Дон-Жуан.
Песнь десятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь десятая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ.

I.

Ньютон, выведенный из разсеяния видом упавшого яблока, нашел в этом факте доказательство, что земля вертится, повинуясь силе, которую он назвал силой тяготенья. (Так, по крайней мере, говорят, потому-что я не отвечаю ни за выводы, ни за выселения ни одного из мудрецов.) Ньютон был единственным человеком, который, со времён Адама, съумел сочетать идею падения с идеей о яблоке.

II.

Человек пал из-за яблока и поднялся также при помощи яблока, если только вышеприведённый факт верен. Дорога, проложенная Исааком Ньютоном сквозь необозримые звездные пространства, должна служить вознаграждением за людския страданья, потому-что вслед за этим открытием последовали безчисленные изобретения по части механики, и недалеко то время, когда, при помощи паровых машин, мы будем в состоянии предпринять поездку на луну.

III.

"Но к чему это вступление?" спросите вы. А вот к чему. Взяв этот ничтожный листок бумаги, я почувствовал, что благородный жар охватил моё сердце и дух мой сделал скачёк. Хотя я и чувствую себя далеко ниже тех, которые, при помощи стёкол и пара, открывают звезды, или плавают против ветра; но я хочу попытаться сделать то же, призвав на помощь поэзию.

IV.

Против ветра я плавал и плаваю до-сих-пор; что же касается звезд, то - признаюсь - для них мой телескоп несколько тускл. Тем не менее, я, покинув обыкновенный берег и потеряв землю из вида, блуждаю по пучинам океана вечности. Рев бурунов не устрашает моей ладьи, хотя и утлой, но всё ещё способной держаться в море. Она, подобно многим челнокам, может проскользнуть там, где большие корабли погибают.

V.

Мы оставили нашего героя, Жуана, достигающим высших ступеней счастья и, притом, ещё неуспевшим ощутить его невыгод, заставляющих краснеть новичка. Да остерегутся мои музы (так-как у меня их несколько) следовать за ним далее гостиных. Довольно сказать, что фортуна посетила его в такое время, когда он был полон молодости, здоровья, красоты я всего того, что на минуту подрезывает крылья наслажденья.

VI.

Крылья эти, однако, отростают - и птичка вновь вылетает из гнезда. "О!" восклицает псалмопевец: "зачем не имею я голубиных крыльев, чтоб улететь и успокоиться!" Есть ли на свете человек, который, вспомнив, в пору седой старости, свои юные годы и первую любовь - вспомнив, в то время, когда сердце разбито и притуплённое воображение не может даже заставить засверкать глаза в их орбитах - не пожелает лучше вздыхать, как его сын, чем кашлять, подобно своему деду?

VII.

Но вздохи проходят, а слёзы (даже вдовьи) изсякают, подобно струям Арно, до-того ничтожным летом, что им бы следовало стыдиться той массы бурной и желтой воды, которая угрожает потопить зимой все её окрестности. Вот какую разницу производит краткий срок нескольких месяцев! Вы думаете, что горе есть самая тучная пашня, никогда не остающаяся под паром - и это справедливо: переменяются только земледельцы, следующие за плугами и переходящие на другую землю, чтоб посеять на ней радость.

VIII.

Как бы то ни было, кашель появляется тогда, когда прекращаются вздохи, а иногда даже и раньше. Часто видим мы, что он бывает прямым их следствием, прежде чем гладкая, как озеро, поверхность лба начнёт бороздиться морщинами и прежде-чем солнце жизни поднимется до десятого часа. В то время, когда чахоточный румянец, мимолётный, как последние лучи потухающого дня, разливается но щекам, слишком чистым, чтоб назваться прахом - тысячи людей дышут, любят, надеются и умирают. Как счастливы последние!

IX.

Но Жуан не был рождён для того, чтоб умереть так рано. Мы оставили его на верху того счастья, которым мы бываем обязаны влиянию лупы и капризу женщин. Блаженство это может-быть непрочно, но кто же станет презирать июньское тепло только потому, что декабрь с споим холодным дыханием наступит неизбежно? Не лучше ли, насладившись кратковременным теплом, запастись им и на зимнее время?

X.

Сверх-того, Жуан обладал качествами, которые нравятся женщинам средних лет больше, чем молодым. Первые понимают суть дела, тогда-как эти едва оперившиеся цыплята знают о любви не более того, что говорится о ней в стихах или какою она рисуется шутником-воображеньем в видениях небес - этом отечестве любви. Некоторые считают лета женщин по солнцу и годам; мне же кажется, что счёт по луне был бы приличнее для этих прелестных созданий.

XI.

Почему? - потому-что луна изменчива и целомудренна - других причин я не знаю, хотя и уверен, что подозрительные люди, находящие дурное во всём, припишут мне здесь мысли, каких я не имел, что будет очень дурно с их стороны и не сделает чести "их характеру и вкусу", как сказал с такой уверенностью мой друг Джеффри. Впрочем, я ему прощаю эти слова, и надеюсь, что он сам простит их себе; если же нет - то я тем более должен быть снисходительным.

