Дон-Жуан.
Песнь одиннадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь одиннадцатая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ.

I.

Епископ Берклей, сказав, что "материя не существует", доказал это своей речью, материя которой не заслуживает никакого внимания. Говорят, что его систему безполезно опровергать, потому-что она слишком хитра и для умной головы, тогда-как никто в нее уверовать не может. Я готов сокрушить всевозможные материи - даже камни, свинец и алмазы, чтобы только доказать, что мир - дух! Готов даже носить свою собственную голову с полным убеждением, что она не существует.

II.

Нечего сказать, великое открытие - доказать, будто весь мир одно огромное Я! что всё в нём идеально, что мы во всём видим только самих себя! Я держу пари против всёи вселенной - чем бы она ни была - что в таком убеждении нет ничего еретического. О, сомнение! если ты то сомнение, за которое тебя принимают, в чём я, однако, сомневаюсь, то я прошу тебя, единственную призму, сквозь которую мы можем созерцать истину, но портить моой веры в идеализм, этот небесный алькоголь, который голова наша переносит с большим трудом.

III.

Тем не менее, по временам одолевает нас несваренье желудка (которое далеко не так легко переносится, как присутствие воздушного Ариэля) и оно смущает наше паренье другого рода вопросом. Кроме того, мне кажется странным, отчего человеческий глаз никак не может найти точки, на которой он бы не встретил смешения племён, полов, существ, звезд и наконец - просто-на-просто - этого необъяснимого чуда, называемого миром, который в сущности не более, как великая ошибка,

IV.

Если он - создание случая, и того более ошибка, если происхождение его верно объяснено в "Ветхом Завете". Впрочем, об этом предмете лучше не говорить совсем, из боязни придти к подобному заключению, которое многими людьми считается опасным. И люди эти правы: паша жизнь так коротка, что не стоит толковать о предмете, уяснить который никто не мог до-сих-пор, но который все когда-нибудь или увидят очень ясно, или ничего не увидав, успокоются и замолчат.

V.

Поэтому нахожу за лучшее оставить в покое все метафизическия размышления, так-как они ни к чему не ведут. Приняв за тезис, что то, что есть - есть, я полагаю, что выразился очень удобопонятно и ясно. Дело в том, что с некоторого времени я чувствую приближение чахотки, хотя и не понимаю, какая бы тому могла быть причина. Вероятно - воздух. Замечательно, что когда болезнь эта начинает меня одолевать, я делаюсь необыкновенно религиозен.

VI и VII.

Но вернёмся к нашему предмету. Тот, кто, стоя на развалинах Акрополя, видел Аттику, тот, кто плавал по живописным водам, на которых стоит Константинополь, кто видел Тимбукту, пил чай в столице узкоглазых китайцев или, наконец, отдыхал среди ниневийских развалил - тот не может быть поражен зрелищем, которое являет на первый взгляд Лондон; но дайте ему прожить в нём год - и спросите тогда, что он о нём думает.

VIII.

Дон-Жуан взобрался на вершину Шутерс-Гилля как-раз около того часа вечером, когда солнце садилось. С покатости открывался обширный вид на эту долину добра и зла, которую зовут Лондоном. Улицы кипели непрерывной деятельностью, всё же кругом было тихо и спокойно: до него доносился только скрип колёс, вертевшихся на своих осях, и гул, похожий на жужжанье пчёл, обыкновенно поднимающийся над многолюдными городами, подобно тому, как пена всплывает наверх в кипящем котле.

IX.

И так, Дон-Жуан, погруженный в созерцание, шел пешком за своей каретой но склону горы и, пораженный зрелищем великой нации, не мог победить прилива волновавших его чувств. "Здесь" - воскликнул он - "местопребывание свободы! здесь раздаётся голос народа - и ни тюрьмы, ни пытки, ни инквизиция не могут его заглушить! Каждый новый митинг или новые выборы торжественно подтверждают его права!

X.

"Женщины здесь добродетельны, души чисты, народ платит только то, что хочет, и если здесь всё дорого, то лишь потому, что народ любит показать, как громаден его годовой доход. Законы здесь незыблемы; для путешественников нет ловушек: дороги безопасны..." Тут он был прерван видом сверкнувшого ножа и восклицаньем: "Будь прокляты твои глаза! - жизнь или кошелёк!"

XI.

Этот уже черезчур свободный возглас раздался из засады, куда засело четверо мошенников, заметивших, что Жуан шел один, отстав от своей кареты. Ловкие бездельники, они умели пользоваться минутой и нападали на зазевавшихся в дороге путешественников, причём последние, если только они не были рубаками, рисковали на этом острове богатства лишиться не только жизни, но и штанов.

