Дон-Жуан.
Песнь седьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь седьмая. (старая орфография)

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ.

I.

О любовь! о слава! что вы такое? - вы, которые вечно порхаете вокруг нас и так редко спускаетесь на землю? На всём северном небе нет метеора, более великолепного и, вместе с тем, более скоротечного. Прикованные в нашей холодной земле, мы с восторгом поднимаем глаза, чтоб полюбоваться вашим дивным светом, который, осветив нас на мгновенье тысячью разнообразных оттенков, предоставляет нам затем продолжать свой одинокий, ледяной путь.

II.

Каковы оне, такова и моя настоящая поэма, подобная неизобразимому северному сиянию, с вечно-изменяющимися рифмами вместо цветов, простёртому над пустынной, ледяной страною. Зная, что такое мы, нам бы следовало только себя оплакивать; но я надеюсь, что не будет греха и над всем посмеяться, потому-что, если хорошенько разобрать дело, то, ведь, всё окажется не более, как выставкой.

III.

Меня, автора этой поэмы, обвиняют - в чём - я и сам но знаю. Вероятно, в унижении и в осмеянии людских способностей, добродетели и всего прочого - и всё это высказывается в далеко не лестных выражениях. Господи-Боже! если это так, то я, право, не знаю, чего они от меня хотят. Я говорю не более того, что было сказано Дантом в стихах, а Соломоном и Сервантесом в прозе.

IV.

Свифт, Маккиавель, Ла-Рошфуко, Фенелон, Лютер, Платон, Тиллотстон, Уэсли и Руссо также уверяли, что здешняя жизнь не стоит гроша. Если они ошибались, то ошибались, как я; я же, во всяком случае, не имею претензии быть ни Катоном, ни Диогеном. Мы живём - и умираем: что лучше - этого не знаем ни вы, ни я.

V.

Сократ сказал, что все наши познания заключаются в знании того, что мы ничего не знаем. Интересен результат ученья, доказывающий, что все мудрецы настоящие, прошедшие и будущие не более, как ослы! Ньютон (имя, служащее синонимом ума) сказал, что, не смотря на все свои великия открытия, он считает себя не более, как ребёнком, сбирающим раковины на берегу океана истины.

VI.

"Всё суета!" сказано в "Екклезиасте". Более современные проповедники провозглашают то же самое и даже доказывают это примерами своей христианской жизни. Словом, истину эту знают все или скоро узнают. Так неужели, среди этой суеты, признанной святыми, учёными, проповедниками и поэтами, должен воздерживаться я один и ме провозглашать ничтожности жизни, из боязни ссоры?

VII.

Собаки или люди! (я вам льщу, называя вас собаками, потому-что собаки лучше вас) вы можете читать или не читать этой поэмы, где я стараюсь показать вам, каковы вы на самом деле: светлая моя Муза не уступит вам ни одного из своих лучей, подобно луне, не обращающей никакого вниманья на волчий вой. Войте же! ругайтесь! - она всё будет серебриться над вашим мрачным путём.

VIII.

"Неистовую любовь и коварную войну" - вот что пою я! (Не знаю, верно ли передана мною цитата, но смысл её именно тот.) И так, я пою их обеих и собираюсь аттаковать город, который выдержал славную осаду, будучи окружен с суши и моря Суворовым (по-английски - Суварроу), любившим кровь столько же, сколько английский альдермэн любит бычачий мозг.

IX.

Город этот назывался Измаилом и лежал на левом берегу левой отмели Дуная. Построенный в восточном стиле, Измаил тем не менее был крепостью первого разряда и наверно такою бы остался, еслиб победители не срыли его, но заведённому обычаю, до основания. Он лежал в восьмидесяти верстах от открытого моря и имел три тысячи туазов в окружности.

X.

В районе укреплений находилось предместье, расположенное на высоте и господствовавшее над городом, благодаря своему положению. Оно было окружено палиссадом, устроенным каким-то греком и, при том, так искусно, что препятствовал огню осаждённых и благоприятствовал стрельбе врагов, ставя их в более выгодные условия.

XI.

Обстоятельство это могло служить образчиком искусства этого нового Вобана; но за-то ров, окружавший стены, был глубок, как океан, а валы выше, чем бы вы желали быть повешенным. При всём том, осаждённым недоставало самых обыкновенных условий защиты. (Прошу извинить меня за мой инженерный язык.) Выступавших вперёд верков не было, а равно и прикрытых путей, которые могли бы, по крайней мере, показать врагам, что тут нет прохода.

XII.

Впрочем, каменный бастион, с узким проходом и стенами, такими же толстыми, какими бывают черепа иных людей, а также две баттареи, подобные нашему форту Святого Георгия (из которых одна была казематирована, а другая с барбетом), грозно прикрывали русло Дуная. С правой стороны города возвышаюсь также укрепление, с двадцатью двумя пушками, сверкавшими на стенах, точно щетина

XIII.

Со стороны реки город был открыт совершенно, потому-что туркам никогда и в мысль не приходило, чтоб на Дунае мог появиться русский флот. Уверенность эта продолжалась в них до той самой минуты, когда они подверглись нападению именно с этой стороны, и поправить ошибку было уже поздно. А так-как Дунай не мог быть перейдён в брод, то они, при виде московитской флотилии, ограничились восклицаниями: "Аллах" и "Бисмиллах".

XIV.

Русские совсем были готовы к приступу; но - о богиня войны и славы! - каким образом передам я имя каждого казака, который был бы непременно безсмертен, еслиб только кто-нибудь взялся написать его историю! Всеми данными для славы обладали они вполне. Сам грозный Ахилл, покрытый кровью от головы до пяток, не мог быть ужаснее на вид, чем тысячи людей этой ново-цивилизованной нации, чьим именам недоставало только возможности быть выговоренными.

XV.

Впрочем, я назову некоторых, хотя бы для того, чтоб увеличить мелодичность нашего языка. Тут были Стронгенов и Строконов, Мекнов, Сергей Львов, грек Арсеньев, Чичагов, Рогенов, Шокенов и много других, с двенадцатью согласными в имени. Я мог бы назвать ещё некоторых (стоило бы только заглянуть в газеты), по боюсь оскорбить тем ухо Славы, которое, судя по тому, что у обладательницы его есть труба, должно быть музыкальным.

XVI.

Вот причина, по которой я не могу вписать в стихи славы московских имён, этого набора дребезжащих и разбитых согласных, хотя между ними многия заслуживают быть славными - во всяком случае, не менее иной девицы, заслужившей свадебный звон. Нежные звуки этих имён годны только для речей Лондондерри, когда он начинает растягивать их или прерывать. Из всех этих фамилий, с окончанием на ишкин, ушкин, ивский и овский, мы, впрочем, упомянем следующия: Разумовский,

XVII.

Шереметев, Шихматов, Козловский, Куракин и Муссин-Пушкин. Это были настоящие люди меча и войны, какие когда-либо дерзко вызывали врага на бой и пронзали его мечем. Люди эти мало заботились о Магомете и муфтиях и не отказались бы обтянуть их кожей свои барабаны, еслиб они прорвались, а телячья кожа тем временем вздорожала или не нашлась под рукой.

XVIII.

что составляет самое приятное занятие для молодёжи их лет. Между ними было несколько чистокровных англичан, а именно: шестнадцать Томсонов и человек девятнадцать Смитов.

XIX.

Из числа Томсонов, один был Джэк, другой Билль, остальные звались Джемсами, по имени великого поэта {Джемс Томсон - известный английский поэт, автор поэмы "The Seasone" ("Времена года").}. Не знаю, были ли у них гербы; но с таким крестным отцом можно обойтись и без герба. Трое из Смитов звались Петрами. Самый храбрый из них был тот, который прославился потом как герой Галифакса {Намёк на Смита, одно из действующих лиц комедии "Love laughs at Locksmiths".}; в настоящее же время он служил татарам.

XX.

Остальные были: Джэки, Джилли, Вилли и Билли. Прибавив к этому, что старший Джэк Смит родился в горах Кумберланда и что отец его был кузнецом - я скажу всё, что знаю об этом имени, наполнившем целые три строки в депеше о взятии Шмаксмита - деревни на равнинах Молдавии, где он умер, обезсмертив себя в победном бюллетене.

XXI.

Я сомневаюсь (хотя и не перестаю чтить Марса, как бога войны), чтоб имя, попавшее в победный бюллетень, могло вознаградить за пулю, попавшую в тело. Надеюсь, меня не осудят за эту фразу, так-как я человек обыкновенный; к тому же, некто Шекспир вложил эти самые слова в уста одного из действующих лиц одной из многочисленных своих драм {Фальстаф в "Короле Генрихе Четвёртом".}, до-того всеми любимых, что многие, благодаря цитатам из них, слывут за умников.

XXII.

Были в армии и французы - любезные, весёлые молодые; но я слишком патриот, чтоб соединять их имена с именем дня славы. В этом случае я готов скорее десять раз солгать, чем сказать один раз правду. Такая правда была бы изменой, и люди, говорящие о французах на английском языке, справедливо почитаются изменниками, если только речь их клонится не к тому, чтоб доказать, что Джон-Буль должен быть врагом французов даже в дни мира.

ХXIII.

Русские, построив две баттареи на острове, близь Измаила, имели две цели в виду: первая состояла в том, чтоб, начав бомбардировку, разрушить общественные и частные здания, не обращая внимания на то, сколько бедняков будет при этом раззорено. Город, построенный амфитеатром, надо признаться, представлял для этого все удобства, так-что каждый дом можно было обстреливать на выбор.

XXIV.

Вторая цель заключалась в том, чтоб, воспользовавшись общим замешательством, аттаковать турецкую флотилию, спокойно стоявшую по близости на якоре. Была и третья цель, состоявшая в надежде напугать турок до-того, чтоб они сдались на капитуляцию, что иногда приходит в голову сражающимся, если они не остервенены, как бульдоги или терриеры.

XXV.

Презирать врагов, с которыми мы сражаемся - вообще очень дурная привычка. В настоящем же случае она была причиной смерти Тчитчискова и Смита, одного из тех девятнадцати храбрых Смитов, чьё славное имя - "Смит" - рифмуется с словом "бит". Имя это так часто встречается у мужчин и у женщин, что можно подумать - не носил ли его Адам?

XXVI.

Русския баттареи были построены на скорую руку, и потому не отличались совершенством. Таким-образом, то же обстоятельство, от которого стих хромает, по недостатку стоп, а Лонгман и Джон Муррей {Известные лондонские книгопродавцы-издатели, современные Байрону.} морщат лбы, видя, что изданная книга нейдёт, как бы им хотелось, часто бывает причиной отсрочки того, что история иногда называет "резнёй", а иногда "славой".

XXVII.

Во всяко" случае, баттареи были построены дурно, хотя я и не могу сказать - было ли тому причиной невежество инженеров, поспешность строителей или, наконец, неисправность подрядчиков, нежелавших содействовать возведению смертоносных сооружений в пользу спасения своих душ. Баттареи ли стреляли дурно, или враг слишком хорошо попадал в них - результатом было одно постоянное возрастание числа убитых.

ХXVIII.

Дурное вычисление разстояний делало неуспешным действие флота. Три брандера погибли в полно" цвете сил, прежде чем произвели какое-либо действие. Фитили были зажжены слишком рано - и этой ошибки уже ничто не могло поправить. Их взорвало на средине реки, что, впрочем, не помешало туркам продолжать спать спокойно, хотя это было на разсвете.

XXIX.

Проснувшись в семь часов, увидели они, что русская флотилия приближалась. Около девяти часов суда, неустрашимо продолжая движение, остановились, наконец, став на якорь против Измаила, и начали бомбардировку, на которую, смею сказать, получили ответ с лихвой, встреченные ружейным и пушечным огнём и осыпаемые снарядами всех сортов и калибров.

XXX.

До шести часов выдерживали они непрерывный огонь турок и, подкреплённые баттареями, поставленными на берегу, стреляли с большой меткостью. Но, наконец, при виде, что одной канонадой города взять нельзя, флоту было послано приказание отступить. Одно судно было взорвано, другое разбилось возле берега и было захвачено турками.

XXXI.

Мусульмане также понесли значительный урон людьми и судами. Видя, однако, что враги отступают, отряд, вскочив на суда, бросился в погоню за русскими, осыпая удалявшихся метким огнём, и попробовал даже сделать высадку на берег. Но это им не удалось. Граф Дамас загнал их обратно в реку, искрошив весь отряд до-того, что описанием происшедшей резни можно было наполнить целый нумер газеты.

XXXII.

"Вздумай я (говорит историк) описывать подвиги, совершонные русскими в этот день, то уверен, что не сказал бы всего, еслиб даже исиисал целые томы." Сказав это, он не говорит более ничего; но за-то распространяется в похвалах знатным иностранцам, присутствовавшим в этой битве. Таким-образом, имена принца де-Линя, Лаижерона и Дамаса прославились на-ряду с великими именами, начертанными на скрижалях славы.

XXXIII.

"preux chevaliers" (которые, может-быть, существуют и до-сих-пор). Славу можно и приобрести и потерять в одно мгновенье. Надо сознаться, что счастье необходимо и для славы. Впрочем, "Мемуары принца де-Линя" приподняли несколько покров забвенья с его имени.

XXXIV.

Во всяком случае, это - люди, сражавшиеся храбро я доблестно, как настоящие герои, но, к сожалению, имена их, потерявшись в вихре событий, упоминаются весьма редко и ещё реже отыскиваются. Таким-образом, даже славные имена претерпевают печальную долю быть забытыми прежде времени. Держу пари, что вы, читая реляции, не упомните и девяти имён из сонма отличившихся в любой битве.

XXXV.

Короче, как ни славна была описанная аттака, она всё-таки обнаружила - то там, то здесь - кое-какие недостатки. Адмирал Рибас (известный в Русской Истории) настаивал на необходимости приступа; но предложение это встретило много противников, как между стариками, так и между молодыми. В совете затеялся длинный спор. Но тут "я должен остановиться, потому-что - вздумай я описывать речи каждого воина - пожалуй, не много найдётся читателей, которые решатся одолеть крепость моей поэмы.

XXXVI.

как последняя болезнь, причинённая разстройством пищеваренья, после которой - бледный и обезсиленный - умер он под деревом, в стране, им опустошенной и потому его проклинавшей. Так умирает саранча на тех же самых полях, которые она только-что опустошила.

XXXVII.

Это был Потёмкин, великий человек, живший в пору, когда резня и роскошь многих прославили. Если слава измеряется орденами и титулами, то его слава равнялась его богатству. Молодец собой, шести футов ростом, он был одинаково внушителен всей своей фигурой, и был приближен к особе своей повелительницы, умевшей оценивать людей по их качествам.

ХХXVIIИ.

Пока совет не знал, на что решиться, Рибас послал в князю курьера и успел убедить его взглянуть на дело так, как смотрел он сам. Не знаю, каким способом удалось ему это, но, во всяком случае, он мог остаться довольным. Баттареи, между-тем, воздвигались на берегу Дуная, я скоро восемьдесят пушек открыли по крепости ужасный огонь, на который турки отвечали тем же.

На тринадцатый день, когда часть войск была снова посажена на суда и русские уже готовились совсем-было снять осаду, внезапно прискакавший курьер воспламенил новой надеждой сердца всех, жаждавших газетной славы, а с ними и дилетантов военного искусства. В привезённых им депешах коротко и ясно объявлялось о назначении главнокомандующим известного любимца битв - фельдмаршала Суворова.

XL.

Письмо князя к фельдмаршалу было бы достойно спартанца, еслиб оно было продиктовано исключительно одним из тех чувств, к которым невольно стремится сердце: именно - жаждой защитить родину, свободу или закон. Но так-как в нём сквозило достаточное количество честолюбия и желания поставить на своём во что бы то ни стало, то и достоинство письма сводится только на его стиль, который гласил коротко: "Вы возьмёте Измаил, чего бы это ни стоило!"

XLI.

"Да будет свет!" - сказал Бог - "и - бысть свет!" - "Да будет кровь!" сказал человек - и её пролилось целое море. "Fiat!", произнесённое сыном ночи, которого дневных подвигов никто не видал, наделало в один час больше зла, чем в состоянии исправить тридцать благотворных лет, даже таких, под лучами которых созрел плод Эдема. Война обсекает не только сучья, но подрубает и самый корень.

XLII.

Приятели паши, турки, начавшие-было с громким "Аллах" ликовать но случаю начавшагося отступления русских, увидели, что они чертовски ошиблись. Люди, обыкновенно, легко верят, что неприятель разбит (или если вы требуете грамматической правильности; я же никогда не гоняюсь за ней в жару вдохновенья). И так, я сказал, что турки ошиблись: презирая свиней, они берегли собственный свой жир.

XLIII.

Шестнадцатого числа увидели двух всадников, нёсшихся в галоп, которых сначала приняли за казаков, судя по ничтожному количеству багажа, бывшого у них за седлами. Там находилось всего три рубашки для обоих. Они ехали на украинских конях; когда же приблизились, то все узнали в этой простой паре - Суворова с проводником.

XLIV.

"Великое торжество было в Лондоне!" восклицают обыкновенно глупцы по поводу лондонских иллюминаций, этой любимейшей забавы пьяницы Джон-Буля. Мудрец этот (то-есть упомянутый Джон) готов лишиться души, кошелька, ума и даже своей глупости, лишь бы полюбоваться, подобно огромной ночной бабочке, на улицы, освещённые разноцветными шкаликами.

XLV.

"Damn mine eyes" (да будут прокляты мои глаза), употребляемая в том случае, если они хотят убедить кого-нибудь в справедливости своих слов.}, которые, впрочем, прокляты и без того, с-тех-пор, как Джон ничего не видит, вследствие чего знаменитая брань не приносит больше дьяволу никакой прибыли. Долги Джон-Буль зовёт теперь богатством, налоги - счастьем, а на голод, этот страшный, стоящий перед ним скелет, вовсе не хочет смотреть, или уверяет, что это сын самой Цереры.

XLVI.

Но - к моему рассказу! Великое торжество было в лагере - и русским, и татарам, и англичанам, и французам, и казакам, глазам которых образ Суворова блеснул, точно газовый рожок, предвестником блистательного приступа. Подобно блудящему огню, сверкающему над болотом и заманивающему путника в трясину, носился фельдмаршал перед войском - и все готовы были за ним следовать, не спрашивая - к добру это будет или к худу.

XLVII.

Всё приняло другой вид. Энтузиазм и одушевление распространились повсюду. Флот и лагерь радостно приветствовали вождя, предчувствуя хороший оборот дел. Работы закипели на разстоянии ружейного выстрела от крепости; стали готовит лестницы, исправлять повреждения в старых баттареях и возводить новые; готовили фашины и другие сорта человеколюбивых машин.

Так ум одного человека направляет в одну сторону деятельность масс, подобно тому, как волны катятся под ветром, как стадо идёт во след за передовым быком, как маленькая собачка ведёт слепого или как овцы прислушиваются к колокольчику на шее барана, отправляясь на пастбище. Такова власть великого человека над толпой мелюзги!

XLIX.

Лагерь был в полном восторге, так-что можно было подумать, будто там празднуют свадьбу. (Сравнение это, я думаю, удачно, так-как и в том, и в другом случае в перспективе: ссора.) Даже в обозе не было ни одного мальчишки, который не бредил бы грабежом и не чувствовал свою храбрость удвоенной. И всё это было следствием того, что приехал маленький, невзрачный человечек, почти в одной рубашке, и принял начальство над войском.

L.

И это было действительно так. Приготовления к битве делались с величайшей поспешностью. Первый отряд, из трёх колонн, занял позицию и ждал только сигнала, чтоб ударить на врага. Второй, состоявший также из трёх колонн, был не монее первого проникнут нетерпением броситься в разгар сражения и увенчать себя лаврами. Третий отряд, разделённый на две колонны, должен был аттаковать крепость со стороны реки.

LI.

только в больших крайностях. Наконец, все затруднения были устранены - и заря славы стала заниматься, исполненная блеска. Суворов же, решившийся заслужить её во что бы то ни стало, занимался в это время обучением рекрут искусству владеть штыком.

LII.

Факт, что он, будучи главнокомандующим, находил время лично учить неуклюжих новобранцев ружейным приёмам, исполняя таким-образом должность капрала, засвидетельствован вполне. Молодых солдат он приучал, как саламандр, выходить целыми из огня и в то-же время показывал им, как следовало обращаться с лестницей (вовсе не походившей на лестницу Иакова), а также и то, как надо переходить через рвы.

LIII.

Он приказывал наряжать пучки фашин в турецкия чалмы, ятаганы и кинжалы и потом заставлял рекрут аттаковать ряды этих чучел штыками, точно это были настоящие турки. Приучив, таким-образом, войско к рукопашному бою, он счёл возможным сделать настоящий приступ. Многия мудрые головы подсмеивались над этими манёврами, а он ответил им тем, что взял город.

LIV.

Таково было положение дел накануне приступа. Трудно себе представить, что лагерь, при таких обстоятельствах, был погружен, повидимому, в мёртвую тишину. Но люди, решившиеся достичь цели во что бы то ни стало и, притом, уверенные в успехе, бывают, обыкновенно, молчаливы. Шуму не было; одни думали об оставленных домах и друзьях, другие - об ожидавшей их участи.

LV.

Суворов был на-стороже, наблюдая, наставляя, раздавая приказанья, отпуская шутки и взвешивая обстоятельства. Человек этот, можем мы сказать с уверенностью, заслуживал удивления более любого чуда. Герой, полу-демон, полу-простяк, он то молился, то учил, то сражался. Марс сегодня, являлся Момом завтра, разъигрывая арлекина в мундире накануне приступа.

LVI.

людей, из которых один говорил на их языке - худо ли, хорошо ли, но, во всяком случае, довольно понятно. По голосу его, рассказам и манерам, они увидели, что он когда-то сражался под их знамёнами.

LVII.

По его просьбе, он был немедленно доставлен, вместе с товарищами, в главную квартиру. Незнакомцы были одеты, как мусульмане, но с первого же взгляда становилось ясно для каждого, что покрывавшая их одежда была для них только маскарадным костюмом - так явно проглядывали сквозь турецкую внешность их христианския манеры. Внутреннее достоинство часто скрывается под фальшивой наружностью, доводя этим до странных недоразумений.

LVIII.

Суворов на этот раз парадировал в одной рубашке перед толпой калмыков, расточая брань и шутки против трусов и давая наставления о правильном ведении благородного искусства резни. Людская плоть, по его словам, была не более, как грязь, и, проповедуя на эту тэму, великий философ доказывал, с военной убедительностью, что смерть в бою то-же, что отставка с пенсионом.

LIX.

Увидя толпу казаков с их пленными, он обернулся и устремил на них свои проницательные глаза из-под нависших бровей. - "Откуда вы?" - "Беглецы из Константинополя", был ответ. - "Кто вы такие?" - "То, что вы видите." Таков был короткий разговор, из которого по всему было видно, что отвечавший знал, с кем говорил, и умышленно не распространялся в ответах.

LX.

"Ваши имена?" - "Меня зовут Джонсоном, а товарища моего Жуаном; двое остальных - женщины; что же касается последняго, то это ни женщина, ни мужчина." Полководец окинул всех быстрым взглядом и затем сказал: "Ваше имя мне знакомо; но товарищ ваш неизвестен. Для чего сделали вы глупость, приведя сюда остальных? Но довольно об этом. Кажется, вы служили в Николаевском полку?" - "Точнотак", отвечал прибывший.

LXI.

- "Вы находились под Виддином?" - "Да." - "И были на приступе?" - "Был." - "Что с вами было потом?" - "Не знаю сам." - "Вы ворвались первым в брешь?" - "По крайней мере, не отставал от тех, которые ворвались." - "Что было потом?" - "Меня ранили: я упал - и был взят в плен." - "Мы отомстим за вас, хотя взять этот город вдвое труднее, чем тот, при котором вы были районы."

LXII.

"Где желаете вы служить теперь?" - "Где вам будет угодно." - "Я знаю, что вы порядочный сорви-голова я теперь, претерпев столько бедствий, конечно, пожелаете прямо ударить на врага. А этот юноша, с неоперившимся подбородком и в разорванной одежде - на что способен он?" - "Ну, генерал, что до него, то, если счастье послужит ему в войне также, как в любовных похожденьях, то, ручаюсь вам, он будет первым на приступе."

LXIII.

- "Он примет в нем участие, если у него хватит смелости." Услыша это, Жуан поклонился, как того требовала учтивость. Суворов продолжал: "По странному стечению обстоятельств, полк, в котором вы служили, назначен завтра утром - а может-быть, сегодня вечером - идти на приступ. Я поклялся всеми святыми, что скоро плуг и борона пройдут по тому месту, где стоит Измаил, не останавливаясь даже перед зданием главной мечети.

LXIV.

"И так - вперёд, друзья, но пути к славе!" Тут он обратился к войску и стал продолжать ученье, при помощи классического русского языка, чем вскоре достиг того, что грудь каждого солдата безусловно зажглась жаждой славы и грабежа. Казалось, это был проповедник, благородно презиравший все земные блага, кроме десятины, и возбуждавший солдат на бой с неверными, осмелившимися поднять оружие против войск христианской императрицы.

LXV.

Джонсон, угадавший из этого длинного разговора, что генерал к нему благоволил, осмелился обратиться к нему с вопросом, не смотря на то, что тот был весь погружен в своё любимое занятие - ученье: - "Благодарим вас, генерал, за позволение умереть первыми; но если бы вы указали мне и моему другу обстоятельней наши места, то мы бы знали, что должны делать."

LXVI.

- "Правда, я был занят и об этом не подумал. Что до вас, то вы вернётесь в ваш прежний полк, который стоит теперь под ружьём. Эй! Катсков!" прибавил он, обратясь к ординарцу: "проводи этого господина в Николаевский полк. Молодой иностранец может остаться при мне. Какой красавец! Женщины же пусть отправятся в обоз или на перевязочный пункт."

LXVII.

Но тут разъигралась небольшая сцена. Женщины решительно не хотели позволить так собой распоряжаться, не смотря на то, что гаремное воспитание должно бы было приучить их к безусловному повиновению, как первой добродетели. Со слезами и сверкающими взглядами, возстали они на свою защиту и точно курицы, простирающия крылья для защиты своих цыплят, кинулись стремительно

К двум храбрым молодым молодцам, удостоенным чести разговора с величайшим из полководцев, когда-либо населявших ад убитыми героями или опустошавших царства и провинции, погружая их в горе и печаль. О, глупые, глупые люди! Неужели опыт прошлого для вас ничего не значит? и неужели для одного листка воображаемого победного венка славы кровь и слёзы должны будут всегда литься потоками?

LXIX.

Суворов, не обращавший особенного внимания на слёзы точно-также, как и на кровь, взглянул, однако, с некоторой тенью чувства на отчаяние этих двух несчастных женщин, стоявших в слёзах, с разсыпавшимися по плечам волосами. Хотя привычка закаляет сердца людей при виде страданий миллионов, особенно когда ремесло этих людей - резня; но единичные примеры горя западают даже в души героев. Суворов был именно таков.

LXX.

Обратясь к Джонсону, он сказал мягким тоном, на какой только может быть способен калмык: "На какого чёрта привели вы сюда этих двух женщин? Впрочен, им будет оказано всевозможное внимание и оне отправятся в обоз, где только и могут считать себя в полной безопасности, бы бы должны были знать, что такого рода багаж не годен ни к чему. Я терпеть не могу женатых рекрут, если они не женаты по крайней мере год."

LXXI.

- "С позволения вашего превосходительства", возразил наш английский друг, "осмелюсь доложить, что это не наши жены, а чужия. Я слишком хорошо знаю службу, чтоб преступить её законы, приведя с собой в лагерь жену; а равно знаю и то, что сердцу героя было бы слишком неприятно видеть в затруднительном положении семью.

"Женщины эти - турчанки, и оне, вместе с их служителем, помогли мне и моему товарищу убежать из плена и последовали за нами сквозь тысячу опасностей, переодетые таким образом. Для нас такого рода жизнь не новость; но им, бедным существам, пришлось вынесть многое. Потому, если вы хотите, чтоб я сражался с спокойным духом, то прошу приказать обращаться с ними внимательно."

LXXIII.

Бедные девушки между-тем, глотая слёзы, казалось, не знали сами, в какой степени могли оне доверять своим покровителям. И действительно, как было им не изумиться и, вместе с тем, не испугаться, при виде старика, с виду более странного, чем умного, просто одетого, покрытого пылью, в старом истёртом сюртуке и, при всём том, внушавшого всем присутствующим страх в гораздо большей степени, чем любой Султан.

LXXIV.

подобно павлину, носящему диадему на хвосте, и окруженную всем величием власти, оне, понятным образом, не понимали, чтоб власть могла совместиться с такой простой обстановкой.

LXXV.

Джон Джонсон хотя и мало смыслил в восточных нежностях, но, видя их крайнее замешательство, попробовал утешить их, как умел. За-то Жуан, более чувствительный, стал уверять с клятвой, что оне увидят его снова на разсвете, или иначе раскается вся русская армия. Смешно сказать, что обе оне были утешены этим обещанием - до-того женщины падки на' увлечения.

LXXVI.

Наконец, со слезами, вздохами и лёгкими поцелуями оне удалились, в ожидании результата действия артиллерии, который мудрые люди называют случаем, провидением или судьбою. (Сомнительность успеха есть одна из величайших приманок, побуждающих людей что-нибудь делать: это у них род закладной.) Молодые друзья обеих пленниц между-тем стали вооружаться, готовясь жечь город, который не сделал им никакого зла.

LXXVII.

столько же внимания, как на гудение ветра. Погибель армии (лишь бы достигнута была цель) огорчала его также мало, как страдания Иова мало тревожили его жену и близких. Потому можно себе представить, что значили в его глазах слёзы двух женщин!

LXXVIII.

Конечно - ничего. Между-тем, дело славы подвигалось вперед, благодаря приготовлениям к бомбардировке, такой же ужасной, какою была бы наверно бомбардировка Иллиона, еслиб мортиры были известны Гомеру. Но в настоящем случае, вместо рассказа о смерти сына Приама, мы можем говорить только о приступах, бомбах, барабанах, пушках, бастионах, баттареях, штыках, ядрах и ругательных криках, которые становятся поперёк горла у нежной Музы.

LXXIX.

О, безсмертный Гомер, умевший пленять всякия уши, даже слишком длинные, всякие века, даже слишком короткие! И всё это делал ты, заставляя людей своим воображением сражаться оружием, которое никогда не будет больше употребляться, если только европейские дворы, вооружившиеся против юной, возникающей свободы, не признают, что порох стал недостаточно смертоносным. Впрочем, юная свобода наверно не окажется Троей.

LXXX.

ты свои сведения. И при всём том я должен сознаться, подобно прочим людям, что соперничать с тобой мне будет также трудно, как ручейку бороться с волнами океана. Впрочем, что касается резни, то в этом мы не уступим древним,

LXXXI.

Если не в поэзии, то на деле. В деле же, в факте - вся истина, так-как факт - есть великий desideratum, хотя, по правде, описывая факты, Музе иногда и приходится умолчать о некоторых подробностях. Междутем, все приготовления к штурму города были окончены. Великия дела начинались - только съумею ли я их передать? Души безсмертных героев! Феб ждёт известий о вашей славе, чтоб украсить ими свой лучезарный венец.

LXXXII.

Обращаюсь в длинным победным бюллетеням Бонапарта и в не столь длинным спискам раненых и убитых! обращаюсь к тени Леонида, храбро сражавшагося в то время, когда дорогая моему сердцу Греция лежала покорённой, как и ныне! обращаюсь, наконец, в "Комментариям Цезаря" и прошу великия тени вывести меня из беды, ссудив мою Музу хотя частью их угасающей, но всётаки ещё прекрасной славы!

Назвав их военную славу "угасающей", я разумел то, что на деле каждый век и год (если даже не каждый день) непременно взращает в коиыбели нового героя, который, если сопоставим с ним сумму дел, действительно принёсших человечеству пользу и счастье, покажется не более, как мясником в обширном смысле слова, умевшим вскружить голову молодёжи.

LXXXIV.

Медали, чины, ленты, галуны, шитьё и мундиры - всё это необходимые принадлежности жаждущих безсмертья героев, с которыми они сжились, как вавилонская блудница с пурпуром. Мундир для мальчика - то же, что веер для женщины. Нет лакея, который, надев красную ливрею, не вообразил бы себя первым в рядах славы. Но слава - слава! если же вы хотите знать, что она такое в точности - спросите поросёнка, нюхающого в поле воздух.

LXXXV.

Но пора кончить эту песнь, пока Муза моя ещё не совсем изнемогла. В следующей раздастся звон, который испугает народы, как набат, раздавшийся с деревенской колокольни.

LXXXVI.

Слышите ли вы среди тишины мрачной, холодной ночи глухой шум равняющагося войска? Вон - тёмные массы колышутся, тихо обходя осаждённые стены города и берег реки, усеянный оружием, между-тем как звезды, едва мерцая, проглядывают сквозь сырой, сгущённый туман, ползущий в причудливых фигурах. Скоро адский дым оденет всё это своим мрачным покровом.

LXXXVII.

Но остановимся здесь на мгновенье, в подражание той минуте, которая, отделяя жизнь от смерти, поражала сердца тысячи людей, дышавших в это время в последний раз! Одна минута - и всё воспрянет кругом: ударят тревогу, начнётся атака, раздадутся крики обоих вероисповеданий: "Ура" и "Аллах!" Мгновенье - и стон умирающих потонет в шуме битвы!