Дон-Жуан.
Песнь девятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь девятая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ.

I.

О, Веллингтон! (или - Villain-ton

{Так называет его Беранже:

Faut qu'lord Villainton ait tout pris,

N'у а plus d'argent dans c'gueux de Paris.}, так-как на языке славы имя это может произноситься двумя способами. Франция, не будучи в силах победить славного имени, сделала из него шуточный каламбур; французы - побеждённые или победители - не перестают острить.)

И так, Веллингтон, ты заслужил много пожизненных пенсий и славы, и еслибы кто-нибудь осмелился её отрицать, то всё возстало бы с громовым словом: снег!" {Игра слов. В тексте стоит слово "Nay" (нет); в выноске же Бапроз замечает: "не должно ли читать Ней (Ney)?" Это намёк на убийство маршала Нея но приговору палаты пэров, не смотря на то, что капитуляция была подписана герцогом Веллингтоном и маршалом Даву.}

II.

Тем не менее, я всё-таки не думаю, что ты поступил хорошо относительно Киннэрда {Лорд Киннэрд был большим поклонником Наполеона, вследствие чего получил в 1816 году приказание выехать из Франции. Впоследствии он был замешан в заговоре на жизнь герцога Веллингтона, вместе с некоим Маринетом, который был, однако, оправдав судом присяжных.}, в деле Маринета. Дело это, во всяком случае, нехорошее и, вместе с кое-какими другими мелочами, оно никак не украсит твоей гробницы в старом Вестминстерском аббатстве. Впрочем, о таких вещах не стоит говорить, так-как подобные сплетня хороши только за чайным столиком. Хотя твои года близятся уже к точке замерзания - ты всё-таки ещё смотришь молодым героем!

III.

Хотя Британия обязана тебе очень многим (за что и платит с лихвой), тем но менее вся Европа должна благодарить тебя ещё более. Ты починил надломленный костыль легитимизма, ставший в наше время уже не такой надежной опорой, какой бывал прежде. Испания, Франция и Голландия почувствовали хорошо твоё искусство возстановлять, а Ватерло сделало твоим должником весь мир. Мне бы хотелось, чтобы певцы воспели его немного получше.

IV.

Ты безспорно "величайший из головорезов" {Слова Макбета, обращённые к одному из убийц Ванко. ("Макбет", действие III, сцена IV.)}. Это - слова Шекспира и ими обижаться нечего. Война есть искусство раскраивать головы и перерезывать горла, не смотря на то, что деяния её оправдываются законом. Если ты точно совершил великое дело, то суд над ним принадлежит миру, а отнюдь не его властителям. Что же до меня, то мне хотелось бы спросить: кто кроме тебя и твоего кружка выиграл что-нибудь от Ватерло?

V.

Я не льстец - а ты пресытился лестью от головы до пяток. Говорят, будто ты её любишь. Не мудрено! Тот, кто провёл всю жизнь в битвах и приступах, должен, наконец, немного устать от вечного грома и - понятно - начинает глотать лесть охотней, чем сатиру. Похвала за всякую даже случайную удачу будет ему непременно нравиться, а тем более когда его станут звать "спасителем наций", хотя ещё не спасённых, и "освободителем Европы", пока ещё порабощённой.

VI.

Я кончил. Теперь отправляйся обедать на своём сервизе, подаренном тебе Бразильским императором, да не забудь выслать кусок-другой от твоего роскошного стола в подачку часовому, поставленному у твоих ворот: ведь он сражался тоже, но никогда не ел так хорошо, как ты. Конечно, ты заслужил свой паёк, но ведь не мешало бы и тебе отдать что-нибудь нации обратно.

VII.

Я вовсе не желаю относиться к тебе критически. Такой великий человек, как ты, герцог, выше всякой критики; а римские нравы времён Цинцината мало вяжутся с фактами современной истории. Хотя, как ирландец, ты любишь картофель, но из этого ещё не следует, чтобы ты мог заниматься его возделыванием. Пол-миллиона фунтов, заплаченных за твою сабинскую ферму, право, слишком большая сумма, не во гнев будь сказано твоей милости.

VIII.

Великие люди никогда не дорожили великими наградами. Эпаминонд спас Фивы и умер, не оставив на что себя похоронить. Георг Вашингтон не получил ничего, кроме благодарностей, если не считать незапятнанную славу освободителя своего отечества, что удаётся приобресть немногим. Питт, этот министр с великой душой, может также гордиться тем, что раззорил Великобританию совершенно безкорыстно.

IX.

Ни одному смертному, исключая Наполеона, не представлялось столько случаев к совершению добрых дел, и ни один не сделал их так мало, как ты. Ты мог бы освободить павшую Европу от ига тиранов и заслужить благословения от одного её берега до другого. А теперь - что твоя слава? Не хочешь ли, чтоб Муза затянула ей гимн? Теперь, когда первые крики восторга черни затихли, ты лучше прислушайся к воплю голодных, взгляни на мир - и прокляни свои победы!

X.

Так-как эти песни посвящены описанию военных подвигов, то чуждая лести Муза адресуется к тебе с изложением истин, которых ты не найдёшь в газетах; но истины эти тем не менее следует сделать известными даром всей этой толпе наёмников, питающихся кровью и долгами страны. Ты свершил великия дела; но, не будучи сам велик духом, не свершил величайшого из них - и погубил человечество.

XI.

Смерть смеётся... (Подумайте об этом скелете, под видом которого люди изображают неведомую тайну, скрывающую от нас прошедшее, подобно тому, как горизонт скрывает солнце единственно затем, чтобы оно возстало с новым блеском в иной стране.) Смерть смеётся над всем, что заставляет нас плакать. Взгляните на это всемирное страшилище, чей страшный меч вселяет ужас во всё живущее, даже не будучи вынут из ножен! Смотрите, как его безгубый рот осклабляется без дыханья!

XII.

Смотрите, как оно презрительно смеётся над всеми вами, тогда-как оно само было недавно тем же, что вы теперь. Улыбку его нельзя назвать простирающейся от уха до уха, потому-что кусков мяса, называемых ушами, у него нет. Старый скелет давно перестал слышать, но всё ещё продолжает улыбаться, и когда - рано или поздно - срывает он с людей их кожу, белую, чёрную или медно-красную, вместе с мясом (этим самым драгоценным для нас платьем, в сравнении со всеми, какие шьёт нам портной) - его старые кости образуют гримасу.

XIII.

ежедневно возникающия на поверхности жизни, как пузыри на поверхности океана, гораздо менее пространного, чем вечный потоп, поглощающий солнца, как их лучи, миры - как простые атомы, годы - как часы?

XIV.

"Быть или не быть? - вот в чём вопрос", сказал Шекспир, входящий нынче в большую моду. Я не Александр, не Гефестион; я никогда не гонялся за несущественной славой - и ни за что не соглашусь променять исправное пищеварение на рака в желудке, которым страдал Бонапарт {Наполеон умер от рака в желудке.}. Еслиб я даже мог, при помощи пятидесяти побед, достичь славы или позора, то какую пользу принесло бы мне великое имя, не имей я здорового желудка?

XV.

"О dura ilia messorum!" {Гораций.} - "О здоровые внутренности земледельцев!" Я перевёл эту фразу в интересе тех, которые знакомы с разстройством желудка - этим мученьем, при котором, кажется, проливается сквозь вашу печень весь Стикс. Пот земледельца стоит поместья его господина. Один трудится для насущного хлеба, другой из кожи лезет вон, чтоб получить больше доходу; в результате же счастливейшим оказывается тот, который лучше спит.

XVI.

"Быть или не быть?" - прежде чем решить этот вопрос, я желал бы узнать, что значит - быть? Мы разсуждаем очень широко и глубоко, и если видим что-нибудь, то уже воображаем, будто видим всё. Что касается меня, то я не люблю склоняться решительно на которую нибудь сторону до-тех-пор, пока не изучу хорошо обеих. Мне иногда кажется, что жизнь - смерть, а вовсе не простой акт дыханья.

XVII.

"Que sais-je" - было девизом Монтэня, также как и первых академиков. Мысль, что все человеческия познания сомнительны, стала одной из любимейших аксиом. Уверенность не существует - это также верно, как любое из условий человеческого существования. Мы так мало знаем о том, что мы такое в этом мире, что я сомневаюсь даже, точно ли самое сомненье есть то, что мы называем этим именем.

XVIII.

Может-быть, плаванье вместе с Пирроном {Томимый нерешительностью, Пиррон сомневался во всём, никогда не делал заключения и как бы тщательно ни изследовал факт, всётаки кончал тем, что сомневался в его достоверности.} по морю размышлении приятно; но что, если излишне-поднятые паруса опрокинут лодку? Наши мудрецы, вообще, не великие знатоки в плаваньи, а долгое плаванье, по пучинам мысли, может утомить. Тихое, неглубокое пристанище возле берега, где можно остановиться и сбирать красивые раковины - вот что нравится благоразумным пловцам.

XIX.

"Но небо", говорит Кассио, "распростёрто надо всем! Перестанем же об этом говорить и прочтём лучше наши молитвы" {В "Отелло" Шекспира. (Действие II, сцена III.)}. - Мы должны заботиться о спасении наших душ с-тех-пор, как Ева, сделав неосторожный шаг, вовлекла в падение Адама, увлекшого вслед за собой в могилу всё человечество, не говоря уже о рыбах, четвероногих и птицах. Говорят, что судьба предопределяет погибель даже ничтожного воробья {Слова Гамлета (действие V, сцена II): "Я смеюсь над предчувствиями: и воробей не погибнет без воли Провидения". ("Шекспир", изд. Гербеля, т. III, стр. 272.)}, хотя мы ничего не знаем о его вине. Вероятно, он сидел на ветках того дерева, которое так заинтересовало Еву.

XX.

О, вы, безсмертные боги! поведайте, что такое теогония? или ты, смертный человек, разреши, в чём суть филантропии? Наконец, ты, мир - настоящий и будущий - скажи, что такое космогония? Некоторые люди обвиняли меня в мизантропии, тогда-так я знаю об этом предмете не более, чем доска красного дерева, образующая покрышку моего пюпитра. Ликантропия {Ликантропия - известного рода умопомешательство, превращающее людей в бешеных животных.} - другое дело! ту я понимаю, потому-что видел своими глазами, как люди легко делаются волками, даже не превращаясь в них.

XXI.

Меня, самого кроткого и тихого смертного, подобного Моисею или Меланхтону, никогда неделавшого что-нибудь очень дурное и всегда склонного к терпимости (хотя, правда, иногда и увлекавшагося стремлениями тела и души), зовут они мизантропом! Всё это, впрочем, происходит оттого, что ненавидят меня они, а никак не я их - а потому и остановимся на этом.

XXII.

И так, будем продолжать нашу прекрасную поэму, так-как я решительно того мнения, что она хороша, как по содержанию, так и по вступлению, хотя - как то, так и другое - до-сих-пор ещё весьма мало поняты. Тем не менее я надеюсь, что рано или поздно правда возьмёт своё и явится глазам мира в полном блеске. До того же времени, мне поневоле приходится одному наслаждаться её красотами и делить её изгнание.

XXIII.

Герой наш (надеюсь и ваш, благосклонный читатель) был оставлен нами на дороге в столицу невежд, цивилизованных безсмертным Петром и оказавшихся при нём более храбрыми, чем умными. И знаю, что его великая монархия теперь в ходу, и ей льстил даже Вольтер, о чём я очень сожалею. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXIV.

Я веду войну на словах (а если представится случай, то буду вести и на деле) с теми, которые воюют против мысли. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Не знаю, которая сторона победит. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXV.

Это не потому, чтобы я хотел льстить народам: на это и без меня найдётся довольно демагогов, ни во что не верующих и готовых сломать все колокольни, чтоб воздвигнуть вместо них какие-нибудь глупости собственного изобретения. Я не знаю - сеют ли они безверие затем, чтоб доставить жатву аду, как учит этому довольно-строгий христианский догмат, но я просто хочу, чтоб люди были свободны от власти черни. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXVI.

Высказавшись таким образом против всяких партий, я естественно вооружу против себя их все. Что жь? пусть будет так! Если я решаюсь плыть против ветра, то, значит, слова мои действительно искренни. Тот, кому нечего терять - не будет притворяться; кто не желает ни связывать кого-либо, ни быть связанным сам, может свободно распространяться о всём. Я буду поступать таким образом и никогда не присоединю своего голоса к завыванью шакалов рабства.

XXVII.

Оно верно - это сравнение с шакалами! {"В Греции я нигде не видел и по слышал этих животных, тогда как в Эфесе я их видел и слышал сотнями". - } Я слышал, как они выли по ночам в эфесских развалинах. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .И всё-таки бедные шакалы (в качестве умных помощников смелого льва) далеко не так жалки, как эти презренные насекомые человеческого рода, работающия для пауков.

XXVIII.

О, поднимите только руку - и вы разрушите разом их паутину! Тогда сделаются безвредными и их яд, и их клещи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Паутина этих тарантулов будет рости с каждым днём, пока вы но решитесь её порвать. До-сих-пор только шпанская муха и аттическая пчела употребляли серьёзно свое жало затем, чтоб освободиться.

XXIX.

Дон-Жуан, отличившийся в последней битве, оставлен был нами на дороге с депешами, в которых говорилось о пролитой крови так же хладнокровно, как мы говорим о пролившейся воде. Разсказ о трупах, наваленных, как солома, по улицам разрушенного города, мог занять внимание тех, которые смотрели на борьбу между нациями, как на петуший бой, заботясь только, чтоб свои петухи остались целы.

XXX.

Жуан мчался в кибитке (отвратительном экипаже, без рессор, который, при дурной дороге, не оставляет в целости ни одной кости). Он мечтал о славе, рыцарстве, орденах, государях, о всём, что он сделал - и искренно желал, чтоб почтовые лошади имели крылья Пегаса, или - по крайней мере - чтобы кибитка была снабжена пуховыми подушками, когда приходится скакать в ней по дурным дорогам.

XXXI.

При каждом толчке - а их было не мало - он смотрел на свою маленькую спутницу и искренно желал, чтоб она менее его страдала при езде по этой большой дороге, покрытой корнями и камнями и предоставленной попечениям одной благой природы, которая, как известно, очень плохой мостовщик и не допускает плавания по своим каналам в стране, где один Бог владеет ещё землями, водами, рыбными ловлями и вообще всеми статьями фермерства.

ХXXII.

Он, по крайней мере, не платит пошлины и имеет полное право назваться первым из фермеров-джентльменов - расы совершенно исчезнувшей с тех пор, как исчезли доходы и джентльмены оказались повергнутыми в самое печальное положение. Фермеры не могут возстановить Цереру, павшую вместе с Бонапартом. Странные мысли приходят в голову, когда видишь императора, павшого вместе с овсом!

XXXIII.

Жуан смотрел с любовью на милого ребёнка, спасённого им от смерти. Какой трофей! О вы, воздвигающие себе памятники, обагрённые человеческой кровью подобно Шах-Надиру {Надир-Шах, один из примечательнейших государей новой Персии, был убит заговорщиками (4 июля 1847 года) за свои деспотическия действия, происходившия от несварения желудка, что приводило его в ярость, близкую к сумасшествию.}, этому страдавшему запором повелителю персов, превратившему в пустыню Индустан, едва оставившему Великому Моголу одну чашку кофе, для утоления его горестей и - в конце концов - погибшему за свои грехи вследствие того, что желудок его не мог переварить обеда.

XXXIV.

И так - о, вы! о, мы! о, он или о, она! подумайте, что спасти одну жизнь, особенно когда она молода и прекрасна, заслуживает больше похвалы, чем возрастить самые свежие зелёные лавры на почве, утучнённой человеческими трупами, даже в том случае, если лавры эти возвеличены всевозможными похвалами, как в песнях, так и в повествованиях. Как бы ни воспевалась слава на всевозможных арфах, если к этому хору не присоединяется сердечный голос вашей собственной совести, то такая слава - не более, как пустой звук.

XXXV.

О вы, великие, просвещённые, объёмистые авторы! и вы, миллион обыкновенных писак, чьи памфлеты, сочинения и газеты нас просвещают! обращаюсь к вам всем без разбора: платят ли вам правительства зато, чтоб вы доказывали, будто публичный долг вас не тяготит или, наоборот, вы кормитесь от ваших народных листков, печатая в них, что половина государства умирает с голода, и не боясь распространением таких известий грубо наступить на чувствительную мозоль какого-нибудь придворного.

XXXVI.

И так, о вы, великие авторы!... но - à propos de bottes - я забыл, что хотел сказать, как это не раз случалось и с великими мудрецами. Это было, однако, нечто разсчитанное на то, чтоб успокоить и хижины, и дворцы, и казармы. Впрочем, идеи мои, вероятно, были бы прёзрены, а потому я и утешаюсь этим в моей потере, хотя, во всяком случае, советы мои были бы даровыми.

XXXVII.

Оставим же это! Когда-нибудь мысли мои отыщутся с прочими остатками древняго, когда наш мир получит это имя и, сделавшись ископаемым, будет перевёрнут вверх дном, скручен, сломан, разбит, испечён, изжарен, сожжен, выворочен на изнанку или утоплен, подобно всем предшествовавшим мирам, рождённым из хаоса и опять возвратившимся в хаос - этот supestratum, который поглотит нас всех.

Так, по крайней мере, говорит Кювье. Затем, среди новых созданий вдруг поднимутся из старых трещин таинственные, древние остатки разрушенных предметов, возбудя эфемерные толки и сомненья, подобные нашим теперешним спорам о титанах и гигантах, имевших несколько сот футов, чтоб не сказать миль, роста, мамонтах и крылатых крокодилах,

XXXIX.

Представьте - если бы тогда вдруг отрыли Георга Четвёртого! С каким удивлением дети нового востока задали бы себе вопрос, каким образом могло подобное существо находить себе достаточно пищи. Ведь тогдашние люди будут, конечно, гораздо меньших размеров, так-как миры мельчают также, уставая производить слишком часто одно и то же. Всякое новое творенье бывает хуже прежнего. Люди, по всей вероятности, не более, как гробовые червяки какого-нибудь погребённого древняго мира.

XL.

Когда это грядущее, новое человечество, будучи только-что выгнано из какого-нибудь нового, свежого рая и приговорено пахать, копать, потеть, выбиваться из сил, садить, жать, прясть, молоть, сеять - словом, производить вновь все искусства до войны и сбора налогов включительно, когда - повторяю - оно увидит эти великие ископаемые остатки, то не примет ли их за чудовищ, пригодных для наполнения своих новых музеев?

XLI.

Но я уже слишком склонен вдаваться в метафизику. "Время соскочило с своей колеи" - и я вместе с ним. Я совсем позабыл, что предлагаемая поэма имеет шутливый характер, и вдался в весьма сухое резонёрство. Впрочем, я никогда не знаю вперёд, о чём буду писать, в чём - по-моему - и заключается истинная поэзия. Пишущие должны знать только главную цель того, что они пишут; но что касается самого текста или объяснений - я никогда не знаю, какое слово будет следовать за написанным.

XLII.

Блуждая, таким-образом, по воле случая и рассказывая то то, то другое, я тем не менее всегда чувствую, что надо вернуться к моему рассказу. Я оставил Дон-Жуана кормящим своих лошадей - и теперь мы, нимало не медля, последуем за ним в его длинном пути. Я не буду подробно описывать его путешествия, так-как описаний подобного рода развелось в последнее время очень много. И так, представьте его себе прямо в Петербурге, этой прекрасной столице раскрашенных снегов.

XLIII.

Представьте его себе в блестящем мундире, с красными отворотами и чёрными обшлагами, с султаном, веющим на шляпе, как разорванные паруса во время бури, в зале, наполненной народом, в рейтузах шотландского топаза, сшитых, вероятно, из желтого казимира, в шелковых чулках молочно-белого цвета, удивительно-хорошо обрисовывавших его красивые икры.

XLIV.

Представьте его себе со шпагой при бедре, с шляпой в руках, сиявшого молодостью, славой и искусством полкового портного - этого великого волшебника, который мановением своего волшебного жезла умеет заставить красоту выступить вперёд, а природу побледнеть от зависти, показав ей, до чего искусство может улучшить её созданье (если только оно, подобно колодкам, не стесняет наших членов). Попробуйте его поставить на пьедестал - и вы увидите перед собой Амура, превращённого в артиллерийского поручика.

XLV.

шляпы; но - тем не менее - сходство его с Амуром оставалось до-того поразительным, что Психея оказалась бы более хитрой, чем многия жены, делающия не менее глупые ошибки, еслиб не приняла его за Купидона.

XLVI.

Придворные вытаращили глаза: женщины стали шушукаться; императрица улыбнулась. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLVII.

Жуан вовсе не походил на окружавших его. Он был строен, гибок, легко краснел и не имел бороды. Тем не менее, во всей его фигуре и, особенно, в глазах сквозило что-то говорившее, что под наружностью серафима скрывался человек. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLVIII и XLIX.

"высокий пост доверия", то попросите объяснить её ирландского маркиза Лондондерри. Он угостит вас набором натянутых, трескучих и ни кому непонятных выражений, которым, однако, все повинуются - и тогда, может-быть, удастся вам извлечь из них какое-нибудь безсмысленное толкование - единственную жатву, которую может дать эта пустая болтовня.

L.

Я, впрочем, надеюсь, что буду в состоянии объяснить вам её лучше, не прибегая к помощи этого хищного зверя, этого сфинкса, чьи слова были бы постоянной загадкой, еслиб он не объяснял ежедневными поступками значения этих чудовищных иероглифов, этих плевков крови и грязи, изрыгаемых массой свинца, носящей имя Кэстльри. Кстати, я разскажу вам здесь анекдот, который, по счастью, не велик и не имеет большого значения.

LI.

Раз одна английская дама спросила у итальянской - в чём состоит настоящая и оффициальная обязанность странного существа, очень ценимого некоторыми женщинами и постоянно вертящагося около замужних красавиц, которого зовут "cavalier serveute" и который, подобно Пигмалиону, согревает огнём своего искусства холодные статуи? (Боюсь, что это выражение слишком справедливо!) Дама, принуждённая объясниться, отвечала: "Сударыня, постарайтесь уяснить себе это сами."

LII.

Так и я, почтенный читатель, прошу вас самих уяснить себе значение вышеприведённой фразы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LIII.

Жуан, как сказано выше, был очень красивым мальчиком и сохранил эту прелесть даже в тот косматый возраст, когда пробившияся борода, бакенбарды и тому подобное разрушают в нас наружность Париса, разрушившую Трою и создавшую бракоразводный суд {Doctor's Commons, консисториальнмй суд, в котором совершаются разводы.}. Я изучал историю разводов, историю весьма разнообразную, которая называет разрушение Иллиона первым нам известным вознаграждением убытка.

О, ты "teterrima causa" всех "belli"! {"Сатиры "Горация, книга I, сатира III.} о, ты, дверь жизни и смерти! ты, неизъяснимая! начало нашего существования и конец! Есть над чем остановиться и подумать, отчего нет души, которая бы не погружалась в твой вечный источник? Каким образом человек пал - я не знаю, так-как древо познания увидало свои ветви лишенными первых плодов; но как он падает и возвышается с-тех-пор - это обусловливается, без всякого сомнения, тобою!

LVI.

Некоторые называют тебя "самой худшей причиной войны"; но я утверждаю, что ты лучшая из них. Если - благодаря тебе - мы рождаемся на свет и умираем, то почему же не разрушить из-за тебя стену или не опустошить вселенную? К тому же, никто не может отрицать, что ты продолжаешь населять и великия, и малые страны. Без тебя всё бы остановилось и перестало двигаться на сухой почве жизни, для которой ты служишь животворящим океаном.

LVII.

Екатерина, бывшая живым олицетворением войны, мира и вообще всего, что вам угодно, приняла весьма милостиво молодого курьера, на плюмаже которого покоилась победа; а когда он преклонил перед него колено, она даже остановилась на несколько мгновений, оставя печать несломанной.

LVIII.

за каждым малейшим выражением её лица. Наконец, царственная улыбка, мелькнув на её губах, возвестила всем, что день будет хороший. Императрица, не смотря на свою полноту, имела необыкновенно благородные черты лица, прелестные глаза и грациозный рот.

LIX.

Радость её - или, лучше сказать, радости - были велики. Во-первых, город был взят, при чём погибло тридцать тысяч человек. Слава озарила её чорты, как солнечный восход озаряет волны Индийского океана; но могла ли слава эта показаться ей достаточной? - это другой вопрос. Песок аравийских пустынь не может быть насыщен летним дождём, подобно тому, как пролитая кровь в глазах жаждущих славы едва достаточна для того, чтобы умыть себе руки.

LX.

Вторая радость была более лёгкого свойства и сорвала только мимолётную улыбку с её уст, благодаря забавным стихам Суворова, которыми он заменил газетную реляцию о тысячах убитых {Известное донесение Суворова:

"Слава Богу, слава вам,

Туртукай взят и я там."}. Третья радость выразилась в несколько-форсированной улыбке женщины, желающей подавить то неприятное чувство, которое пробегает по нашим жилам, когда государи признают необходимым убивать людей на воинах, а полководцы обращают это в простую шутку.

LXI.

любившая всё прекрасное по крайней мере столько же, как и получение счастливых депеш, благосклонно обратила внимание на молодого поручика, склонённого у её ног, все присутствовавшие насторожили глаза.

LXII.

Будучи женщиной довольно горячей во время вспышек гнева, императрица обладала самым очаровательным обращением, когда была довольна. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXIII.

Она была прелестна по общим отзывам и, не смотря на строгость характера, умела вознаграждать пользовавшихся её расположением. Кто заслужил его однажды, мог считать свою фортуну составленной. Умея делать вдовами целые нации на войнах, она любила людей индивидуально.

LXIV.

Что за странное существо человек и, в особенности, женщина! Какие вихри наполняют постоянно её голову и какая пучина, полная глубины и опасностей, во всём её существе. Будь она замужем, вдовой, девушкой или матерь"), мысли её все-равно меняются, как ветер. Что-б она ни сказа.)а или ни сделала - это никак не может навести на догадку, что она скажет или сделает в следующее затем мгновенье. Всё это старые истины, но оне новы всегда.

LXV.

прежде всего заняла императрицу; затем, мелькнула в её голове вереница новых кавалеров, которых следовало пожаловать орденами; наконец, обратила она внимание на курьера, привезшого депешу.

LXVI.

Шекспир изобразил нам "Вествика Меркурия, остановившого свой полёт на высокой горе, лобзающей своей вершиною небо" {"Гамлет", действие VИИ, сцена IV.}. Мысль, подобная этой, вероятно мелькнула и в голове императрицы, когда она обратила внимание на всё ещё коленопреклонённого пред нею вестника... Её величество взглянула на Жуана; он поднял свои глаза на неё...

LXVII.

Если нам нравится что-нибудь, то нравится всегда с первого раза, подобно квинтэссенции напитка, опьяняющого вдруг, а не мало-по-малу, что бывает, когда мы пьём его стаканами. Сочувствие осушает разом все источники жизни, кроме слёз.

LXVIII.

какого-либо высшого существа, всё равно - будь это певица, модная танцовщица, герцогиня, принцесса или королева

LXIX.

Дон-Жуан был в том счастливом возрасте, когда все в жизни кажется в розовом свете, когда мы вовсе не думаем о том, на что отваживаемся, а напротив, со смелостью Даниила в львином рве, бросаемся на всё, готовые потушить жар сожигающого нас внутренняго солнца в первом попавшемся на встречу океане, подобно тому, как свет настоящого солнца тухнет в его солёной влаге или - правильнее - на груди Фетиды.

LXX.

Благосклонность же Екатерины (мы это должны засвидетельствовать в особенности), не смотря на горячность и вспыльчивость её характера, имела в себе нечто действительно чарующее, так-как каждый, из заслуживших её внимание, вознаграждался истинно по-царски. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXI.

Прибавьте к этому прелестную наружность, достигшую лучшей норы возраста, а также голубые или - правильнее - серые глаза. (Последний цвет, если при этом в глазах выражается душа, стоит первого, что подтверждают многочисленные примеры. Наполеон и королева Мария Шотландская доказали, на что способны такие глаза. Паллас, слишком умный, чтоб иметь глаза чёрного или голубого цвета, может служить также тому примером.)

LXXII.

среди людей гораздо его старших и более опытных - всего этого, взятого вместе (и даже чего-нибудь одного), было совершенно достаточно, чтоб вскружить голову молодому самолюбию.

LXXIII.

Сказав это, я сказал - всё, потому-что каждое из наших влечений - как в начале, так и в конце - есть проявление самолюбия и эгоизма. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXIV.

Кроме любви платонической, кроме любви к Богу, любви сентиментальной, любви двух верных дружков... (Здесь я должен поставить слово "голубков", потому-что того требует рифма, этот могучий пароход, заставляющий стихи плыть даже против течения здравого смысла, который редко живёт в ладу с рифмами и занимается более содержанием, чем звучностью стиха.) И так кроме всех родов любви, выше поименованных, есть ещё один, имя которому - чувственность.

Благороднейший род любви - безспорно любовь платоническая, как для начала, так и для конца. Второй но значению род может быть назван любовью канонической, потому-что тут орудует духовенство. Третий род, который мы должны занести в нашу хронику - есть род процветающий во всех христианских землях между добродетельными матронами, когда оне к прочим своим союзам присоединяют новый, который может быть назван негласным супружеством.

LXXVII.

Но, однако, довольно анализировать! История наша должна идти своим порядком. И так, Жуан был польщён в высшей степени вниманием императрицы и её милостями. Я не могу переменять слов, написанных раз; а эти два слова до-того тесно связаны в человеческих понятиях, что, называя одно, мы непременно подразумеваем и другое. Могущественная императрица русских поступала в этом случае также последовательно, как и простая смертная.

LXXVIII.

не могла удержаться от улыбки, передавая новость одна другой. Но были видны и слёзы зависти, омрачавшия глаза всей этой армии придворных, присутствовавших на приёме.

LXXIX.

Посланники всех государств стали осведомляться, кто был этот молодой человек, обещавший возвыситься в несколько часов, что действительно очень скоро, по смотря на то, что жизнь, вообще, коротка. Уже начали говорить о рублях, которые обильным дождём посыплются в его сундуки, не считая орденов и тысячей крестьян.

LXXX и LXXXI.

Екатерина была великодушна, как все женщины, и осчастливила многих, в противоположность нашей полу-целомудренной Елизавете, чья скупость терпеть не могла никаких расходов, если только всегда лживая; история сказала на этот раз правду. Хотя горе сократило в преклонных годах её жизнь вследствие того, что она казнила своего фаворита, тем не менее её пустое, фальшивое кокетство и её скряжничество легли тёмным пятном на её сан и пол.

Выход кончился - и толпа разошлась. Посланники различных дворов окружили молодого человека, осыпая его поздравлениями. Дамы, увиваясь около него, шумели своими шелковыми платьями. Дамы, вообще, любят хорошенькия личики, особенно когда такое личико обещает, сверх-того, сделать карьеру.

LXXXIII.

Жуан, таким-образом, сам не понимая как, сделался предметом общого вниманья. На обращаемые к нему слова отвечал он с ловким, грациозным поклоном, как-будто от самого рожденья был назначен занять министерское место. Слово "джентльмен", казалось, было написано самою природою на его хотя скромном, но сознававшем своё достоинство челе. Он говорил мало, по с тактом; его движенья и жесты были полны грации, которая осеняла его, как знаменем.

LXXXIV.

это хорошо помнить.) . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LXXXV.

Затем, Жуан удалился, что сделаю и я, в ожидания, нова моему Пегасу не надоест отдыхать на земле. И так, мы взобрались на "гору, лобзающую своей вершиною небо" - и я ощущаю даже некоторое головокружение, а фантазия моя начинает кружиться, как крылья ветряной мельницы. Это знак для моих нерв и мозга, что пора отдохнуть и прокатиться шагом по какой-нибудь зелёной аллее.