XII.

Жуан не знал ни слова по-английски, кроме классического выражения "чорт возьми" {God damn.}, которое, впрочем, слышал так редко, что считал его иногда равнозначущим с восточным "селям" или "да благословит вас Бог!" Впрочем, заключение Жуана не следует считать безосновательным; я на половину англичанин (к великому моему несчастью) - и всё-таки мне никогда не приходилось слышать, чтобы мои соотечественники призывали на кого-нибудь благословение Божие иначе, как этим выражением.

XIII.

Тем не менее, Жуан мигом понял смысл их жестов и, будучи несколько пылкого и холерического темперамента, мгновенно выхватил карманный пистолет и выстрелил прямо в живот одному из нападавших. Тот упал, как бык, катающийся среди луга, и, барахтаясь в своей родной грязи, диво проревел, обращаясь к одному из своих товарищей или подчинённых, стоявшему к нему ближе других: "О, Джэк! проклятый француз со мной покончил!"

XIV.

Джэк и остальная сволочь, увидя, что произошло, мигом убежали, а свита Жуана, отставшая на несколько шагов и пораженная случившимся, впопыхах поспешила к нему, чтоб оказать, как это случается всегда, запоздалую помощь. Жуан, видя, что раненый им "любовник луны" {Выражение Фальстафа в "Генрихе IV" Шекспира.} истекал кровью, причём, казалось, сама жизнь вытекала из его жил, велел подать перевязок и корпии, искренно сожалея о своей торопливости, с которой спустил курок.

XV.

"Может быть" - думал он - "в стране этой существует обычай встречать иностранцев таким образом! Впрочем, многие содержатели гостинниц поступают точно также, с тою только разницей, что они грабят с низким поклоном, а не с ножом на-голо и медным лбом. Но что делать? Не. оставлять же раненого лежать на дороге? Помогите мне поднять его и перенести."

XVI.

Но прежде чем они успели приняться за это человеколюбивое дело, умирающий воскликнул: "Оставьте! со мной всё покончено! ради Бога, стакан джину! Мы упустили добычу и потому - бросьте меня умирать здесь!" Источник жизни, между-тем, ослабевал в нём с каждой минутой; кровь из смертельной раны сочилась уже с трудом и притом густыми каплями, а грудь дышала тяжело. Сорвав с распухшей своей шеи платок, он сказал: "Отдайте это Салли!" - и умер.

XVII.

Сказал - и окровавленный платок упал к ногам Жуана, который никак не мог понять ни того - зачем умирающий его бросил, ни того - что значили последния его слова. Бедняга Том был некогда первым весельчаком в городе, лихим гулякой и щёголем, пока, наконец, общипанный приятелями, не ощутил сначала чахотки в карманах, а затем и во всём теле.

XVIII.

Дон-Жуан исполнил всё, что только можно было сделать в подобных затруднительных обстоятельствах, и, после того, как судебный следователь окончил своё дело, отправился в дальнейший путь - к столице. Ему казалось чрезвычайно обидным, что в течении каких-нибудь двенадцати часов и на протяжении такого короткого пути, он принуждён был убить свободного человека для собственной защиты. Случай этот заставил его глубоко задуматься.

XIX.

Убитый - была замечательная личность и в своё время о нём говорили немало. Кто! мог состязаться с ним в драке, на попойке, за картами? Кто мог так ловко надуть дурака, кто (не боясь полиции) умел так искусно грабить и убивать на большой дороге? Кто мог быть так мил, изящен, любезен и умён, когда ему случалось пировать с черноокой Салли, своей любовницей?

XX.

Но Тома нет больше на свете - а потому нечего о нём и говорить. Все герои должны умирать - и большинство из них, благодаря Бога, умирает прежде времени. Привет тебе, Темза! Экипаж Жуана мчался с громом по её берегам, следуя пути, на котором трудно было заблудиться, а именно чрез Кеннингтон и множество других "тонов", которые возбуждают в нас желание добраться, наконец, до самого города.

XXI.

"lucus" производится от "non lncendo") чрез проспект, называемый "Холмом удовольствия" вероятно потому, что на нём нет ничего хорошого, да и не на что взбираться, чрез ряды маленьких, кирпичных ящиков, покрытых пылью и украшенных надписью: "отдаётся в наём", чрез разные улицы, носящия скромное название "рая", хотя подобный рай Ева наверно оставила бы без малейшого сожаления,

ХХИИ.

