.

LXIII.

Благоразумные люди назовут это глупостью, а я люблю благоразумие больше, чем оно любит меня. Я люблю философствовать о всем, начиная тиранами и кончая деревьями; но девственное знание меня убегает! Что мы? откуда произошли? каково будет наше дальнейшее существование? в чём заключается наше настоящее? - всё это такие вопросы, на которые невозможно ответить; тем не менее, они вечно стоят перед нами.

LXIV.

то именно такое место следовало бы им избрать для своих ночных прогулок. Сменив обычное поприще своих ночных проказ - старинные развалины и могилы - на это прелестное обиталище, они доказали бы только, что у них хороший вкус.

LXV.

Ряды красавиц - подобных цветам, различных но цвету, климату, происхождению и перемещённым, с большими трудами и издержками, на чуждую им почву, где они растут только при помощи искусственного тепла - отдыхали в этой комнате. Одна лежала с небрежно-раскинувшейся русой косой и грациозно-склонившейся головой, подобно зрелому плоду, свесившемуся с дерева. Дремота тихо волновала её грудь, а полуоткрытые губы обнаруживали ряд жемчужин.

LXVI.

Другая, волнуемая страстными, горячими снами, покоилась раскрасневшейся щекой на белой руке, в то время, как локоны роскошных чёрных волос разсыпались по лбу, и улыбалась, сквозь сон, улыбкой, подобной лучам луны, прорвавшимся сквозь тучи. Сбросив в трепетном жару до половины белоснежные покровы, она, сама того не замечая, обнажила часть своих прелестей, которые, точно боясь дневного света, робко выбрали ночной мрак, чтоб явиться в полном блеске.

LXVII.

В последних моих словах нет ни какого противоречия, хотя, с первого взгляда, и можно это подумать. Хотя ночь действительно царила кругом, но комнаты, как сказано было выше, освещались лампами. Третья красавица, с своим бледным лицом, казалась олицетворением уснувшей горести. По её прерывисто-дышавшей груди ясно обнаруживалось, что она видела во сне отдалённый берег, любимый и оплакиваемый. Слёзы тихо катились сквозь её чёрные ресницы, точно роса, блистающая на тёмных ветвях кипариса.

LXVIII.

Четвёртая, подобная мраморной статуе, лежала в неподвижном, почти бездыханном, сне, белая, чистая и холодная, как застывший ручей, как снежный минарет Альпийских гор, как обращённая в соляной столб жена Лота, или, наконец, как - что вам угодно. Я нагромоздил кучу сравнений: выбирайте любое! Может-быть, вы остановитесь на сравнении с фигурой мраморной женщины, украшающей могильный памятник.

LXIX.

Вот и пятая! Посмотрим, что это такое? Это - женщина известных лет, то-есть - женщина в летах. Сколько ей действительно было лет - я не знаю, потому-что никогда не считаю женских лет далее девятнадцати. Тем не менее, она лежала и спала, хотя и не столь красивая, какою была до того периода жизни, который равно садит на мель и мужчин, и женщин, заставляя их начать думать о себе и о своих грехах.

LXX.

Но каково спала и что видела во сне, в продолжении этого времени, Дуду - все строжайшия изыскания мои но поводу этого факта не открыли мне ничего, а предполагать - я боюсь, так-как не желаю сказать ложь. Но около полуночи, когда мерцающий огонь ламп начинает синеть и колебаться, и когда охотники до привидений начинают их видеть, или воображают, что видят, Дудe вдруг вскрикнула на всю комнату.

LXXI.

Вскрикнула так громко, что вся ода проснулась и пришла в смятение. Надзирательница и девицы (всё-равно, настоящия или носящия только это имя) вскочили и стали метаться из стороны в сторону по всей зале, как волны океана, дрожа и не будучи в состоянии себе представить - точно также как и я - что бы такое могло пробудить так внезапно спокойную Дуду.

LXXXII.

Она проснулась действительно - и была в один миг окружена прочими, сбежавшимися в волнующихся ночных одеждах, с разсыпавшимися волосами, с любопытными взглядами, лёгкой, но торопливой поступью. Обнаженные плечи, руки и ноги сверкали, как блестящие метеоры северного неба. Все, наперерыв, принялись распрашивать, что случилось с Дуду, сидевшей на кровати с испуганным лицом, широко раскрытыми глазами и румянцем, разгоревшимся сильнее обыкновенного.

LXXIII.

Всего интереснее при этом оказалось то, что Жуанна, не смотря на весь шум, продолжала спать также спокойно, как спокойно храпит законный супруг на своём супружеском ложе. Вот доказательство, как крепок сон невинности! Крики и шум, повидимому, нимало не тревожили её сладкой дремоты, и только когда её хорошенько растормошили, она, зевая, открыла глаза и стала озираться с видом удивлённой скромности.

LXXIV.

Начался строжайший допрос. Но так-как все говорили разом, громко делая свои предположения, выводы и вопросы, то тут не только оне, но и умный человек не съумел бы отвечать, как следовало. Поэтому, понятно, что Дуду, хотя и не лишенная здравого смысла, но и не бывшая соратором, как Брут {Выражение Антония в "Юлии Цезаре" Шекспира.}, не могла с разу сообразить в чём дело.

LXXV.

Наконец, объяснила она, что, задремав, увидела во сне, будто гуляла в тёмном лесу, подобном тому, в котором заблудился Дант, будучи в том возрасте второй половины жизни, когда люди делаются добродушными, а женщины, увенчанные добродетелями, менее рискуют подвергнуться насилию со стороны любовников. Лес этот, по словам Дуду, был густо усажен деревьями с прекрасными плодами и широко раскинувшимися корнями.

LXXVI.

Среди леса росло дерево с золотыми яблоками, похожими на ранеты огромной величины. Но яблоко висело так далеко и высоко, что она могла только на него смотреть жадными глазами. Напрасно пыталась она его достать, бросая камни и всё, что попадалось под руку. Яблоко продолжало висеть на главном сучке и качалось по-прежнему пред её глазами на недосягаемой высоте.

LXXVII.

как вдруг из средины яблока вылетела пчела и больно ужалила её прямо в сердце, так-что она проснулась с криком испуга.

LXXVIII.

Всё это рассказала она с некоторым замешательством, очень, впрочем, понятным, когда расказываешь что-нибудь с-просонок и не встречаешь вокруг себя никого, кто мог бы успокоить и уверить, что это только сон. Я видал сны, которые можно бы назвать истинно-пророческими, или, по крайней мере, обличавшими довольно-странное "совпадение обстоятельств", употребляя самое современное выражение.

LXXIX.

Узнав, в чём дело, женщины, ожидавшия чего-нибудь гораздо более страшного, начали, как всегда бывает после фальшивой тревоги, бранить виновницу своего испуга, заставившую их всех вскочить с постелей из-за таких пустяков. Надзирательница, недовольная тем, что ей пришлось разстаться с тёплой постелью для того, чтоб выслушать глупый сон, особенно-строго начала на бедную Дуду, которая отвечала только вздохами и уверениями, что ей очень досадно самой - зачем она закричала.

LXXX.

- "Я слыхала много глупостей на своём веку", ворчала старуха: "но заставить всех вскочить с постелей в три часа ночи, из-за какого-то глупого сна о яблоке и пчеле, можно только лунатику в полнолуние. Ты, голубушка, должно-быть нездорова - и завтра мы посмотрим, что скажет врач его величества о твоём истерическом сне.

LXXXI.

"А бедная Жуанна! Шутка ли, перепугать так несчастную девушку и, притом, в первую ночь, которую она здесь проводит. Я нарочно не хотела класть молоденькую иностранку одну и выбрала ей в компаньонки Дуду, как самую скромную, думая, что с ней она проспит спокойно. Но теперь я поручаю её попечениям Лолы, хотя её постель и не так широка."

LXXXII.

Глаза Лолы сверкнули при этом решеньи, но бедная Дуду с крупными слезами в глазах, вызванными испугом или полученным выговором, стала нежным и жалобным голосом умолять о прощении этой её первой вины, а равно о том, чтоб Жуанну оставили спать с нею, прибавив, что будет оставлять при себе впечатления всех своих будущих снов.

LXXXIII.

Она даже обещала постараться не видеть более снов вовсе, или, по крайней мере, не так громко их выражать, удивляясь при том, почему она так закричала, и приписывала это своей глупой нервности, доводящей её до смешных галлюцинаций. В настоящую минуту она чувствовала себя только немножко взволнованной и просила ее извинить, говоря, что через несколько часов оправится совершенно.

LXXXIV.

Жуанна также добродушно вступилась за Дуду, уверяя, что ей было очень хорошо на старом месте, чему лучшим доказательством может служить то, что она даже не проснулась при поднявшемся вокруг нея шуме и гаме, похожих на набат. Ей вовсе не хотелось разставаться с милой подругой, виновной единственно в том, что она увидела сон mal à propos.

LXXXV.

Пока Жуанна говорила так, Дуду спрятала своё лицо у ней на груди, так-что видна была только её покрасневшая, как маков цвет, шея. Я не знаю причины, почему она покраснела, а равно не берусь передать тайны всего, наделавшого столько шума, происшествия. Могу только засвидетельствовать, что переданные мною факты верны, как верны все последния события нашей эпохи.

LXXXVI.

Пожелаем же им приятной ночи, или, если хотите, приятного утра, потому-что петух уже нропел и солнце начинало золотить холмы азиатской стороны Босфора. Светлые полумесяцы минаретов засверкали в глазах длинного каравана, тихо огибавшого, в утренней прохладе, скалистые вершины хребта, опоясывающого Азию, там, где Каффския горы смотрят на ноля курдов.

LXXXVII.

С первым лучём, или, лучше сказать, с первым сероватым светом утра Гюльбея встала, после безсонной ночи, бледная и истомлённая, какой бывает страсть в эту раннюю пору. Она оделась, накинула покрывало и надела свои драгоценности. Соловей, оплакивающий, по словам басни, своё горе, с грудью, пронзённой шипом терновника, чувствует страданье далеко не так сильно, как чувствуют его страстные существа, подобные Гюльбее, страдающия по собственной вине.

LXXXVIII.

Публика могла бы легко увидеть мораль этого сочинения, еслиб только она захотела взглянуть на него прямо. Но благосклонные читатели этого но сделают, потому-что они имеют дар закрывать глаза пород светом истины; что же до благосклонных авторов, то эти любят возставать друг против друга, что вполне понятно, потому-что при их значительном числе невозможно же льстить всем.

И так, Султанша поднялась с своего великолепного ложа, более мягкого и нежного, чем ложе Сибарита, который, как известно, не мог выносить прикосновенья к своему телу листка розы. Она была так хороша, не смотря на свою бледность - результат борьбы, страсти и гордости - что все тайны туалета не могли ничего прибавить к очарованию её красоты. В тому же разочарование, испытанное ею, взволновало её так сильно, что ей не пришло даже в голову посмотреться в зеркало.

ХС.

Встал также, хотя немного позже, и её великий повелитель, владевший тридцатью огромными царствами и женой, которая его ненавидела. Последнее обстоятельство, впрочем, вовсе не так чувствительно в стране, в которой каждый может содержать целый супружеский гарнизон. Другое дело там, где даже две жены считаются контрабандой.

ХСИ.

Он, впрочем, мало заботился об этом предмете, как равно и о чём бы то ни было вообще. Как мужчина, он привык иметь под рукой хорошенькую любовницу точно так, как иные привыкли иметь веер. Для этой цели у него был богатый запас черкешенок, служивших ему развлечением после заседаний совета. Тем не менее, в последнее время он стал чувствовать какой-то особенный припадок нежности к прелестям своей четвёртой супруги; но что было тому причиной - любовь или чувство долга - не знаю.

ХСИИ.

Встав с постели, он совершил, предписываемые обычаями Востока, омовения, затем, пробормотав обычные молитвы и совершив прочие благочестивые обряды, выпил по-крайней-мере шесть чашек кофе и кончил тем, что пожелал узнать новости о русских, чьи победы озаряли новым блеском царствование Екатерины, которую история прославила, как величайшую из государынь и женщин.

ХСИИИ.

Да услышит эти стихи законный её наследник, великий Александр, сын её сына, тем более, что в настоящее время стихи мои легко могут дойти до Петербурга и соединить песнь свободы с рокотом Балтийских волн.

XCIV.

Стыдно было бы, пользуясь правом стиха, злословить людей, называя их предков антиподами Тимона, этого ненавистника человеческого рода. Предки, вообще, добыча истории; но если их ошибки должны падать на потомство, то я спрашиваю: кто бы стал тогда ими гордиться?

XCV.

чрезвычайных полномочных послов. Для этого стоило бы Султану только распустить свой гарем и начать вести дела, как следует.

XCVI.

Но теперь ему приходилось созывать ежедневно совет, чтоб подумать и потолковать, какой дать отпор этой воинственной государыне государынь, этой современной амазонке. Государство его держалось на очень плохих столбах и потому тяжесть управления давила порядочно его плечи, особенно когда не представлялось возможности придумать новый налог.

XCVII.

Между-тем, Гюльбея, по уходе Султана, удалилась в свой будуар, очаровательный уголок для завтрака и любви, уединённый, прелестный, тихий и богато-убранный всем, чем обыкновенно украшаются подобные места. Драгоценные камни сверкали то там, то здесь; фарфоровые вазы стояли, наполненные свежими цветами - этими пленными утешителями пленников.

XCVIII.

описание способно только исказить впечатление - и потому мы лучше но будем вдаваться в подробности. Достаточно бросить поверхностный взгляд, предоставя остальное дополнить воображению читателя.

ХСИХ.

Гюльбея позвала Бабй и стала раскрашивать его о Дон-Жуане, пожелав узнать обо всём, что случилось с ним с той минуты, как он был уведён с невольницами и помещён в их комнатам; затем, распросила - всё ли обошлось благополучно, был ли сохранён секрет его переодеванья, и, в заключение, потребовала точного рассказа о том, где и как провал он ночь.

С.

Баба с некоторым замешательством отвечал на эту длинную вереницу вопросов, которые легче было делать, чем на них отвечать. Он объявил, что исполнил в точности всё, что ему было приказано; но в словах его сквозило явно намерение что-то утаить, хотя выказанное им при этом замешательство скорей выдавало тайну, чем её скрывало. Старик мялся и чесал за-ухом, как это делают обыкновенно люди в затруднительных обстоятельствах.

СИ.

Гюльбея была далеко не из терпеливых и, вообще, не любила чего-либо дожидаться ни в делах, ни в словах. Ответы на вопросы должны были следовать мгновенно. Потому и теперь, едва она заметила, что Баба начал переминаться, как лошадь, распросы её тотчас сделались настойчивее и требовательнее; а так-как старик при этом стал ещё больше путаться в словах, то следствием всего этого было то, что щёки Гюльбеи покрылись румянцем, глаза засверкали и синия жилки налились и зашевелились на прекрасных её висках.

CII.

Баба того, как Жуан был отдан на попечение Дуду, что, впрочем, было сделано не по вине его, Баба, в чём и поклялся кораном и горбом святого верблюда пророка.

CIII.

По его словам, надзирательница оды, обязанная наблюдать за порядком в гареме, заварила одна всю эту кашу после того, как женщины вошли в свои комнаты, на пороге которых обязанности Баба

CIV.

довести его до мешка и воды. Таким-образом, Баба рассказал всё, за исключением сна Дуду, который не был пустой шуткой.

CV.

Умолчав, таким-образом, о главном, долго болтал он на эту тэму и проболтал бы ещё дольше, угадывая впёред вопросы, выражавшиеся на лице Гюльбеи, - до-того стало оно подвижно и искажено порывом страсти. Щёки её сделались пепельного цвета, уши вздрагивали, голова кружилась, как вихрь, точно оглушенная сильным ударом; холодный пот, эта роса сердечных тревог, выступил на лбу, орося его, как утренняя заря орошает лилию.

CVI.

Хотя она и не принадлежала к числу женщин, легко падающих в обморок, но Баба это чувство обмиранья при каких-нибудь особенно поражающих происшествиях. Гюльбея не могла бы сама рассказать, что она чувствовала, а потому могу ли это сделать я?

CVIИ.

С минуту стояла она в оцепенении, как Пифия на своём треножнике, подавленная приливом вдохновляющого несчастья, когда, кажется, каждая фибра сердца трепещет, точно её дёргают проведённые извне нити. Затем, но мере того, как силы её слабели и энергия уменьшалась, медленно опустилась она на софу и, сев, спрятала голову в дрожащих коленях.

CVIII.

Лица её нельзя было видеть; длинные пряди волос упали, точно ветви плакучей ивы, и разсыпались по мраморному полу, на котором стояла низкая оттоманка; грудь её волновалась, вздымаемая порывами мрачного отчаяния, подобно бурной волне, когда, набежав внезапно на каменный утёс, она принуждена бывает разбиться и отступить назад.

СИХ.

Волосы, ниспадавшие с её склонённой долу головы, закрывали тело лучше любого покрывала; рука лежала на софе, белая, как воск или алебастр. О, еслиб я был живописцем и мог изобразить разом всё то, что поэт должен перечислять поодиночке! Зачем слова мои не краски! Но, впрочем, и слова достаточны для того, чтоб наметить абрис и главные черты.

CX.

Баба и начала медленно, в молчаньи, прохаживаться по комнате Лоб её несколько прояснился, но не глаза: ветер стих, но расходившееся море волновалось по-прежнему.

СХИ.

Но вот она остановилась и, казалось, хотела что-то сказать, но, однако, промолчала и стала ходить сними то быстрыми, то медленными шагами, что всегда служат знаком сального волненья Каждый шаг человека может предать и обнаружить какое-нибудь чувство. Саллюстий заметил это в Катиляне, когда он, преследуемый демонами всех страстей, выдал их страшную борьбу своей походкой.

СХИИ.

Остановившись, наконец, Гюльбея крикнула Баба. "Невольник, приведи ко мне тех двух рабов!" сказала она тихим, но не допускавшим возражений голосом. Баба слегка вздрогнул и, сделав вид, будто не совсем понял приказанье (хотя понял его отлично), униженно просил её величество повторить - из боязни ошибиться - каких рабов она разумела?

- "Грузинку и её любовника!" холодно объяснила супруга Султана и, затем, прибавила: "чтоб лодка была готова у потаённого выхода! Остальное - ты знаешь сам!" Голос её прерывался под гнётом оскорблённой любви и гордости - и слова едва были слышны. Бабе заметил это обстоятельство и немедленно, ухватись за него, стал умолять каждым волоском священной бороды Магомета отменить приказанье.

СXIV.

- "Слышать - значит исполнить!" сказал он: "но подумайте, повелительница, о последствиях! У меня и в мыслях нет вас ослушаться, не исполнив самого строжайшого из ваших повелений, но такая поспешность может худо кончиться для вас самих. Я уже не говорю о возможности окончательной погибели, если дело как-нибудь раскроется;

CXV.

"Но подумайте о ваших собственных чувствах! Если катящияся волны действительно схоронят это дело, подобно тому, как погребено в их бездне уже много бившихся любовью сердец, то вспомните, что вы любите этого молодого человека, этого новичка в серале! Поэтому, если вы употребите против него это средство, то извините мою смелость, с которой я берусь вас уверить, что, убив его, едва-ли вылечите вы себя!"

СXVI.

- "И ты смеешь разсуждать о чувствах и любви - ты, дрянь?" - закричала она с глазами, сверкнувшими гневом. "Вон, негодяй! сейчас же исполни моё приказанье!" Баба исчез, зная хорошо, что продолжать возражение значило бы сделаться своим собственным Джеком Кэтчем" {То-есть - палачом.}! Как ему ни хотелось кончить это дело без шуму, но всё-таки своя шея была ему дороже чужой.

захотят завтра. Много досталось им за причиняемые ими хлопоты и за их безнравственность, заставлявшую его искренно благодарить судьбу за счастье принадлежать к среднему роду.

СXVIII.

Крикнув на помощь своих собратий, велел он им передать молодой парочке, чтоб и тот, и другая хорошенько оделись и, в особенности, причесались, так-как Султанша, исполненная милостивого к ним внимания, желала их видеть. Дуду подивилась известию, а Жуан, узнав о нём, задумался. Но - так или иначе - следовало повиноваться.

СХИХ.

Здесь оставлю я их среди приготовлений предстать пред очи Султанши. Что же касается того - оказала ли Гюльбея милосердие к ним обоим или от них обоих избавилась, но обычаю разсерженных женщин её нации, то разрешить этот вопрос мне было бы также легко, как заставить лететь лёгкий пух в ту или другую сторону; но я не хочу предрешать то, что, может-быть, сто раз переменит женский каприз.

CXX.

Жуан избежит опасности быть съеденным рыбами, как ни опасно положение, в каком он находится в настоящее время. Отступления дозволены в поэзии и - потому - Муза моя займётся теперь воинственными делами.