XII.

Старые враги, сделавшиеся друзьями, должны ими оставаться: это пробный камень для чести, и я не могу себе представить причин, которые оправдывали бы возвращение к ненависти. Я отворачиваюсь от нея, как от чеснока, и надеюсь спастись от её объятий, не смотря на то, что она простирает ко мне свои сто рук и ног. Старые любовницы и новые жены - вот наши злейшие враги, и потому враги помирившиеся с нами не должны бы делаться их союзниками.

XIII.

В противном случае, это было бы самое дурное отступничество. Лукавый ренегат Соути - эта воплощённая ложь - и тот не решился бы вновь возвратиться в лагерь реформистов после того, как он приютился в хлеву лауреатов. Честные люди от Исландии до Барбадских островов - будь они обитателями Каледонии или Италии - не должны вертеться, подобно флюгеру, и ждать для удара той минуты, когда вы перестали нравиться.

XIV.

Юрист и критик видят в жизни и литературе только дурные их стороны. Ничего не остаётся ими незамеченным; но многое недоговаривается этими эксплуататорами людских распрей. Обыкновенные люди доживают невеждами до старости, тогда-как деятельность юриста проникает, как скальпель хирурга, в самую суть предмета и постигает весь ход дела.

XV.

Юрист есть нравственный трубочист - и вот почему он всегда бывает грязен. Вечная сажа покрывает его слоем, от которого он не может отделаться, переменив рубашку. Из тридцати человек по крайней мере двадцать девять непременно выкажут свой чёрный цвет пресмыкающагося существа. Вас, Джеффри, я исключаю: вы, конечно, носите адвокатскую мантию с таким же достоинством, как Цезарь носил свою тогу.

XVI.

Теперь, любезный Джеффри, бывший когда-то самым ярым из моих врагов (на сколько стихи и критика могут ссорить в этом мире такия марионетки, как мы), все наши маленькия ссоры - по крайней мере с моей стороны - улажены. Пью за "Auld Lang Syne"! {Доброе старое время.} Я никогда не видал и никогда не увижу вашего лица; тем не менее признаю от всего сердца, что вы поступили благородно.

XVII.

Употребляя выражение "Auld Lang Syne", я обращаюсь не к вам и очень об этом сожалею, потому-что из всех обитателей вашего гордого города (исключая Скотта) я всего охотнее согласился бы выпить с вами! Всё это может показаться школьничеством, тем не менее я не стараюсь быть ни великодушным, ни остроумным, говоря, что я шотландец по рожденью - на половину, а по воспитанью - совсем, и что у меня сердце оказывает невольное влияние на мозг,

XVIII.

Когда слова "Auld Lang Syne" воскрешают в моей памяти Шотландию, с её плэдами, лентами для волос, голубыми горами, с её светлыми потоками, Дием и Доном, с её чёрным Балгуинским валом, все мои юношеския чувства и заветные мечты, облечённые каждое в особую мантию, возникают предо мною, как сыновья Банко - и всё моё детство проходит, волнуясь, мимо меня. Положим, это ребячество, но для меня это проблеск прежнего "Auld Lang Syne".

XIX.

И хотя - как вы, без сомнения, хорошо помните - я, будучи молод, напал однажды, в припадке гнева и рифм, на шотландцев, чтоб дать им почувствовать свой гневный ум, который - надо признаться - был тогда впечатлителен и угрюм; но подобные выходки не ведут ни к чему: оне не могут погасить в нас свежих, юношеских впечатлений. Я напал на жившого во мне шотландца, но не убил его - и в настоящее время люблю по-прежнему "страну гор и потоков" {Стих Вальтер-Скотта в "Последнем Минестреле".}.

XX.

Дон-Жуан был идеалистом и реалистом вместе, что в сущности одно и то же, потому-что то, о чём человек думает - в данную минуту существует, не смотря на то, что думающий всегда менее реален, чем его мысль. Душа, будучи безсмертна, может проявлять свою деятельность только относительно тела; тем не менее крайне неловко стоять на берегу того, что называется вечностью, стоять, открыв глаза, не видя и не понимая ни того, что здесь, ни того, что там.

XXI.

даже лёгким искушениям, встречаемым ими на жизненной дороге; а искушение, встреченное им, было роскошно и нежно, как подушка, предназначенная для трона монарха. Прелестные женщины, танцы, выходы и деньги превращали в его глазах ледяную страну в рай, а зиму - в лето.

XXII.

Благосклонность к нему императрицы продолжалась. Правда, возложенные на него обязанности казались ему иногда утомительными; но молодые люди его лет должны быть добросовестны в исполнении своих обязанностей. Он рос, как свежее, зелёное дерево, одинаково способный жить для любви, войны и славы, которые умеют так хорошо вознаграждать своих поклонников, пока усталость жизнью не заставит их предпочесть всему этому богатство.

XXIII.

Увлечённый молодостью и опасными примерами, Жуан - как и следовало предположить - начал вести с этого времени уже очень разсеянную жизнь, что весьма дурно, потому-что, не говоря уже о том, что подобного рода жизнь лишает нас свежести чувств - она, сверх-того, связываясь неразрывно со всеми пороками нашей слабой плоти, делает нас эгоистами, заставляя душу прятаться в самую себя, как прячется устрица в свою раковину.

XXIV.

Но оставим это, как равно и обычный ход интриг между неровными возрастами, в роде того, что молодой, красивый поручик связывается с женщиной, хотя и не совсем старой, но всё-таки не столь молодой, какою она была прежде, в счастливое время семнадцати лет. Можно повелевать грубой материей, но над плотью никто не властен. Морщины, эти проклятые демократы, никогда не льстят.

XXV.

Смерть, этот царь царей, есть в то же время и Гракх {Тиберий Гракх, будучи народным трибуном, требовал исполнения аграрных законов (Lex agraria), по которым у всех, владеввах известным количеством земля, следовало отнять лишния земли в пользу бедных граждан.} человечества. Под влиянием её аграрных законов, человек, занимающий высокий ноет, пирующий, сражающийся и кричащий во всё горло, становится равным бедняку, никогда не имевшему собственной пяди земли, и затем, как тот, так и другой, одинаково превращаются в небольшой клочёк земли, покрытый дёрном и ожидающий их разложения, чтобы дать жатву. Смерть - реформатор: с этим должны все согласиться.

XXVI.

Между-тем Жуан (а не смерть) продолжал жить в вихре удовольствий, расточительности, блеска и шума в этой весёлой стране медвежьих шкур, чёрных и пушистых, которые (я должен это сказать, не смотря на то, что не люблю говорить о чём-нибудь дурно) проглядывают, в минуты тревоги, даже сквозь пурпур и тончайшия ткани, более приличные царице Вавилона, чем обитательнице России, и тем уничтожают общее впечатление очарованья.

XXVII.

Не стану описывать образа жизни Жуана, хотя я и мог бы это сделать, благодаря рассказам и воспоминаниям; но так-как на пути жизни я уже приблизился к мрачному лесу Данта, этому ужасному равноденственному пункту, разделяющему человеческий век пополам, этой скверной станции на половине дороги, после которой умные путешественники осторожно продолжают путь в телеге жизни, по пустынной равнине старости, простившись уроненной слезой с оставленной назади молодостью,

XXVIII.

То я не стану описывать жизни Жуана, конечно, если только буду в состоянии от того удержаться; не стану и разсуждать, если только мне удастся отогнать прочь мысли, которые льнут ко мне, как щенок к своей матке, как морская трава к скале, или поцелуи влюблённого к губкам своей красавицы, заводя нас, таким-образом, в безъисходный лабиринт. И так - как было уже сказано - я не хочу философствовать, а хочу быть прочитанным.

XXIX.

Жуан, вместо того, чтоб ухаживать, сделался сам предметом ухаживанья, что случается очень редко. Этим он был обязан частью своей молодости, частью - прославленной храбрости, в особенности же своей наружности, обличавшей в нём благородство породы, как в скаковой лошади. Одевался он с большим изяществом, вследствие чего красота его выдавалась ещё более, как солнце, выходящее из гряды пурпурных облаков. Но всего более, конечно, обязан был он своим значением вниманию к нему императрицы.

XXX.

Он написал в Испанию. Родственники его, видя, что он стоит на такой прекрасной дороге и может - не говоря о себе - пристроить даже своих двоюродных братцев, поспешили ответить ему в тот же день. Некоторые даже приготовились эмигрировать и, кушая мороженое, уверяли, что стоит только запастись хорошей шубой, чтобы между климатом Москвы и Мадрида не оказалось ни малейшей разницы.

XXXI.

Его мать, Донна-Инеса, видя, что Жуан, вместо того, чтоб безпокоить банкира, у которого вклады его заметно уменьшились, решается поставить своим издержкам благоразумные границы, написала, что она очень радуется его отречению от бурных удовольствий, на которые так падка безумная молодость, причём прибавила, что единственное доказательство возвращения человека к здравому смыслу заключается в уменьи обуздывать своё мотовство.

XXXII.

Затем, поручала она его защите Господа Бога, Сына Божия и Божией Матери и предостерегала против влияния греческой религии, составлявшей ересь в глазах католической церкви; по, в то же время, советовала не выказывать наружных знаков неодобрения, так-как это могло бы не понравиться в чужой стране. Затем, уведомляла Жуана о рождении у него маленького братца, прижитого ею во втором браке, и заключала своё письмо горячими похвалами истинно-материнскому благоволению к нему императрицы.

XXXIII.

Относительно последняго обстоятельства она не могла выразить всей силы своего одобрения, при мысли о государыне, умевшей так ценить и отличать молодых людей. За нравственность Жуана при дворе Инеса не боялась, так-как ни нравы нации, ни климат не позволяли предполагать возможности какого-нибудь скандала. Дома, в Испании, она бы очень безпокоилась в подобном случае, но там, где термометр стоит на десяти, пяти или одном градусе ниже нуля, нельзя себе предположить, чтоб добродетель таяла прежде реки.

XXXIV.

О, зачем нет у меня красноречия сорока английских проповедников, чтоб восхвалить лицемерие! Зачем не могу я воспеть его так-же громко, как оно само воспевает добродетели, которых остаётся чуждо! Зачем нет у меня для того трубы серафима или, по крайней мере, слухового рожка моей старой тётушки, в котором она обрела для себя истинное утешение, когда очки её сделались так тусклы, что она потеряла возможность читать свой молитвенник?

XXXV.

Тётушка моя, по крайней мере, не была лицемерной и вошла в рай таким же честным образом, как кто-либо из внесённых в кандидатские списки и ожидающих решения страшного суда. Кандидаты эти похожи на небесных вассалов, занесённых в своего рода книгу, на подобие той, какую завёл Вильгельм Завоеватель, когда вздумал наградить своих сподвижников чужим имуществом, причём наделал разом шестьдесят тысяч новых поземельных владельцев.

XXXVI.

Я, впрочем, не в претензии на этот поступок, так-как мои предки, Эрнейс и Радульфус, получили (если память меня не обманывает) сорок восемь замков в награду за-то, что находились под знамёнами Вильгельма. Хотя я и не оправдываю того, что этим поступком содрали с саксонцев кожу, как сделал бы это кожевник, но так-как новые собственники употребили значительную часть приобретённого добра на постройку церквей, то, конечно, вы согласитесь, что такое употребление оправдало захват.

Счастье юного Жуана было в полном цвету, что, впрочем, не мешало ему иногда ощущать некоторую неловкость, подобно цветку не-тронь-меня, который точно также боится прикосновенья, как короли боятся стихов, если они вышли не из под-пера Соути. Быть-может, он страдал от холодного климата и жаждал стран, где бы невский лёд не таял в мае, или, может-быть, среди строгих обязанностей, налагаемых благодарностью, он вздыхал о любви и красоте.

XXXVIII.

Может-быть... Но не лучше ли говорить без "может-быть"? К чему отыскивать новые или старые причины? Случается, что гробовой червяк точит свежия, юные щёчки точно также, как и поблёкшее уже тело. Жизненная забота, точно домовый хозяин, является к нам еженедельно со своим счётом, и сколько бы мы на него ни сердились - платить всё-таки надо! Шесть дней могут пройти спокойно, но на седьмой нас непременно посетят или хандра, или заимодавец.

XXXIX.

Не знаю, как это случилось, но только Дон-Жуан вдруг захворал. Императрица обезпокоилась, а медик, пощупав пульс больного, объявил, что, не смотря на свою живость, он обличает лихорадочное состояние, угрожающее его жизни. Весь двор встревожился - и приём микстуры был удвоен.

XL.

Предположеньям и шепоту не было конца. Некоторые уверяли даже, будто Дон-Жуан был отравлён. Другие болтали об истощении, о какой-то опухоли и тому подобных болезнях, говорили, что это была зараза соков, которая скоро распространится и на кровь. Наконец, нашлись и такие, которые приписывали болезнь Жуана просто усталости и трудам, понесённым им во время последней кампании.

XLI.

Вот один из рецептов, прописанных больному: "Sodae sulpbat. 3 vj. Manuae optim. 3 fs. Aq. fervent f. 3 ifs. Tinct. sennae haustus 3 ij." (Тут врач приблизился и поставил ему банки.) "R. pulv. com. gr. iij. Ipecaeuanhae." (Предполагалось, что-то ещё, еслиб Жуан тому не воспротивился.) "Bolus Patassae Sulphuret. sumendus, et haastus ter in die capiendus."

XLII.

Таковы средства, которыми врачи нас вылечивают, или отправляют на тот свет - secundum artem. Мы смеёмся над ними, когда бываем здоровы; но, захворав, немедленно посылаем их искать, без малейшого поползновения к насмешке. Очутившись внезапно возле того, что зовётся "liiatas maxime deflcndus" и может быть наполнено только при помощи заступа или лопаты, мы, вместо того, чтоб с удовольствием кинуться в объятия Леты, неотступно пристаём с просьбой о помощи к милым Бальи и Альбернети {Известные врачи того времени.}.

XLIII.

Жуан выразил решительно своё нежеланье умереть, так-как смерть грозила ему не на шутку; но - в конце концов - молодость и крепкое сложенье взяли своё и отклонили деятельность докторов в другую сторону. Тем не менее, слабость продолжалась - и румянец здоровья весьма медленно возвращался на его исхудалые щёки. Всё это, взятое вместе, побудило обезпокоенный медицинский факультет прописать ему путешествие.

XLIV.

По их словам, петербургский климат был слишком суров для него, цветка юга, почему он и не мог в нём цвести. Мнение это огорчило государыню, которой не хотелось разстаться с своим любимцем; но заметив, что глаза его потеряли прежний блеск и он стал походить на орла с подрезанными крыльями, она решилась дать ему поручение с обстановкой, приличной его положению.

XLV.

Как-раз около этого времени возникли какие-то дипломатическия недоразумения между британским и русским дворами. Переговоры шли с обычными уловками, употребляемыми великими державами в подобных случаях. Кажется, дело шло о плавании в Балтийском море, о торговле кожами, коноплянным маслом, салом и о морских правах, в поддержке которых Англия, как известно, всегда держится правила: "uti possidetis".

XLVI.

Екатерина, умевшая награждать своих любимцев, поручила устройство этого щекотливого дела Дон-Жуану, имея в виду двойную цель: блеснуть своим могуществом и - в то же время - воздать ему по заслугам. На следующий день он был допущен поцеловать её руку, после чего, получив инструкции, был осыпан всевозможными милостями и наградами, выказавшими в полном блеске щедрость его покровительницы.

XLVII.

Екатерина была счастлива во всех своих делах; а счастье на свете - всё. Царствование особ женского пола обыкновенно проходит чрезвычайно благополучно, что составляет загадку Фортуны, которую трудно разгадать. Но пойдём далее. Хотя величие сана и не позволяло ей выказывать своего сожаления, тем не менее должно сознаться, что отъезд Жуана огорчил её. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XLVIII и XLIX.

Воспользовавшись временем, в течение которого этот важный пост будет оставаться незанятым, я попрошу вас, читатель, сесть вместе с нашим молодым героем в карету, увлекавшую его далеко из Петербурга. Это был великолепный экипаж, на котором красовался прежде герб прекрасной царицы, посетившей, подобно новой Ифигении, Тавриду {Принц де-Линь, сопровождавший императрицу Екатерину в её путешествии по южным провинциям, рассказывает о нём следующия подробности: "В продолжении нескольких дней мы ехали непрерывными степями, прежде обитаемыми враждебными татарами, а ныне покоренными оружием её Величества и украшенными на каждой станции великолепными шатрами, в которых мы находили завтрак, обед, ужин и ночлег, причём наш лагерь, украшенный со всею пышностью азиатской роскоши, каждый раз представлял величественное военное зрелище."}; теперь же экипаж этот был подарён ею Жуану - и блистал его собственным гербом.

L.

Бульдог, снигирь и горностай (три любимца Жуана) сидели с ним в карете. Он имел особенное пристрастие (которого причину пусть объяснят более мудрые люди) к живым животным, производящим в некоторых людях отвращение, подобное тому, какое производят в нас черви. Никогда шестидесятилетняя дева не выказывала подобного влечения к кошкам и птицам - а между-тем Жуан не был ни стар, ни девствен.

LI.

Хотя моя необузданная Муза и любит видаться из стороны в сторону, но она не забыла про маленькую спасённую им девочку - эту чистую, живую жемчужину.

LII.

Бедное существо! Она была так-же хороша, как скромна я имела притом серьёзный и нежный характер, что также редко встречается между живыми людьми, как редок ископаемый человек среди мамонтов, говоря твоими словами, великий Кювье! Невинность её была очень плохим оружием для борьбы с превратностями этого мира, в столкновении с которыми суждено ошибаться всем. Но ей было всего десять лет - и потому она была спокойна, хотя и сама не знала отчего и почему.

LIII.

Дон-Жуан любил её, я она любила Жуана, как не любят ни брат, ни отец, ни сестра, ни дочь. Что это была за привязанность - я не знаю. Он не был довольно стар для отеческой любви, а братская привязанность не могла волновать его, потому-что у него никогда не было сестры. О, еслиб он её имел! - как тосковало б его сердце в разлуке с нею!

LIV.

Тем более любовь эту нельзя было назвать чувственной, потому-что Жуан не принадлежал к числу тех старых развратников, которым нужен свежий цветок, чтоб возбудить их остывшую кровь, подобно тому, как кислота заставляет кипеть спящую щёлочь. И хотя (вследствие влияния нашей планеты) юность его нельзя было назвать совершенно целомудренной, чистейший платонизм всё-таки лежал в основании всех его чувств, хотя он иногда об этом и позабывал.

LV.

благодаря ему, не сделалась невольницей. Также думалось ему, что, при помощи церкви, он успеет спасти её душу. Но тут надо упомянуть о довольно странном обстоятельстве: молодая турчанка решительно отказывалась быть обращённой в христианство.

LVI.

выказывать отвращение к святой воде, а равно не изъявляла склонности и к исповеди. Может-быть, впрочем, ей не в чем было каяться. Но все равно - какая бы ни была тому причина - Церковь не могла добиться от нея ничего, и она по-прежнему утверждала, что Магомет - пророк.

LVII.

На деле она выносила присутствие только одного христианина, а именно - Жуана, занявшого в её сердце место потерянных ею близких и родных. Что же касается его, то он естественно любил ту, которую облагодетельствовал. Таким-образом, они представляли зрелище весьма интересной парочки: с одной стороны - юный покровитель, с другой - существо, не связанное с ним ни языком, ни годами, ни родством. И, при всём том, именно это отсутствие всяких уз и придавало их отношениям характер какой-то особенной нежности.

LVIII.

Они миновали Варшаву и Польшу, известную по соляным копям и железному ярму, которое лежит на ней. Затем, проехали через Курляндию, свидетельницу того забавного фарса, благодаря которому к её герцогам перешло далеко-неграциозное имя Бирона. Это был тот самый путь, по которому, впоследствии, прошел на Москву современный Марс, ведомый обманчивой сиреной, имя которой - слава, и потерявший в один зимний месяц плоды двадцати-летних трудов, а с ними свою гвардию и гренадер.

LIX.

"О, моя гвардия! моя старая гвардия!" {Восклицание Наполеона в Elysée Bourbon 23-го июня 1815 года.} восклицал бог, слепленный из праха. (Не смотрите на эту фразу, как на риторическую фигуру!) Подумайте о гремящем Юпитере, погибающем под ударами самоубийцы Кэстльри! И такая слава похоронена под снегом! Но еслиб нам захотелось согреться, проезжая Польшу, то для этого там есть воспоминанье о Костюшке, имя которого может, как Гекла, рождать пламя среди льдов и снегов.

XL.

{Кант, знаменитый основатель нового философского учения, родился в Кёнигсберге 22-го апреля 1724 года; умер там же в 1804 году.}. Впрочем, Жуан, для которого вся философия не стоила выеденного яйца, и не подумал останавливаться в нём, продолжая свой путь по Германии, этой задержанной в развитии стране, в которой государи пришпоривают своих подданных больнее, чем почтальоны своих лошадей.

LXI.

Затем, через Берлин, Дрезден и много других городов, достиг он увенчанного замками Рейна. Дивные готическия развалины! Как сильно поражаете вы воображение всякого, не исключая и меня! Серые стены, обвитые зеленью развалины, ржавые остроконечные крыши - вот вид, который заставляет мою душу перейти границу, разделяющую настоящий и прошедший миры, причём я обозреваю их оба разом с высоты воздушного пространства.

LXII.

Жуан продолжал свою дорогу чрез Мангейм и Бонн, над которым возвышается Драхенфельс {Замок Драхенфельс стоит на берегу Рейна, на самой возвышенной из семи гор. В настоящее время он представляет груду развалин.}, подобно тёмному призраку навеки скрывшихся от нас феодальных времён, о которых я не имею времени здесь распространяться. Оттуда отправился он в Кёльн, старинный город, представляющий любопытству путешественника кости одиннадцати тысяч дев {В Кёльне, в церкви Св. Урсулы, до-сих-пор показывают путешественникам черепа 11000 девственниц.}, то-есть самое большое число, какое было когда-либо прикрыто человеческой плотью.

LXIII.

Затем, посетил он города Гагу и Гельветслюйс в Голландии, этой водяной стране голландцев и каналов, в которой приготовляемый из можжевельника напиток заменяет беднякам богатство. Сенат и учёные нападают на его употребление, хотя, казалось бы, не следовало лишать народ эссенции, которая часто бывает его единственной одеждой, пищей и топливом, оставляемым ему благодетельным правительством.

LXIV.

заставила многих побледнет; но Жуан, приученный к ней, как это можно предположить, прежними путешествиями, бодро стоял, глядя на бежавшие навстречу корабли и стараясь подсмотреть первое появление скалистых берегов Англии.

LXV.

Наконец они показались, точно длинный, белый вал, выступающий из голубого горизонта. Дон-Жуан почувствовал то, что чувствуют многие молодые путешественники при первом виде меловых скал Альбиона, то-есть некоторого рода гордость, что и он находится среди этих лавочников, которые посылают свои товары и декреты от одного полюса к другому, заставляя самые волны платить себе подать.

LXVI.

Я не имею особенных причин любить этот уголок земли, содержащий в себе всё то, что могло бы сделать его обитателей благороднейшей из наций. Хотя я ничем не обязан Англии, кроме рожденья, но всё же чувствую нечто в роде жалости, смешанной с благоговением, при виде её угасающей славы и воспоминании о прежнем её величии. Семь лет отсутствия (обыкновенный срок ссылки на каторгу) достаточны, впрочем, для того, чтоб погасить прежнюю неприязнь, особенно когда видишь, что родная страна идёт к чёрту.

LXVII.

О, еслиб она могла знать, до чего везде, в настоящее время, ненавидят её великое имя, с каким горячим нетерпением каждый ожидает удара, готового предать мечу её обнаженную грудь! О, ослиб она знала, что все нации считают её своим величайшим врагов (этим худшим из худших врагов), коварным другом, когда-то любимым и обещавшим свободу всему человечеству, а теперь пытающемуся оковать всё, до мысли включительно!

Может ли она гордиться или считать себя свободной, будучи, наоборот, первой невольницей? Нации заключены в темницы - и кто же их тюремщик? Не она ли сама - жертва замкбв и затворов? Неужели ничтожное преимущество поворачивать ключ в замке тюрьмы заключённого может назваться свободой? Стерегущий цепи также далёк наслаждений земных и небесных, как и тот, кто закован в них.

LXIX.

Твои скалы, прекрасный Дувр, твой порт и гостинница были первенцами красот Альбиона, которые увидел Жуан. У ведал он и твою таможню, с её деликатными пошлинами, и мальчиков твоих гостинниц, кидающихся, как угорелые, при первом звуке колокольчика, и твои пакетботы, с их пассажирами, служащими поживой всем, живущим на воде и на море, и наконец - далеко не последнее, поражающее неопытных иностранцев обстоятельство - твои длинные счёты, с которых не делается ни малейшей скидки.

LXX.

Даже Жуан, не смотря на его безпечность, молодость и великодушие, и то, что карманы его были наполнены рублями, бриллиантами и векселями, вследствие чего он не нуждался в необходимости определять свои расходы - даже и он удивился немного, когда его камердинер - хитрый, щегольски-одетый грек - представил ему и прочёл написанный для него счёт. Впрочем, он заплатил безпрекословно: право дышать воздухом в свободной стране, хотя и редко озаряемой солнцем, конечно, стоит денег.

LXXI.

Эй! лошадей! вперёд в Кентербёри! Не жалей мостовой и брызгай грязью во все стороны! У! как быстро и весело мчатся почтовые кони! Не так, как в ленивой Германии, где они тащатся по дороге, точно везут дроги с покойником, не говоря уже об остановках почтальонов, для подкрепления себя "шнапсом". Проклятые собаки! Сколько ни гни им verfluchter'ом - они производят на них такое же действие, какое производят молния на громоотвод.

Мчаться сломя голову - вот что всего сильнее действует на возбуждение нашего духа, оживляя кровь, подобно тому, как кайенский перец придаёт вкус подливке - жчаиъся, не зная куда, лишь бы мчаться быстро и, притом, без всякой цели, потому-что чем ничтожнее причина спеха, тем приятнее достичь цели путешествия, которая должна заключаться в нём самом.

Они проехали Кентербёри: видели его собор, с шлемом Эдуарда Чёрного Принца {Фома Бекет, архиепископ кентерберийский, был убит в соборе, близь алтари, в 1070 году. Через два года после того римский двор причислил его к лику святых, а Генрих III приказал перенести тело его в особенную церковь. С-тех-пор память его праздновалась ежегодно большим торжеством. Это продолжалось до Генриха VIII, который, отпав от римской церкви, приказал судить его, как изменника. Вследствие этого суда, имя Бекета было исключено из святцев, а кости его сожжены и разсеяны но ветру.} и окровавленную плиту Бекета {На гробнице Чёрного Принца, находящейся в Кентербёрийском соборе и представляющей его фигуру во весь рост, в лежачем положении, лежит также его оружие, кольчуга и шлем с коровой. Прежде она была украшена драгоценными камнями; теперь осталась одна оправа.}. Вещи эти, по обыкновению, были показаны им церковным сторожем, с равнодушным, оффициальным видом. Вот вам и слава, почтенный читатель! Всё оканчивается старым, заржавленным шлемом и полусгнившими костями, наполовину превратившимися в порошок соды или магнезии - это горькое лекарство, называемое человеческим родом.

LXXIV.

более под именем Чёрного Принца, 26-го августа 13-16 года, над французами, справедливо считается англичанами одной из самых славных в истории.} повеяло на него, при виде этого шлема, уступившого только разрушительному влиянию времени. Не меньшее действие произвёл на него вид могилы смелого церковника, погибшого вследствие великого для того времени замысла стать выше самовластья королей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Маленькая Лейла, разсматривая храм, полюбопытствовала узнать: для чего могло быть построено подобное зданье?

LXXV.

Получив в ответ, что это был "дом Божий", она заметила, что Бог был хорошо помещён, и при этом изъявила удивление, что Он терпит в своём жилище присутствие неверных, жестоких назареев, разрушивших святые храмы в странах, вскормивших истинно-верующих. Живое её личико омрачилось при мысли, что Магомет мог отказаться от такой прекрасной мечети, брошенной как жемчужина перед свиньями.

LXXVI.

Дальше! дальше! - через луга, обработанные, как сад, обсаженные хмелем и плодовыми деревьями! После многих лет странствования в странах более тёплых, но менее плодородных, зелёный луг представляет для поэта зрелище, которое заставляет его забыть отсутствие более роскошной растительности тех стран, в которых перед его глазами проходят перемешанные, как в панораме, виноградники, маслины, пропасти, ледники, волканы, апельсины и слои снега.

LXXVII.

свободных людей. Действительно, Англия может казаться прекраснейшей из всех стран мира, как иностранцам, так и местным жителям, за исключением разве нескольких глупцов, "лягающихся на всё", чем они вредят только себе самим.

LXXVIII.

Как хороши дороги с заставами! Оне так гладки и ровны, что по ним мчишься незаметно, точно орёл, когда, распустив свои широкия крылья, он парит в воздухе. Еслиб такия дороги существовали во времена Фаэтона, то Феб наверно не отказал бы своему сыну в удовольствии прокатиться по иоркскому почтовому тракту. Но по мере того, как мы подвигаемся вперёд - surgit amari aliquid {Является нечто горькое.}: надо платить на заставе.

LXXIX.

О, как тяжела всякая уплата! Берите у людей их жизнь, их жен, берите всё, но не касайтесь их карманов! Маккиавель учит людей, облечённых в пурпур, что это "самое верное средство навлечь на себя общия проклятия. Люди гораздо менее ненавидят убийцу, чем соискателя того милого металла, который нас всех кормит. Убейте у человека всю его семью - и он может вам это простить; не берегитесь запустить руку в его карман!"

LXXX.

или презрением возвышается над великим городом. Если в ваших жилах есть хоть искра чувства, одушевляющого лондонских зевак, то смейтесь или вздыхайте, смотря потому, весело или мрачно смотрите вы на жизнь. Гордые британцы! мы стоим на вершине Шутерс-Гилля! {Шутерс-Гилль (Холм Стрелка) - есть возвышенность в восьми милях от Лондона, откуда открывается первый вид на город.}

LXXXI.

Солнце садилось; дым поднимался клубами, точно из волкана, угасшого на половину, закрывая пространство, которое совершенно справедливо можно назвать "гостиной дьявола", как иные и называют этот удивительный город. Хотя Жуан приближался и не к собственному дому, и не принадлежал к нации, землю которой попирал, тем не менее он чувствовал некоторое уважение к этой земле, матери сынов, разгромивших одну половину земного шара и наведших страх на другую.

LXXXII.

Громадная куча кирпича, дым, множество кораблей, масса копоти и грязи, занимающия всё пространство, насколько глаз может обнять, кое-где мелькающий парус, теряющийся немедленно среди леса мачт, множество колоколен, масса закопчённых дымом крыш, огромный тёмный купол, похожий на дурацкую шайку на голове дурака - таков вид Лондона.

Но Жуан не видел ничего этого. Каждый клуб дыма казался ему таинственным паром, нёсшимся из печи какого-нибудь алхимика, занятого приготовлением благосостояния для всего мира (благосостояния бумажных денег и налогов). Мрачные облака, разстилавшияся над городом, как покрывало, и помрачавшия лучи самого солнца с такою же лёгкостью, с какою мы задуваем свечу, показались ему совершенно естественной атмосферой - очень здоровой, хотя и не всегда ясной.

LXXXIV.

Он остановился - и я намерен последовать его примеру, подобно тому, как это делает команда корабля, готовясь произвесть залп. Скоро я надеюсь возобновить с вами, любезные соотечественники, старое знакомство. Я хочу попытаться сказать вам несколько истин, которые вы, без сомнения, таковыми не признаете именно потому, что оне - истинны. Как новая мистрисс Фрей {Мистрисс Фрей - есть имя квакерши, много способствовавшей к улучшению положения заключённых женщин в Ньюгете.}, только мужского пола, я попробую мягкой метлой вымести ваши гостиные и очистить их стены от паутины.

LXXXV.

королевских грехов. Идея переделать народ - нелепа: это будет просто филантропическая болтовня, если вы не потрудитесь сначала исправить его вожаков. Не хорошо, мистрисс Фрей! Я думал, что в вас более религиозности.

LXXXVI.

Научите этих шестидесятилетних греховодников вести себя прилично, как того требуют их степенные годы; отучите их от смешной страсти к путешествиям, от гусарских и венгерских костюмов; уверьте их, что молодость, однажды улетев, больше не возвращается, что наёмные клики не поправляют благосостояния страны; скажите им, что сэр Вильям Кёртис! {Этот достойный Альдерман умер в 1829 году.} глупец слишком глупый даже для самых глупых безобразий, что он - Фальстаф седоволосого Галя, лишенный фальстафова остроумия, старый шут, у которого даже перестали звонить бубенчики!

LXXXVII.

Скажите им - хотя это, может-быть, будет слишком поздно - что на закате жизни - утомлённой, изношенной, распущенной - напрасны всевозможные мечты о величии и что тогда остаётся нам на долю одна доброта. Прибавьте, что лучшие государи всего менее любили пышность. Скажите им... Но вы ничего не скажите, тогда-как я наговорил слишком много. Впрочем, голос мой скоро снова загремит, как рог Роланда в ронсевальской битве.