Мимо карет, телег, омнибусов, мимо целого вихря вертящихся колёс, шумящих голосов, мимо целого смятения. Там таверны приглашают вылить стакан водки, здесь мальпосты мелькают перед глазами, как видения, цирюльники выставляют в окнах деревянные головы с париками, фонарщики осторожно подливают масло в резервуары светящихся ламп (в то время ещё не было газа) {Улицы Лондона в первый раз осветились газон в 1812 году.}.

XXIII.

Вот мимо каких разнообразных картин проносится путешественник, спешащий в могущественный Вавилон, всё равно по какой бы дороге и в каком бы экипаже он ни ехал: верхом ли, в карете ли или на почтовых. Разницы во впечатлениях не будет, разве самая незначительная, потому что все дороги одинаковы. Я мог бы наговорить по этому поводу ещё многое, но не хочу действовать в подрыв издателям гидов. Междутем, солнце село и ночь готова уже была сменить день, когда наши путешественники переехали через мост.

XXIV.

Есть что-то особенно приятное и нежащее слух в тихом ропоте волн Темзы, хотя он и бывает обыкновенно едва слышен среди господствующих на мосту ругательств и проклятий. Фонари Вестминстера, горящие ярко и ровно, широкие тротуары, наконец, громадный собор, встающий, как призрак славы, и освещаемый бледными лучами луны - всё это делает Лондон самым священным местом островов Альбиона.

XXV.

Рощи друидов исчезли - и тем лучше. Стон-Генж {Камень друидов, находящийся на Селисбюрийском поле.} существует, только чёрт его знает, что это такое. За-то Бэдлам стоит как прежде, с его благоразумными цепями, выдуманными для того, чтоб сумасшедшие не кусали любопытных посетителей. Суд Королевской Скамьи заседает по-прежнему и приговаривает к тюрьме множество должников. Ратуша хотя и осмеяна многими, но мне она всё-таки кажется грандиозным зданием. Наконец - Вестминстерское аббатство, стоющее всего остального.

XXVI.

Ряд фонарей тянется по Чаринг-Кроссу, Паль-Малю и далее, сверкая так ярко, что сравнить их свет с освещением городов континента было бы то же, что сравнивать золото с грязью. Города эти, вообще, не особенно блистательно освещаются по ночам. Французы долгое время отказывались от освещения улиц лампами; но когда додумались, наконец, до этого и заведи у себя фонари, то стали вешать на них, вместо ламп, изменников.

ХXVII.

Вереница, повешанных таким-образом вдоль улиц, могла бы осветить всё человечество. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но близорукие люди предпочитают старый способ освещения; что же касается нового способа, то он напоминает фосфорический блеск, являющийся на могилах - нечто вроде блуждающого огня, который способен только навести страх на душу, но которому, чтобы освещать, надо гореть более спокойно.

XXVIII.

Но Лондон освещён так хорошо, что еслиб Диоген вновь предпринял свою работу - отыскивать честного человека - и всётаки не нашел бы это желанное сокровище среди разнообразной толпы, населяющей громадный город, то это было бы никак не от недостатка света. Л, в продолжении моей бродячей жизни, употреблял всевозможные усилия, чтоб его отыскать, но, в конце концов, убедился, что земля населена одними прокурорами.

XXIX.

Продолжая путь по звонкой мостовой, вверх по Паль-Мальской улице, мимо карет и толпы (которая, впрочем, уже начала редеть с наступлением часа, когда удар молотка заставляет отпираться двери, закрытые до того для заимодавцев, и избранное общество, с началом вечера, собирается в столовую для обеда) наш молодой дипломатический грешник, Доп-Жуан, проехал мимо нескольких отелей, мимо Сент-Джемского дворца и сент-джемских игорных домов.

XXX.

Наконец, путешественники достигли гостинницы. Из парадной двери высыпала на встречу им толпа хорошо-одетых лакеев. Кругом подъезда собралось множество зевав, среди которых виднелось несколько пешеходных ночных нимф, которые появляются в таком множестве на улицах стыдливого Лондона с наступлением сумерок. (Удобно, но безнравственно!) Впрочем, многие находят, что и оне, подобно Мальтусу, полезны, вызывая вкус к браку. Между-тем, Жуан вышел из кареты.

XXXI.

Он остановился в одной из лучших гостинниц, предназначенных специально для иностранцев и, в особенности, для тех из них, которым фортуна улыбнулась на столько, что они не обращают внимания на итоги счётов. В этой гостиннице обыкновенно останавливались на первое время посланники (что делало её вертепом дипломатических лжей), после чего переезжали на какой-нибудь видный сквер и прибивали к дверям свои вылитые из бронзы гербы.

XXXII.

Жуан, получивший очень щекотливое поручение и, притом, частного характера, хотя и имевшее публичное значение, не был облечён никаким титулов, который бы мог указать на причину его приезда. Знали только, что на берег Англии высадился знатный иностранец, молодой, образованный и красивый собою, причём прибавляли шепотом, что он пользовался особенным милостивым вниманием своей повелительницы.

XXXIII.

К этому надо прибавить, что Жуану предшествовал слух о его интересных похождениях, о его военных подвигах и любовных приключениях. А так-как романическия головы весьма склонны представлять всё в розовом свете (в англичанках же способность эта доведена даже до излишества, так-что оне нередко переходят в этом случае даже за пределы здравого смысла), то ни кто не удивится, если мы скажем, что Жуан тотчас же сделался модным львом; а мода для мыслящих людей стоит страсти.

XXXIV.

Я не хочу сказать этим, что англичанки безстрастны. Совершенно наоборот! Но только страсть является у них делом ума, а не сердца. Впрочем, принимая во внимание, что последствия в таких случаях бывают совершенно те же, как еслиб страсть исходила из сердца, то не всё ли равно, каков бывает источник, откуда произошло подобное балансирование женской фантазии? Лишь бы дойти до желанной цели, а как эта цель будет достигнута - с помощью ума или сердца - об этом заботиться нечего.

XXXV.

Жуан представил лично, кому следовало, свои кредитивные граматы и был принят с подобающим почётом всеми представителями власти. Многие, видя в нём молодого человека, почти с детским лицом, думали, что им легко удастся его надуть и прибрать к рукам, подобно тому, как сокол легко справляется с лесною птичкой. (Такого рода мысли составляют, как известно, всю суть дипломатических дел.)

XXXVI.

Но думавшие так - ошибались, что часто случается со стариками. Впрочем, мы вернёмся ещё к этому предмету, если же - нет, то это докажет только, что я не высокого мнения о дипломатах, с их двуличным языком. Да, это люди, живущие ложью и не дерзающие лгать открыто! Если я что-либо люблю в женщинах, так это именно то, что оне, умея только лгать, по крайней мере лгут с таким убеждением, что даже сама истина может показаться ложью, рядом с их словами.

Наконец, что такое ложь? Не более, как замаскированная истина! Я обращаюсь к историкам, героям законоведам и проповедникам и прошу их признаться: могут ли они изложить хотя один факт без примеси лжи? Одна тень правды, уничтожила бы в-конец и летописи, и откровенье, и поэзию, и пророчества, если бы только последния не были высказаны за несколько лет до событий.

XXXVIII.

Да здравствуют же всевозможные лгуны и ложь! Неужели и после этих слов мою скромную Музу будут обвинять в мизантропии? Она поёт Te Deum всему миру и краснеет за тех, кто ей не вторит. Но вздохи ни к чему не служат! Будем же все взапуски кланяться, целовать руки, ноги и прочия части тела властителей, по примеру "зелёного Эрина", чей трилистник, в последнее время, как кажется, немного поблёк.

XXXIX.

Наконец, Дон-Жуан был представлен. Его платье и вся внешность возбудили всеобщее удивление. Я не знаю, что из двух было предметов большого вниманья. Впрочем, особенно много говорили о великолепном брилльянте, подарённом ему, как вскоре стало известным публике, императрицей в минуту особенно милостивого расположения. И, говоря правду, он его заслужил вполне.

XL.

С Жуаном обращались с редкой предупредительностью не только министры и их ближайшие подчиненные (так-как вежливость к лицам акредитованным монархами, пока подкладка их тайных мыслей не обнаружится вполне, составляет прямую обязанность этих господ), но и низшие писцы, эти грязные существа, производящия столько кляуз и грязи в министерских канцеляриях. Заискивая в Жуане, эти последние доказывали ясно, что они даром получали жалованье,

XLI.

Так-как вся их обязанность заключалась только в тон, чтоб быть дерзкими с публикой. Это их обыкновенное занятие в различных департаментах, как военных, так и мирных дел. Если вы этому не верите, спросите любого из ваших знакомых, если ему случалось хлопотать но поводу получения паспорта, или чего-либо подобного, учреждённого для стеснения свободы. (Очень неприятная коммиссия!) Держу пари, что он нашел этих дармоедов государственных доходов, подобно болонкам, самыми грубыми из всех собак.

XLII.

Но Жуан был всюду принимаем с "empressement", то-есть с распростёртыми объятиями. Это утончённое выражение я должен был занять у наших соседей, обладающих готовыми фразами (подобно шахматным ходам) для выражения и горя, и радости-словом, всего, как на словах, так и в печати. Жители островов в своих выражениях более прямы и просты, чем жители континента. Можно подумать, что морской воздух (пример - рыбные торговки в Биллингсгэте) делает язык свободнее и развязнее.

XLIII.

В английском выражении "damn me" есть что-то аттическое и перед ним покажутся неприличными все континентальные клятвы. Их не захочет повторить ни один кровный аристократ, а потому об этом предмете перестану говорить и я, не желая быть еретиком в учтивости и произносить оскорбляющия её слова. Но "damn me" - почти эфирно, хотя и довольно смело. Это платонизм брани и эссенция клятв.

XLIV.

Грубой откровенности довольно и в Англии. Что же касается истинной или фальшивой вежливости (встречаемой весьма редко в настоящее время), то для того, чтобы найти ее, надо переплыть лазурную глубину и прорвать белую пену, причём первая будет эмблемой оставляемого вами за собою (хотя - не всегда), а вторая - эмблемой того, что вас ожидает впереди. Но мне нет времени расплываться в общих местах. В поэмах следует соблюдать единство, доказательством чего может служить вам моя.

XLV.

В большом свете Лондона - то-есть в западной и самой скверной его части, где живут около четырёх тысяч человек, воспитанных не для того, чтоб быть умными или острыми, а только, чтоб просиживать ночи, когда прочие люди спят, и смотреть на весь мир свысока и с видом сожаления - Жуан, как признанный патриций, был прекрасно принят всем высшим обществом.

XLVI.

Он был холост - важное обстоятельство в глазах девиц и дам. Что касается первых, то оно льстит их брачным наклонностям; для вторых же - если оне не удержаны уже существующей любовью или гордостью - подобный случай также имеет значение. Интрига с женатым - вещь опасная, потому-что при этом гораздо трудней сохранить приличную обстановку. Грех, в этом случае, становится вдвое тяжелей, а, вместе с тем, удваивается и скандал.

XLVII.

Будучи холостым, Жуан в то же время был настоящим рыцарем любви, талантов и сердечных похождений. Он пел, танцовал и обладал наружностью столь же сентиментальной, как самая нежная мелодия Моцарта. Он мог - когда это было нужно - по прихоти казаться печальным или любезным, без малейшого признака капризов или неровностей характера, и, сверх-того, не смотря на свою молодость, видел свет, который представляет весьма любопытное зрелище, далеко отличающееся на деле от того, что про него пишут.

XLVIII.

Девицы, говоря с ним, краснели; дамы - тоже, хотя румянец последних не был так скоропреходящ, благодаря тому, что румяны и барыни их употребляющия далеко не редкость на берегах Темзы. Молодость и белилы никогда не переставали производить на его сердце то впечатление, от которого не может отделаться ни один порядочно-воспитанный человек. Дочки восхищались его туалетом, а благочестивые маменьки наводили справки об его состоянии и осведомлялись - нет ли у него братьев?

XLIX.

Модистки, одевавшия известных щеголих в продолжении всего сезона под условием, чтоб им было уплочено прежде, чем последний поцелуй медового месяца успеет растаять в сиянии новой лупы, увидели в этом приезде богатого иностранца редкий случай, который не следовало упускать. Вследствие того, оне открыли такой огромный кредит, что многим мужьям пришлось потом кряхтеть и раскошеливаться.

L.

"Обозренья" - выступили к нему на встречу, в полном блеске своей лазури. Говоря очень плохо как по-испански, так и по-французски, оне закидали Жуана распросами о новейших авторах обеих наций, распрашивали, который из двух языков - кастильский или русский - нежнее и осведомлялись при этом: видел ли он, во время своих путешествий, Иллион?

LI.

Жуан, получивший довольно поверхностное образование и не бывший потому великим знатоком литературы, попал в довольно затруднительное положение, под перекрёстным экзаменом ареопага этих почтенных, учёных матрон. Специальные занятия его жизни - война, любовные похождения и исполнение оффициальной обязанности - отвлекли его от берегов Ипокрены, струи которой казались ему в настоящее время не зелёными, а голубыми.

LII.

Впрочем, он отвечал наугад, с скромной и спокойной уверенностью, что заставило счесть его фантазии за плод знания и настоящого пониманья дела. Мисс Араминта Смит, слывшая осьмым чудом Света и прославившая себя в шестнадцать лет переводом "Неистового Геркулеса" на самый неистовый английский язык, с очаровательнейшей улыбкой записала все изречения Жуана в свою записную книжку.

LIII.

Жуан, как известно, знал несколько языков - и он съумел удачно воспользоваться этим знанием, чтоб поддержать свою репутацию в разговоре с каждой из этих красавиц, очень сожалевших, что он не писал стихов. