Дон-Жуан.
Песнь восьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь восьмая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ.

I.

Кровь и гром! кровь и раны! - всё это слишком непривычные для уха образованного читателя клятвы! Да, оне некрасивы; тем не менее, все мечты славы неразрывно сплетены с этими словами. А так-как Муза моя теперь занята ими, то приходится и мне вдохновляться подобными словами. Сколько ни украшайте войну именами Марса, Беллоны и других - война всё-таки останется войной.

II.

Огонь, оружие и люди, чтоб действовать ими в страшной схватке - всё было готово. Армия, точно лев, вышедший из логовища, (двигалась вперёд, с нервами и мускулами, готовыми к резне. Людская гидра, вышедшая из своего болота, она, точно-также как и настоящая гидра, имеет множество голов - героев, которые, по мере того, как их убивали, заменялись новыми.

III.

История повествует о событиях только с высшей точки зрения; мы же, вдавшись в подробности и взвесив их барыши и убытки, едва-ли придём к заключению о пользе войны, когда увидим, каким огромным количеством золота платит она за ничтожнейшия приобретения, что вполне доказывается большинством побед. Осушить одну простую слезу гораздо славнее и честнее, чем пролить моря крови.

IV.

А почему? - потому-что поступок этот приносит нам истинное удовольствие, тогда как военная слава, со всем её блеском, громом, триумфальными арками, пенсионами (платимыми народом, у которого, может-быть, нет ничего), с её титулами и высокими должностями, хотя и может приятно щекотать самолюбие некоторых испорченных душ, но, во всяком случае, если война ведётся не из-за благ свободы, то слава её низводится на степень простого хвастовства убийством.

V.

Такова суетная военная слава и такою будет она всегда. Но не так действовали Леонид и Вашингтон! Почва каждой данной ими битвы может быть названа святою, потому-что она говорит не о разрушенных мирах, а о спасённых народах. Как приятно звучит в ушах эхо подобных подвигов! В то время, как гром славы суетного завоевателя будет поражать сердца низких и пустых людей, имена названных мною героев останутся всегда лозунгом для будущих бойцов за свободу.

VI.

Ночь была тёмная. Густой туман пронизывался только огнём пушечных выстрелов, опоясывавшим горизонт огненным облаком и отражавшимся в волнах Дуная, точно в адском зеркале. Выстрелы и следовавшие за ними раскаты были гораздо страшнее грома, потому-что небесное пламя поражает или щадит редко, тогда-как громы людей превращают в прах миллионы существ!

VII.

Едва отряд войск, назначенных идти на приступ, успел пробежать несколько сот шагов перед баттареями, как раздраженные мусульмане, выскочив из засад, ответили на выстрелы русских громом не менее ужасным. В один миг воздух, земля и вода, казалось, превратились в один большой пожар. Почва тряслась от грома выстрелов и вся местность сверкала огнями, точно Этна, когда безпокойный Титан начинает чихать в её глубинах.

VIII.

В то же самое время, страшный крик "Аллах", поднявшись внезапно с такой силой, что, казалось, готов был заглушить даже гром пушек, полетел в лицо врагам, как дерзкий вызов на битву. В городе, в воде, на берегу - всюду отдавался этот грозный крик "Аллах!" Имя безсмертного Бога потрясало густые облака дыма, покрывавшия битву, точно балдахином. Слышите ли, как крики "Аллах! Аллах-гу!" пронизывают общий шум сраженья?

IX.

Все войска были введены в дело, но та часть, которая начала аттаку со стороны реки, подвергнулась такому урону, что люди валились, как листья с деревьев, хотя ими и командовал Арсеньев {"Toutes les colonnes étaient en mouvement; celles qui attaquaient par eau, commandées par le général Arsénieff, essuyèrent un feu épouvantable, et perdirent avant le jour un tiers de leurs officiers". ("Histoire de la Nouvelle Russie".)}, этот великий сын войны, храбрейший из всех, которые когда-либо встречали лицом к лицу бомбы и ядра. "Битва - дочь Бога!" сказал Вордсворт. Если это правда, то - она священна.

X.

Принц Де-Линь был ранен в колено, у графа Шапо-Бра {Герцог Ришельё, основатель Одессы.} пуля пролетела между шляпой и головой, что доказывает, что голова его была самой аристократичной, если избегла повреждения точно-также, как и шляпа. Как бы то ни было, но пуля не хотела сделать вреда легитимистской голове. Если говорят: "земля - в землю" - то почему же не сказать: "свинец - в свинец!"

XI.

Бригадный генерал Марков {"Le brigadier Markoff, insistant pour qu'on emportat le prince blessé reèut un coup de fusil, qui lui fracassa le pied". ("Histoire de la Nouvelle Russie", t. 3, p. 210.)} непременно настаивал, чтоб принц был унесён с поля битвы, тогда-как тысячи умирали со стоном вокруг. Впрочем, всё это были простые солдаты, которые могли сколько им угодно вздрагивать, корчиться и кричать, напрасно взывая к глухим ушам о глотке воды. Впрочем, генерал Марков, обнаруживший при этом свои особые симпатии к знатности рода, получил хороший урок, который, конечно, внушил ему иные чувства: ядро раздробило ему ногу.

XII.

Триста орудий изрыгали снаряды и тридцать тысяч ружей выбрасывали градом свои свинцовые пилюли, признаваемые за лучшее средство для возбуждения обильного кровотечения. О, человечество! ты имеешь ежемесячные бюллетеня о язвах, голоде и врачах; рассказы о всевозможных бедствиях - настоящих, прошедших и будущих - проточили насквозь твои уши, как отвратительный червяк, который долбит стену; но все эти ужасы - ничто в сравнении с верным изображением поля битвы.

XIII.

Там представляются глазам разнообразнейшие виды мучений в таком огромном количестве, что люди приучаются смотреть на человеческия страдания хладнокровно. Стоны, корчи в пыли, глаза, закатившиеся до-того, что видны одни белки - вот награда тысячей, бывших в строю; что же касается оставшихся в живых - их ожидает, быть-может, ленточка в петлицу.

XIV.

Тем не менее, я веб-таки люблю славу! Слава - великая вещь. Подумайте, как приятно жить на старости лет на счёт вашего доброго государя! Мечта о небольшом пенсионе нередко сводила с ума мудрецов. Наконец, герои необходимы для того, чтоб поэтам было кого воспевать - что ещё важнее! И так, желанье видеть войну воспеваемою в стихах, и надежда на пожизненный пенсион - вот две причины, заставляющия людей резать друг друга.

XV.

Между-тем, высадившияся войска отважно бросились вперёд, с целью овладеть баттареей, стоявшей направо. Другие отряды, вышедшие на берег ниже, с таким же рвением последовали примеру своих товарищей. Это были гренадеры. Весело вскарабкались они на вал, точно дети на грудь матери, и перелезли через палиссад в таком же порядке, как это бывает на смотру.

XVI.

Подвиг был действительно замечательный. Огонь с крепости был так силён, что даже сам Везувий, будь он начинён, кроме лавы, всевозможными родами адских снарядов, не мог бы произвести такого опустошенья. Третья часть офицеров легла на месте, что, конечно, нисколько не способствовало к поддержанию в войсках надежды на победу: когда убит охотник, нельзя ждать порядка в своре собак.

XVII.

Но тут я оставлю общую свалку, чтоб последовать на пути к славе за моим героем. Он должен заслужить свои лавры отдельно. Еслиб я вздумал назвать по именам всех отличившихся героев из числа пятидесяти тысяч, равно заслуживших куплет или элегию, то лексикон славы уже слишком бы удлиннился, а поэма (что гораздо хуже) оказалась бы ещё более длинной.

XVIII.

почувствовали они тяжесть гнетущей нашу душу плоти. Трижды счастлив тот, чьё имя не было искажено в депешах. Я знал, одного из убитых, по имени Грос, который был пропечатан под именем Гров {Это факт: загляните в газетные известия о ватерлоском сражении. Я помню, что заметил тогда одному из своих друзей: "Вот вам слава! Человек убит, его имя Грос, а напечатано Гров". Л был в школе вместе с покойным: это был весьма любезный и умный человек, обществом которого весьма дорожили, благодаря его уму, весёлости и "chansous à boire". - Примечание Байрона.}.

XIX.

Жуан и Джонсон присоединились к одному из штурмовавших отрядов и дрались, на сколько хватало сил, не зная - ни где они находились, ни куда идут. Попирая трупы, стреляя, разсыпая сабельные удары, обливаясь потом и кипятясь, как огонь, лезли они вперёд, презирая опасность с такой отвагой, что заслужили одни наполнить целый столбец победной реляции.

XX.

Таким-образом, врезались они в самую густую кучу облитых кровавою грязью тел убитых и умирающих. Они то успевали выиграть шага два земли, приближавших их к выдававшемуся углу укреплений, составлявшему цель общих стремлений; то, остановленные страшным огнём - точно сам ад разлился огненным дождём, заменив собою небо - отступали назад, наталкиваясь на раненых товарищей, корчившихся в лужах крови.

XXI.

Это была первая битва, в которой участвовал Жуан; и хотя, проведя под ружьём ночь, среди сырости и молчаливого марша, когда храбрость далеко не так сильно кипит в нас, как при виде триумфальной арки, он, может-быть, немного и дрожал, зевая и поглядывая на густые облака, покрывавшия небо, точно крахмалом, и с нетерпением ждал разсвета, но, тем не менее, он всё-таки не убежал.

XXII.

Впрочем, он и не мог этого сделать, а еслиб и сделал, то - что жь за беда? Есть и было много героев, начинавших также худо. Фридрих Великий соблаговолил убежать с поля битвы при Мольвице в первый, но за-то и в последний раз. Люди, как лошадь, как сокол или как новобрачная, испытав сгоряча новость положения, скоро к нему привыкают и дерутся за жалованье или за убеждения, точно черти.

XXIII.

Жуан - по прекрасному выражению Эрина, сказанному на старинном ирландском или, может-быть, пуническом языке - был полон "эссенции молодости". (Антикварии, умеющие определять время также, как время определяет черёд всему - и грекам, и римлянам, и рунам - клянутся, что ирландский язык одного происхождения с Ганнибалом, и до-сих-пор носит следы тирской азбуки Дидоны. Это мнение, может-быть, веско не менее других, но отнюдь не патриотично.)

XXIV.

И так, Жуан был полон "эссенции молодости". Это был возбуждённый дух, истинное дитя поэзии. Он то плавал в блаженстве чувств или, пожалуй, чувственности (если первая фраза не точна), то, наоборот, если предстоял случай хорошо подраться в приятной компании, какие всегда составляются при битвах, осадах и других подобного рода удовольствиях, он с радостью готов был убить время и на это -

XXV.

И при том без малейшей злобы. Если он сражался или любил, то делал то и другое, как говорят, "с чистейшими намерениями" - этим тузом выражений, которым человеческий род прихлопывает все нападки, когда надо выпутаться из затруднительного положения. Государственный человек, герой, публичная женщина, законник - все отражают делаемые против них упрёки, ссылаясь на чистоту своих намерений. Как жаль, что подобными намерениями вымощен ад! {Намёк на одну португальскую пословицу, которая говорит, что "ад вымощен добрыми намерениями".}

XXVI.

Недавно мне пришла в голову мысль относительно этой мостовой (если допустить её существованье), что она, должно-быть, сильно пострадала в последнее время, вытоптанная, конечно, не теми, чьи добрые намеренья их спасли, но, напротив, сходящими в ад без запаса тех добрых намерений, которыми, в старое время, вымащивали и выравнивали главную адскую улицу, должно-быть разительно похожую на нашу Пэль-Мэль.

XXVII.

По непонятному стечению обстоятельств, которые иногда вдруг разделяют сражающихся, подобно тому, как даже добродетельная женщина разводится с верным супругом, спустя год после брака, Жуан, повторяем, вследствие одной из таких случайностей, внезапно, с величайшим удивлением, увидел, что, после горячей перестрелки, он остался на месте битвы один, и что никого из друзей не было около него.

ХXVIII.

Каким образом это случилось - я не знаю. Вероятно, большинство было убито или ранено, остальные же сделали налево кругом, что, как известно, смутило однажды даже самого Цезаря, который, в виду всей своей армии, вполне обладавшей храбростью, должен был лично схватить щит и заставить римлян вернуться на поле битвы {"В то время, как Цезарь, вовсе не ожидая нападения, укреплял свой лагерь, нервийцы, в числе шестидесяти тысяч, внезапно ударили на него. Разбив сначала его конницу, они окружили седьмой и двенадцатый легионы, причём были перебиты все начальники Если бы Цезарь не выхватил у воина щит и, проложив себе дорогу сквозь толпу сражавшихся, не бросился лично на варваров, и если бы десятый легион, видя опасность, которой он подвергался, не ринулся с холмов, где он был расположен, и не опрокинул неприятельских рядов, ни один римлянин не пережил бы этой битвы". ("Жизнь Цезаря" - Плутарха.)}.

XXIX.

Жуан не имел щита, да, притом, был не Цезарем, а просто красивым мальчиком, сражавшимся неизвестно зачем и за что. Увидя себя в таком положении, он остановился на минуту, хотя ему следовало остановиться на более продолжительное время; затем, подобно ослу... (Не смущайтесь, благосклонный читатель: это сравнение великий Гомер счёл годным для Аякса, а потому Жуан может удовольствоваться им лучше, чем любым новым.)

XXX.

И так, подобно ослу, бросился он вперёд и, что всего страннее, бросился, не оглянувшись ни разу. Видя, что перед ним, на высотах, сверкал огонь, освещавший местность ярче, чем днём и способный ослепить всякого, кто не любит смотреть на битву лицом к лицу, он храбро бросился вперёд, стараясь проложить дорогу к своим, с целью - помочь ничтожной силой своей руки отряду, который, впрочем, был уже перерезан почти поголовно.

XXXI.

Не видя ни начальника колонны, ни самого отряда, исчезнувшого с лица земли - один Бог знает как... (Я не могу отвечать за каждое сомнительное историческое событие; но здесь очень легко допустить, что юноша, жаждавший славы, погорячился и забежал вперёд, заботясь о своём отряде гораздо менее, чем о щепотке табаку.)

И так, не видя ни отряда, ни его начальника, и предоставленный самому себе, как молодой наследник, незнающий, куда идти, Жуан, подобно путнику, кидающемуся сквозь болото и кочки на блудящий огонь, или подобно потерпевшему крушение и ищущему убежища в первой хижине, кинулся в самую средину горячей свалки, руководясь тем, что туда звала его слава и глядели глаза.

XXXIII.

Он не разбирал, где находился, да и не заботился об этом. Он был оглушен, подавлен; молнии пробегали по его жилам; мозг его был весь охвачен впечатлением минуты, как это обыкновенно бывает с пылкими воображениями. Он бросался туда, где огонь был чаще и сильнее и где пушечные выстрелы раздавались громче и ужаснее, заставляя дрожать землю под человеколюбивым изобретением монаха Бэкона {Монаху Бэкону приписывают первое изобретение пороха.}.

XXXIV.

Кидаясь из стороны в сторону, внезапно очутился он в отряде, составлявшем прежде вторую колонну под начальством генерала Ласси {Генерал-майор Борис Петрович Ласси, во время измаильского приступа, командовал второю колонною правого фланга и первый взошел на стены крепости.}, а теперь уменьшившуюся до-того, что остаток (гораздо менее сомкнутый) можно было назвать экстрактом героизма, подобным тем извлечениям, которые делаются из объёмистых книг. Жуан с достоинством занял место среди этой кучки храбрых, продолжавших доблестно стоять лицом к лицу с врагами, стреляя по гласису.

XXXV.

Как-раз в эту минуту явился туда же Джонсон, "совершив отступление". (Фраза, которой принято выражаться, когда люди в битве бегут назад, вместо того, чтоб кидаться в свалку, ведущую прямо в пасть дьявола.) Джонсон был малый ловкий и знал, куда можно сунуться и откуда следует благоразумно удалиться. Он даже самому бегству своему умел придать вид разумной военной хитрости.

XXXVI.

Видя, что весь отряд был перебит или переранен, исключая новичка Дон-Жуана, чья девственная храбрость, не знавшая, что такое опасность, не могла себе даже представить мысли о бегстве, подобно невинности, безстрашно и беззаботно надеющейся на одне свои силы, Джонсон отступил лишь за тем, чтоб собрать боявшихся простудиться в "холодной долине смерти".

XXXVII.

Остановясь на месте, несколько защищённом от выстрелов, сыпавшихся, как град, с бастионов, баттарой, парапетов, засад, валов, казематов и домов, так-как в этом обширном, осаждённом христианскими солдатами городе не было ни одного места, которое жители не защищали бы, как дьяволы, Джонсон встретился с отрядом егерей, разстроенных сопротивлением дичи, на которую они охотились.

ХXXVIIИ.

Он их кликнул и - что всего замечательнее - они тотчас же явились на его зов, в противоположность "духам, вызываемым из тёмной пучины", которых, по словам Готспора, приходится долго кликать прежде, чем они решатся покинуть своё жилище {Здесь Байрон намекает на следующее место из 1-й части "Генриха Четвёртого" Шекспира:

ГЛЕНДОВЕР.

Я духов вызываю из пучины.

ГОТСПОР.

Да, вызывать их можно - только вряд ли

Являются они на твой призыв.

("Шекспир", изд. Гербеля, т. II, стр. 129.)}. Причина, заставившая их послушаться, была - нерешительность, стыд боязни перед ядрами и бомбами и, вообще, то чувство, которое заставляет людей ни войне и в религиозных вопросах следовать за своим вожаком, подобно стаду.

XXXIX.

же спокойствием, с каким дует муссон, этот постоянный ветер, непеременяющийся в течении целых месяцев. Редко можно было подметить какое-нибудь изменение в его лице, цвете щёк или мускулах - и он мог быть очень деятельным без малейшей суетливости.

XL.

Поэтому, когда обстоятельства побудили его бежать, он сделал это по зрелом размышлении, зная, что позади его найдётся много таких, которые также захотят избежать неприятных ощущений, которые, подобно ветрам, безпокоют желудки героев. Герои хотя иногда и смежают глаза прежде времени, но всё-таки они не слепы, и потому, встречая смерть лицом к лицу, благоразумно отступают, хотя бы только затем, чтоб перевести дух.

XLI.

Но Джонсон убежал только для того, чтоб вернуться с отрядом новых воинов к тому мрачному рубежу, за которым открывается, по выражению Гамлета, такой ужасный путь. Джонсон, однако, этим не смутился: его энергия, подобно гальваническому току, заставляющему двигаться мёртвых, возбудила в оставшихся в живых такой пыл, что они бросились за ним в самую середину свалки.

XLII.

И что же! - они встретили во второй раз тоже самое, что показалось им и в первый достаточно страшным для того, чтоб заставить их удалиться, не смотря на все людские толки о славе, и не обращая вниманья на те общия выражения, которыми поддерживается бодрость в войсках, наравне с жалованьем, этим лучшим средством, заставляющим солдат быть стойкими. Словом, они встретили тот же самый приём, который заставил одних подумать, а других увидеть во-очию, что тут был настоящий ад.

XLIII.

Солдаты валились, как жатва под градом, как трава под косой, как колосья под серпом, доказывая тем, что жизнь есть самое непрочное из всех человеческих благ. Турецкия баттареи громили их, точно цепом, или кулаками искусного бойца, превращая в массы чего-то, похожого на размятый салат из овощей. Храбрейшие валились с раздроблёнными головами прежде, чем успевали взвести курок ружья.

XLIV.

Турки, укрывшись за траверсами и флангами ближайших бастионов, стреляли точно дьяволы, вырывая целые ряды, как ветер срывает верхушки ленящихся волн. Тем не менее, судьба, уничтожающая города, народы и целые миры, захотела на этот раз - Бог знает почему - чтоб Джонсон, с кучкой неотступивших солдат, благополучно добрался, среди этой серной оргии, до внутренняго городского вала.

XLV.

Сначала взобрались на него двое, затем - пятеро, шестеро, а там и целая дюжина, так-как было всё-равно лезть или оставаться на месте. Огонь лился и сверху, и снизу, как пылающая смола или каучук, так-что трудно было решить, чьё положение было лучше: тех ли, которые первыми храбро вскочили на парапет, или тех, что признали, напротив, за лучшее - подождать немного.

XLVI.

Взобравшиеся, однако, встретили неожиданно-благоприятное для себя обстоятельство, бывшее следствием случая или глупости. Дело в том, что турецкий или греческий инженер построил надиссады, по невежеству, таким образом, что вы бы изумились, увидя нечто подобное в крепостях Нидерландов или Франции (которые, с своей стороны, должны уступить нашему Гибралтару). Палиссады эти были возведены как-раз посредине парапета,

XLVII.

Так-что с обеих сторон оставалось пространство в девять или десять шагов, на котором можно было остановиться, что представляло большое облегчение для наших людей - то-есть для тех, которые остались в живых - дав им возможность сомкнуться и начать битву снова. Но ещё более помогло им то, что они могли легко опрокинуть эти палиссады, бывшие величиной не выше травы.

XLVIII.

В числе первых взобрался... Я не хочу сказать прямо первым, потому-что вопросы о подобном первенстве часто зажигают ссоры на-смерть между близкими друзьями и даже целыми союзными нациями. Очень смел был бы британец, осмелившийся испытать пристрастное терпение Джон-Буля, сказав, что Веллингтон был побит при Ватерло, хотя пруссаки это и говорят.

XLIX.

Объясняя, что если б Блюхер, Бюлов, Гнейзенау и Бог знает сколько ещё других героев на ов и на ау не явились вовремя и не распространили страха и ужаса в сердцах врагов, сражавшихся, как голодные тигры, то герцог Веллингтон перестал бы раздавать приказания, а равно и получать свои пенсии, самые тягостные для казны из всех, о которых упоминает наша история.

L.

Но нужды нет! Боже, храни короля и королей! так-как не делай этого Он, я думаю, люди давно перестали бы заниматься этим. Мне всё кажется, будто я слышу маленькую птичку, которая поёт, что народы ростут в силе все более и более. Последняя кляча - и та брыкается, когда сбруя до крови врезывается ей в кожу и мучит более, чем то позволяют почтовые правила. Толпа также кончает тем, что устаёт, наконец, подражать в терпения Иову.

LI.

Сначала начинает она роптать, потом - клясться, затем, подобно Давиду, пускает в великана гладким камешком я, наконец, хватается за оружие, как последнее средство выведенных из терпения людей. Тогда начинается настоящая война! Такие случаи будут наверно повторяться и впредь, и я охотно выразил бы своё омерзение, еслиб не был убеждён, что они одни спасают землю от окончательной гнилости.

LII.

Но будем продолжать! И так, я сказал, что молодой друг наш Жуан взобрался на стены Измаила не первым, но из числа первых, точно он был вскормлён и взращён среди подобной обстановки, хотя она, напротив, была совершенно новой, как для него, так и для многих других. Жажда славы, легко загорающаяся в сердце, овладела я им, не смотря на то, что, при благородном характере, сердце его было так же нежно, как наружность женственна.

LIII.

И вот куда попал он, привыкший с детства, как дитя, покоиться на груди женщины. И действительно, будучи мужчиной во всём остальном, он только на ней ощущал райское блаженство, причём мог с честью выдержать даже то испытание, которое Руссо рекомендует сомневающимся любовницам: "наблюдайте за вашим другом, когда он покидает ваши объятия". Жуан не покидал объятий никогда, пока они имели для него прелесть.

LIV.

падают в прах пред огнём и железом. И вот он, живший до того одной душой, а теперь брошенный судьбою среди обстоятельств, которые способны сломать голову даже надменнейшему из людей, увлекаемый временем и местом, бросается вперёд, как конь чистой крови, почувствовавший шпоры.

LV.

Кровь его кипела при виде каждого препятствия, как у спортсмена на скачке перед воротами с пятью перекладинами, или перед двумя столбами с решоткой, где существование нашей британской молодёжи зависит от их веса, так-как более лёгкий меньше рискует. Жуан гнушался жестокостью не только издали, подобно тому, как все люди ненавидят кровь, пока они не разгорячены, но даже и тогда, когда, в пылу битвы, слышал чей-либо горестный вздох.

LVI.

Генерал Ласси, теснимый со всех сторон, очень обрадовался, увидя у себя под боком кучку решительной молодёжи, которая явилась к нему на помощь, точно свалившись с луны. Он с жаром принялся благодарить Жуана, как бывшого к нему ближе всех, выразив в то же время надежду, что город скоро будет взят, причём в тоне его видно было, что он принял Жуана не за какую-нибудь дрянь, говоря словами Пистоля {Пистоль - одно из действующих лиц хроник Шекспира: "Генрих Четвёртый" и "Генрих Пятый".}, а по крайней мере за остзейского дворянина.

LVII.

Генерал заговорил с ним по-немецки, на что Жуан, знавший немецкий язык не твёрже санскритского, мог ответить одним безмолвным поклоном, подобающим начальнику, догадавшись с разу, что стоявший перед ним генерал, украшенный чёрными и голубыми лентами, звездами и медалями, с окровавленной шпагой в руке и, в то же время, учтиво его благодаривший, должен был быть одним из высоко-поставленных лиц.

LVIII.

Разумеется, разговор не мог продолжаться долго между людьми, говорившими на разных языках и, притом, во время штурма города, когда пронзительный крик раненого прерывает вас на полуслове, когда преступления совершаются быстрее, чем можно их предупредить, и когда звуки ужаса, вздохи, крики, стопы и дикий рев поражают уши, подобно набату: в такое время, понятно, продолжительный разговор невозможен.

LIX.

Поэтому, всё, что мы передали в двух длинных октавах, свершилось едва в несколько мгновений; но эти мгновенья вмещали в себе целый ряд ужасов, какие только можно себе вообразить. Общий треск и грохот были так велики, что даже пушки, заглушаемые их шумом, казались онемевшими. Грянувший гром и пение коноплянки произвели бы одинаково - ничтожное впечатление среди этого жестокого, раздирающого душу стона умирающих.

LX.

Город был взят. О, Небо! "Бог создал поля, а человек города", сказал Купер - и я готов пристать к его мнению, при воспоминании о том, как были разрушены Рим, Вавилоп, Тир, Карфаген, Ниневия - словом, все эти стены, о которых знал весь свет, и много других, о которых не знал никто. Раздумывая над настоящим и прошедшим, я склоняюсь к мысли, что когда-нибудь мы станем опять жить в лесах.

LXI.

Из всех известных нам великих людей - если исключить истребителя рода человеческого Силлу, жившого и умершого необыкновенно счастливо - я считаю счастливейшим Генерала Буна {Генерал Даниил Бун был основателем первого поселения в Кентукки (в Северной Америке). Проживши там тридцать лет, он удалился, когда увидел, что пустыня стала населяться, и пошел искать за триста миль других степей, других лесов, ещё невидавших человека.} - этого лесного обитателя Кентукки: он убивал только медведей и ланей и всю свою тихую, бодрую жизнь провёл в глубине лесов, где достиг счастливой, глубокой старости.

LXII.

Преступление было ему незнакомо, такъкак оно не бывает дитятей уединения; здоровье его не покидало, потому-что оно любит дикия, трудно-проходимые места. Если люди не приходят отыскивать его там, предпочитая смерть жизни, то да простит им небо за их привычку жить в стенах, которыми в душе они сами гнушаются. Надо заметить, что Бун, ведя жизнь охотника, дожил до девяноста лет.

LXIII.

Но что всего замечательней, так это то, что он оставил по себе прославленное имя, какое многие из всех сил стараются заслужить, убивая людей массами, и, притом, имя это было славно доброю славой, без которой всякая слава не более, как трактирная песня - имя простое, честное, бывшее антиподом стыда и неприступное для зависти или злобы. Деятельный пустынник и дитя природы, оставшийся таким до старости, он был одичавшим отшельником Росса.

LXIV.

Он чуждался даже своих собственных сограждан, и когда они являлись строить жилища под его любимыми деревьями, он уходил на несколько сот миль дальше, где было меньше домов и больше простора. Неудобство цивилизации заключается в трудности найти общество по себе и понравиться ему. Но, впрочем, что касается отдельных личностей, то к ним выказывал Бун благорасположение, на какое только может быть способен человек.

LXV.

Он не был совершенно один. Вокруг него росло и развивалось целое поколение детей природы, для которых мир постоянно казался новым и неизследованным. Ни меч, ни печаль не оставили ни малейшого следа на их свободных от морщин лицах и никогда не увидели бы вы ни малейшого выражения горести или неудовольствия в этих истинных детях природы. Свободно взросший лес взлелеял и их такими же свободными и свежими, как деревья или лесные ручьи.

LXVI.

Высокие, сильные, ловкие, она выросли ни в чём не похожие на бледных городских недоносков, потому-что мысли их никогда не были угнетаемы заботами или нуждой. Зелёный лес был их достоянием; упадок духа не напоминал им о старости; мода не превращала их в обезьян своей прихоти. Простые, но отнюдь не дикие, они никогда не употребляли своих метких карабинов для ссор.

LXVII.

День их проходил в деятельности, ночь - в успокоении; весёлость была постоянной подругой их трудов. Враги скученной тесноты и слишком большого простора, они успели уберечь свои сердца от разврата. Жало распутства и гнёт роскоши не имели никакого дела с этими свободными детьми лесов: их уединённая жизнь была чиста и безпечальна.

LXVIII.

Но довольно о природе! Вернёмся, для разнообразия, к великим благам цивилизации и приятным последствиям общественной жизни - войне, чуме, деспотизму и его бичам, к жажде славы, к миллионам людей, убитых на войне солдатами из-за жалованья, к будуарным похождениям властителей и их развлечениям, в роде взятия Измаила.

LXIX.

Город был взят. Сначала одна колонна обозначила в нём свой кровавый путь, за ней - другая. Дымящиеся штыки и сверкающия сабли превращали всё вокруг себя в кладбище. Отчаянные вопли детей и матерей слышались вдали, как укоры самому небу. Серный дым, делаясь всё гуще и гуще, отравлял утренний воздух и дыхание людей в том месте, где обезумевшие турки продолжали ещё отстаивать в своём городе каждую пядь земли.

LXX.

шутить перед лицом друзей и врагов даже в таких случаях, когда дело шло о жизни, смерти или победе. Но здесь шутки не повели ни к чему,

LXXI.

Потому-что, бросившись в ров, куда за ним стремительно последовала кучка храбрых гренадер, скоро смешавших свою кровь с грязью, он хотя и успел взобраться на парапет, но смелое его намерение на том и кончилось: мусульмане сбросили их всех обратно в ров, при чём в числе убитых оказался генерал Рибопьер, смерть которого возбудила общее сожаление.

LXXII.

Положение их было до-того дурно, что еслиб на помощь не подоспел какой-то заблудившийся отряд, высадившийся случайно на это незнакомое ему место и блуждавший, точно во сне, пока разсвет не указал ему выхода, то храбрый и весёлый Кутузов по всей вероятности остался бы сам на том месте, где лежало уже три четверти его колонны.

LХXIII.

Взобравшись на вал, после того, как первое земляное укрепление было взято, войска эти отворили ворота, называемые Килийскими, в ту самую минуту, когда люди отряда Кутузова, потеряв всякую надежду, начали-было, подобно хамелеону, принимать некоторую краску страха. Таким-образом, был очищен вход этой кучке смущённых героев, в страхе стоявших по колени в ледяной грязи, превратившейся в болото, благодаря людской крови.

LXXIV.

Казаки, или - если хотите - козаки... (Я не особенно гоняюсь за орфографией, лишь бы не впасть в грубую ошибку относительно фактов статистики, тактики и географии.) И так, казаки, привыкшие отправлять службу верхом и не бывшие особенными знатоками в топографии крепостей, так-как они сражались, обыкновенно, только по приказанию начальства - были все изрублены в куски.

LXXV.

Колонна их, не смотря на страшный огонь турецких баттарей, успела-таки взобраться на вал, и все были вполне уверены, что грабёж города начнётся немедленно, в чём жестоко ошиблись, как это случается иногда и с храбрыми людьми. Турки отступили перед колонной лишь затем, чтоб заманить её в пространство между двумя углами бастионов. Успев в своём намерении, турки остановились и напали со всех сторон на этих христианских шутников.

LXXVI.

впрочем, они встретили без малейшого страха или трепета. Груда их тел послужила лестницей, по которой взобрался полковник Иесуцкий с храбрым Полоцким баталионом.

LXXVII.

Храбрец этот перебил множество турок, встреченных им на дороге, но съесть их не мог, потому-что пал, в свою очередь, сам, убитый толпою мусульман, никак не желавших допустят, чтоб город их был сожжен без сопротивления. Валы были взяты, по предсказать положительно, которой из двух армий придётся плакать последней - ещё было нельзя. Удар наносился в ответ удару; каждая пядь земли оспаривалась, и ни та, ни другая сторона не имела намерения отступить или удалиться.

LXXVIII.

Другой отряд пострадал не меньше - и тут мы должны заметить, вместе с историком, что солдатам, назначенным к совершению самых славных дел, следует раздавать как можно меньшее количество патронов. Иначе случается, что когда дело доходит до -того, что Noто можно решить только помощью сверкающих штыков, солдаты, озабоченные спасением своей жизни, начинают часто второпях стрелять на самом глупом разстоянии.

Отряд генерала Мехнова (кроме, впрочем, самого генерала, который, не получив помощи, был убит за несколько времени перед тем) успел, наконец, соединиться с теми, которые были на столько смелы, что взлезли на этот изрыгающий смерть вал и взяли, не смотря на геройское сопротивление турок, бастион, который сераскир защищал до последней крайности.

LXXX.

Жуан, Джонсон и несколько волонтёров, из бывших впереди, предложили ему пощаду - слово, которое не могло нравиться сераскирам, или, по крайней мере, не понравилось этому храброму татарину. Он умер военным мучеником-изувером, заслужив искренния слёзы своего отечества. Английский морской офицер, хотевший-было взять его в плен живым, упал мгновенно мёртвым,

LXXXI.

Получив в ответ на своё предложение пистолетный выстрел, которым и был убит наповал. Прочие, видя это, немедленно сами пустили в дело сталь и свинец - самые драгоценные металлы в подобных обстоятельствах. Не был пощажен ни один человек! Три тысячи мусульман погибло при этом; сам же сераскир пал, проколотый шестнадцатью штыками.

Город сдавался только шаг за шагом. Смерть упивалась кровью. Не было улицы, на которой не сражалось бы до последней крайности несколько отчаянных сердец, защищая тех, за кого суждено-было им перестать биться. Война, точно позабыв, что жестокость для нея должна быть только средством, казалось, сроднилась с нею, как с чем-то близким и нераздельным. Пыл битвы, подобно солнечным лучам, оплодотворяющим нильский ил, породил целый ряд чудовищнейших преступлений.

LXXXIII.

Один русский офицер, смело порывавшийся вперёд, наступая на груды тел, внезапно почувствовал боль в пятке, точно схваченный и ужаленный той змеёй, чьи зубы Ева предоставила чувствовать своему потомству. Напрасно рвался он и ревел, как голодный волк, истекая кровью и призывая к себе на помощь: зубы крепко держали дорогую добычу, подобно тому, как это сделала хитрая змея, описанная давно.

LXXXIV.

и, притом, стиснул так крепко, что зубы сошлись и затем не соглашались уже выпустить своей добычи даже вместе с жизнью. Разсказывают (что, конечно, вздор), будто даже отрезанная голова продолжала висеть, крепко уцепясь за пятку.

LXXXV.

Как бы то ни было, неоспоримо одно, что русский офицер остался хром на всю жизнь, пронизанный турецкими зубами искусней, чем вертелом, и превращённый, таким-образом, в хромого инвалида. Полковой врач не мог вылечить своего шщиента, что навлекло на его голову гораздо более порицаний, чем на голову остервенённого врага, с трудом отделённую от ноги, не смотря на то, что она была уже отрезана.

LXXXVI.

Факты остаются фактами - я задача истинного поэта заключается в том, чтоб избежать лжи, где бы то ни было. Не велика заслуга предоставить стихам такую же свободу болтать вздор, как и прозе, с целью достичь того, что иногда зовётся поэтическим изложением, или, просто, повинуясь неотразимой страсти ко лжи, которую дьявол употребляет вместо приманки для ловли душ.

Город был взят, но не сдался! - Нет! ни один мусульманин не отдал своего меча победителю. Кровь текла, подобно струям Дуная, омывающого городския стены, но нигде не было слышно ни одного слова, которое обличало бы страх перед смертью или перед врагом. Напрасно подвигавшиеся вперёд русские оглашали воздух победными криками: каждому последнему вздоху умирающого врага отвечал такой же отголосок в ком-нибудь из умирающих победителей.

LXXXVIII.

Штыки пронзали; сабли рубили; тысячи человеческих жизней уносились - то там, то здесь - подобно пожелтевшим листьям, обрываемым зимней непогодой, когда обнаженный лес стонет и преклоняется перед леденящим ветром. Так сетовал многолюдный город, лишенный своих лучших, любимейших детей! Он пал, но пал превращённый в почтенные, величественные развалины, подобно тому, как надают дубы, вод тяжестью тысячи зим.

Как ни благодарна тэма, взятая мною для описания, тем не менее, я не люблю долго заниматься изображением ужасного. Людской жребий, будучи до крайности разнообразен в хорошем, дурном и в ещё худшем, представляет обильный источник для изображения как весёлого, так и печального, а потому останавливаться долго на чём-нибудь одном - производит усыпляющее действие. Поэтому - не заботясь о том, нравится ли или не нравится это моим друзьям и врагам - я рисую мир таким, каков он в действительности.

XC.

Одно доброе дело среди массы преступлений производит сосвежающее впечатление", употребляя аффектированную фразу нашего раздушенного, фарисейского времени, со всеми его молочно-водянистыми разглагольствованиями. Разсказ о нём поможет мне освежить мои стихи, несколько опалённые пылом битв и их последствиями, составляющими такое редкое и богатое украшение эпической поэзии.

ХСИ.

На одном из взятых бастионов, где тысячами валялись мёртвые тела, виднелась, между-прочим, куча убитых женщин, ещё не успевших остыть. Несчастные напрасно искали в этом месте убежища - и вид их заставил бы содрогнуться всякое доброе сердце. Между ними оказалась живой маленькая девочка, лет десяти, прелестная, как май, пугливо старавшаяся скрыть своё маленькое дрожавшее тело среди этих трупов, распростёртых в их кровавом сне.

ХСИИ.

Два свирепых с виду казака бросились на несчастное дитя с сверкающими глазами и саблями. Самый дикий зверь сибирских лесов показался бы, в сравнении с ними, существом, обладающим чувствами чистыми и отполированными, как драгоценный камень; медведь оказался бы цивилизованным, а волк - кротким. Кого должны мы винить в подобных явлениях? Человеческую натуру, или людей, имеющих власть и употребляющих её для того, чтоб приучать своих подчинённых к жажде разрушенья?

Сабли их сверкнули над маленькой головкой, на которой светлые волосы встали дыбом от ужаса. Несчастное дитя старалось скрыть личико в груде мёртвых тел. Вдруг Жуан, увидев это страшное зрелище, крикнул - я не скажу что, потому-что слово это не для ушей, привыкших к учтивости - и в след за тем ринулся на обоих казаков, зная, что средство это лучше всего действует на людей подобного рода.

XCIV.

Бедро одного и плечо другого были разрублены в одно мгновенье. Оставив обоих выть и реветь среди их бешеного отчаяния, дожидаясь хирурга, еслиб таковой тут оказался для перевязки их вполне заслуженных ран, он, придя немного в себя, оглянулся на окружающия его бледные, кровавые лица и извлёк маленькую пленницу из груды мертвецов, которая чуть-было не сделалась её могилой.

XCV.

Малютка была бледна не менее их. Кровавые следы на её лице показывали, до чего близка была она к участи, общей всему человеческому роду. Удар, лишивший жизни её мать, оцарапал и её лицо, оставя на нём последний след, связывавший её со всем тем, что было для нея дорого. Не получив, впрочем, более тяжелых ран, она открыла свои большие глаза и устремила их на Жуана с пугливым изумлением.

XCVI.

Взгляды их встретились - и они смотрели друг на друга, широко раскрыв глаза. Во взорах Жуана мелькали удовольствие, сожаление, надежда и страх, причём радость и сознание, что он спас малютку, смешивались со страхом за её дальнейшую судьбу. Что же касается её глаз, то они глядели на него неподвижно, с выражением детского страха, смешанного с восхищением. Сияющее радостью лицо её было бледно и прозрачно, как освещённая изнутри алебастровая ваза.

В эту минуту подошел Джонсон. (Я не называю его Джэком, потому-что имя это показалось бы слишком вульгарным и неприличным при рассказе о таком важном деле, как взятие города.) Джонсон явился с сотней солдат и, увидя Жуана, воскликнул: "Жуан! Жуан! добрый товарищ! Смелей за дело! Держу пари на Москву против доллара, что оба мы заслужим Георгиевские кресты!

ХСVIII.

"С сераскиром расчёт кончен; но каменный бастион ещё цел: паша держится в нём и, сидя среди нескольких сотен убитых, курит спокойно трубку, не обращая внимания на гром нашей и своей артиллерии. Говорят, трупы наших навалены кругом баттареи на высоту человеческого роста; но это не мешает ей продолжать стрелять и осыпать нас картечью, как переспелая виноградная лоза осыпает землю ягодами.

ХСИХ.

"И так - вперёд! за мной!" - "Взгляни на этого ребёнка!" возразил Жуан. "Я спас эту девочку и не могу оставить ее на произвол судьбы. Научи, где бы я мог оставить её в безопасности и тем разсеять её страх и унять горе - и я тотчас пойду за тобой." Услышав это, Джонсон посмотрел вокруг, пожал плечами, обдёрнул рукава и шейный платок и, наконец, ответил: "Ты прав! Бедное созданье! Признаюсь, я крайне затрудняюсь, что с ней делать."

С.

"Что бы ни случилось", отвечал Жуан, "я не оставлю её, пока не помещу в таком месте, где жизнь её будет в большей безопасности, чем наша." - "Я не поручусь за безопасность ни одного из нас", возразил Джонсон: "но ты, по крайней мере, можешь умереть со славой." - "Я готов на всё", был ответ Жуана: "но ни за что не оставлю этого ребёнка. У него нет родителей - и потому он будет моим."

CI.

- "Жуан! нам некогда терять время", перебил его Джонсон. "Ребёнок очень, очень миль: я никогда не видал таких глаз. Но, послушай: выбирай между славой и чувством, между гордостью и сожалением! Слышишь, как усиливается шум и крики! Ни какие оправдания не помогут, если город будет разграблен. Мне было бы очень жаль идти без тебя, но - видит Бог - иначе мы опоздаем явиться к началу аттаки на бастион."

CII.

Но Жуан был непоколебим. Джонсон, любивший его по-сибему, выбрал, наконец, из толпы приведённых им людей нескольких, которых считал более способными воздержаться от грабежа, и, поклявшись, что все они будут разстреляны на другой же день, если ребёнку будет сделано хоть малейшее зло, прибавил, что если, напротив, они его сберегут в целости и сохранности, то получат пятьдесят рублей награды,

CIII.

Но считая части в добыче, которая будет одинакова с прочими товарищами. Тогда только Жуан согласился пойти за ним, сквозь гром выстрелов, выхватывавших на каждом шагу людей из рядов, что, впрочем, не мешало остальным с горячностью порываться вперёд. Дивиться тут нечему! Все они были согреты надеждой на добычу, что случается ежедневно и повсеместно. Нет героя, который согласился бы удовольствоваться одним половинным жалованьем.

CIV.

Таковы победы и таковы люди, если не все, то, по крайней мере, девять десятых! Богу следовало бы дать другое имя половине существ, которых мы называем людьми: иначе можно подумать, что пути Его неисповедимы. Но вернёмся к нашему рассказу. Один храбрый татарский хан или султан (так называет его автор, перед чьей прозой смиренно преклоняются мои стихи) не хотел сдаться ни под каким предлогом.

CV.

взятым, пока храбрость его имела опорой хоть стебель сухой травы. Кого я описываю? сына Приама, Пелея или Юпитера? Вовсе нет! просто доброго, простого, спокойного старика, сражавшагося в авангарде с своими пятью сыновьями.

CVI.

Задача заключалась в том, чтобы его! взять. Истинно храбрые люди, обыкновенно, бывают тронуты видом таких же храбрых, постигнутых бедою, и кончают тем, что проникаются желанием помочь им и их спасти. В такия минуты натура их становится смесью божественных и зверских качеств, то обуреваемая жестокостью, подобно грозным волнам, то, наоборот, превращающаяся в жалость. Как суровый дуб иногда колеблется даже под лёгким летним ветерком, так-точно сожаление овладевает иной раз самой необузданной душою.

CVII.

Старик никак не хотел быть взятым в плен и на каждое подобное предложение отвечал тем, что укладывал христиан кучами направо и налево, с упрямством, достойным Карла Шведского под Бендерами. Пятеро сыновей управлялись с врагами не хуже его, так-что русское к ним сочувствие, наконец, стало менее нежным, будучи добродетелью такого рода, которая, подобно земному терпенью, способна улетучиться при первом противоречии.

CVIII.

Вопреки речам Жуана и Джонсона, истощившим всю свою восточную фразеологию, убеждая его именем Божиим сражаться но так запальчиво, чтоб дать им возможность оправдаться в тон, что они пощадили такого отчаянного врага, старик рубил руками направо и налево, точно доктор теологии, когда он убеждает в чём-либо скептиков, и с проклятиями наносил удары друзьям так же запальчиво, как ребёнок колотит свою кормилицу.

СИХ.

раздраженные до последней степени такою упорной настойчивостью неверного. Вся толпа обрушилась на него и на его сыновей, как дождь, но и они - можно сказать - встретили их, как встречает дождь песчаная равнина,

СХ.

Которая, впитав его, остаётся сухой попрежнему. Наконец и они пали. Второй сын был убит выстрелом, третий - ударом сабли, четвёртый - самый любимый из всех пятерых - встретил судьбу на штыке; пятый, выкормленный христианской матерью и родившийся уродливым, за что был презираем почти всеми - встретил смерть, пылая желанием спасти отца, который стыдился, что произвёл его на свет.

СХИ.

Старший сын - это был настоящий, закоренелый татарин, рьяный ненавистник назареев, как это подобает избранному Магометом мученику. Он видел перед собой только чернооких дев в зелёных покрывалах, готовящих в раю постели для тех, которые на земле не приняли пощады, и которые, однажды позволив себя увидеть, подобно всякой хорошенькой девушке, делают из своих поклонников, при помощи своих смазливых рожиц, всё, что им угодно.

CXII.

Как оне поступили на небе с юным ханом - я не знаю, да и не стараюсь отгадывать. Но, вероятно, оне предпочли красивого молодого человека суровым, старым героям, в чём были совершенно правы. Вот, вероятно, причина, почему, при обзоре страшного, кровавого поля битвы, мы всегда можем насчитать на одного сурового, старого ветерана по крайней мере тысячу кровавых трупов молодых, красивых юношей.

CXIII.

печальное раскаяние, заставляющее пожелать сделаться по-прежнему холостым. Гурии, надо полагать, стараются всеми мерами предупредить созревание плодов такого непродолжительного цвета.

СXIV.

Молодой хан, глазам которого мерещились гурии, вовсе не думал о прелестях своих четырёх молодых жен - и храбро порывался вперёд, на встречу своей первой райской ночи. Хотя наша правая вера и смеётся над этим, тем не менее, мечта о чернооких девах побуждает мусульман сражаться так, как-будто бы небо было только одно, тогда-как - если верить всему, что слышим о небе или аде - небес должно быть, по крайней мере, шесть или семь.

CXV.

Глаза его были до-того увлечены воображаемым видением, что, даже почувствовав остриё копья в сердце, он воскликнул: е Аллах!" и в тот же миг увидел, как таинственная завеса, скрывавшая от глаз его рай, упала в одно мгновенье и светлая вечность, незакрытая ничем, сверкнула перед ним, как нескончаемая заря. Пророки, гурии, ангелы я святые явились ему в дивном сиянии - и, вслед затем, он умер -

СXVI.

как его последний герой упал на землю, подобно подрубленному дереву, на минуту прекратил сраженье и вперил взор на своего убитого - своего первого и последняго сына.

СXVII.

Солдаты, видя, что он опустил саблю, тоже прекратили бой, в надежде, что он согласятся сдаться; но он не обратил внимания ни на их остановку, ни на делаемые ему знаки. Его сердце, казалось, порвало всякую связь с жизнью и он, несодрогнувшийся до того ни разу, задрожал теперь, как тростник, при виде своих убитых сыновей и почувствовал, что остался один, не смотря на то, что с собственной его жизнью было покончено точно также.

СXVIII.

Но это была только минутная дрожь. Сильным прыжком бросился он прямо грудью на русское железо, с беззаботностью ночной бабочки, налетающей крыльями на огонь, в котором она погибает. Наткнувшись на штыки, пронзившие его детей, гораздо сильнее, чем было нужно, чтоб смерть была несомненна, он устремил тусклый взгляд на своих сыновей и испустил дух сквозь одну страшную, широкую рану.

СХИХ.

сыновей. Ни одна слеза не выкатилась из их воспалённых, налитых кровью глаз, но, тем не менее, они умели почтить такое решительное презрение к жизни.

СХХ.

Но каменный бастион, где главный паша спокойно оставался на своём посту, продолжал канонаду по-прежнему. Около двадцати раз заставлял он русских отступать назад, отбивая приступы всего их войска. Наконец, решился он спросить: держится ли ещё город или уже взят? Получив утвердительный ответ на последний вопрос, он послал бея к Рибасу с утвердительным же ответом на его предложение о сдаче.

CXXI.

Сам же он продолжал сидеть на маленьком ковре, поджав под себя ноги, и спокойно курил трубку среди дымящихся развалин. Не смотря на то, что сама Троя не видала ничего подобного тому, что происходило вокруг, он сохранял свой военный стоицизм: казалось, ничто на свете не могло смутить его суровой философии. Медленно поглаживая бороду, он наслаждался благовонным дымом своей трубки, как-будто, вместе с тремя бунчуками, у него было и три жизни.

CXXII.

Город был взят и теперь было уже не важно - сдаст ли он своей бастион и себя, или нет, так-как его упорное мужество не могло более служить щитом. Измаил не существовал более! Серебряный полумесяц ниспустился долу - и вместо него засиял пурпурный крест, хотя покрывавшая его кровь не была кровью искупленья. Пламя пылавших улиц, подобно луне, отражалось в лужах крови, этом море убийства.

Всё, что ум может выдумать жестокого, всё, что плоть наша совершает дурного, всё, что мы слышали, читали или видели во сне о человеческих бедствиях, всё, что мог бы наделать обезумевший дьявол, всё, что перо может описать дурного, всё, что могут выдумать дети ада или ещё худшие, чем они, люди, позволяющие себе злоупотреблять своей властью - всё это свирепствовало здесь (как это бывало прежде и, конечно, будет после).

СХXIV.

Если порой и проявлялись - то там, то здесь - мимолётные черты человеколюбия и несколько истинно-благородных сердец нарушили кровавый закон, спасая невинного ребёнка, или одного-двух безпомощных стариков, то что значило это в сравнении с уничтожением целого города, где бились любовью тысячи сердец, процветали тысячи привязанностей и чувств долга? Зеваки Лондона и шалопаи Парижа! подумайте, что за благочестивое препровождение времени - война!

CXXV.

Взгляните, потерей скольких жизней и сколькими преступлениями покупается удовольствие чтения газет! А если даже и это не способно вас тронуть, то не забывайте, что подобная участь, может-быть, ожидает в будущем и нас. Впрочем, налоги, Кэстльря и государственный долг могут навести на эту мысль по крайней мере столько-же, сколько проповеди или рифмы. Спросите ваше собственное сердце или прочтите современную историю Ирландии - и затем попытайтесь накормить её голодных обитателей славой Веллингтона.

Тем не менее, военная слава для патриотической нации, любящей свою родину и своего короля, служит, предметом величайших ликований. Вознеси же её, Муза, на твоих блестящих крыльях! Пусть жадная саранча - раззоренье - опустошает зелёные поля и уничтожает жатвы! Истощённый голод никогда не приблизится к тропу; если же Ирландия и погибает от истощения - в великом Георге всё-таки останется девять пудов весу.

СХXVII.

Но довольно об этом! Несчастный Измаил кончил своё существование. Несчастный город! Горящия башни далеко виднелись но течению Дуная, струившого свои окрашенные кровью волны. Ужасные, пронзительные крики войны продолжали слышаться по-прежнему, но выстрелы становились всё реже. Из сорока тысяч человек, защищавших стены, несколько сот ещё дышали; остальные - успокоились на-веки.

СХXVIIИ.

быть упомянутым. Признаюсь, предмет, которого я хочу коснуться, очень деликатен и потому я постараюсь передать его также деликатно. Не знаю, холодное ли время года, продолжительная ли стоянка среди глубокой зимы или, наконец, недостаток в съестных припасах и отдыхе сделали солдат воздержанными - только случаев изнасилования было очень мало.

СХХИХ.

Они убивали много и грабили ещё больше; были, конечно - то там, то здесь - отдельные случаи и изнасилования, но нигде не доходило до таких безобразий, какие случаются обыкновенно, когда берут город штурмом французы, эта распущеннейшая из всех наций. Как сказано выше, я приписываю это влиянию холодной погоды; но - тем не менее - все женщины, за исключением какой-нибудь сотни, остались невинными, как были.

CXXX.

Несколько прискорбных недоразумений, правда, случилось в темноте, но это доказывало только отсутствие фонарей или хорошого вкуса. Впрочем, и дым был так густ, что трудно было отличить врага от друга. Такие случаи, происходящие от поспешности, бывают иногда и при свете, который, казалось бы, должен был гарантировать почтенную добродетель. Шесть или семь старых дев, лет семидесяти, были лишены невинности столькими же гренадерами.

СХХХИ.

ожидавший их крест (тем более, что виноватой в этом случае осталась бы одна судьба). Словом, каждая из них была вполне готова заключить римско-сабинский брак, без всяких издержек на его совершение.

СХХХИИ.

Раздалось даже несколько голосов вдов, лет под сорок - птичек, давно сидевших в клетках - спрашивавших с изумлением, среди царствовавшей вокруг сумятицы: "чего же это не начинают насиловать?" Но когда жажда крови и грабежа господствует, бывает, обыкновенно, мало охоты к совершению более утончённых грехов. Успели ли эти особы уберечь себя или нет - покрыто мраком неизвестности. Я, по крайней мере, надеюсь, что успели.

CXXXIII.

И так, Суворов, этот достойный соперник Тимура или Чингисхана, остался победителем. Едва гром пушек несколько стах, он, в виду мечетей и домов, пылавших в его глазах, как солома, написал окровавленной рукой свою первую депешу, приводимую здесь буквально: "Слава Господу и императрице - Измаил взят!"

По моему мнению, это были самые ужасные слова, когда-либо начертанные рукою или пером, со времени появления надписи: "Мани-Факел-Фарес" {Огненные слова, явившияся Валтасару во время пира и объяснённые Даниилом.}. Хотя я и плохой богослов, тем не менее я позволю себе заметить, что Даниил, прочтя строгое, краткое и величавое изречение Бога, по крайней мере не шутил над судьбой нации, тогда как русский остряк, подобно Нерону, сочинял стихи в виду пылавшого города.

CXXXV.

Написав эту северную мелодию, он положил её на музыку с акомпаниментом стонов и вздохов - музыку, которая бывает непродолжительна, но вряд ли кем-нибудь и когда-нибудь позабывается. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .О вы, дети наших детей! Не забывайте, что мы старались вам показать, какие делались вещи прежде, чем мир стал свободен!

СХХXVI.

души, чтоб о них изгладилась и самая память. Но если рассказ о них дойдёт до нас, то - презирайте их, презирайте более, чем первобытных дикарей, расписывавших своё тело, но только не кровью!

СХХXVII. - СХХXVIII.

Читатель, я сдержал своё слово по крайней мере на столько, на сколько обещал это в первой песне. Ты видел описание любви, бури, путешествия, войны - и видел всё это исполненным с величайшим старанием и вполне эпично, если только голая правда имеет право на подобный эпитет. Во всяком случае, я отклонялся от нея гораздо меньше, чем мои предшественники. Хотя песни мои безъискусственны, но, порой, Феб и меня ссужает своими струнами,

CXXXIX.

При помощи которых мне удаётся и поиграть, и пошалить, и позабавиться. Я мог бы вам рассказать, что ожидает впереди героя этой большой поэтической загадки, но теперь, утомлённый разрушением стен Измаила, я предпочитаю отдохнуть и прервать нить моего повествования на то время, пока Жуан едет, посланный курьером с депешей, которой с нетерпением ожидает весь Петербург.

CXL.

тщеславия. Спасением маленькой пленницы, среди дикой резни, заслужил он все общее сочувствие, и я думаю даже, что поступком этим гордился он более, чем полученным им новым орденом святого Владимира.

CXLI.

Мусульманская сирота, не имея ни дома, ни родных, ни надежды в будущем, поехала вместе с своим благодетелем. Семья её, подобно злополучной семье Гектора, погибла или в поле, или под стенами. Самый город, в котором она родилась, превратился в один призрак того, чем был прежде. Призыв муэззинов к молитве умолк. Жуан прослезился и дал торжественный обет охранять ребёнка, который и исполнил в точности.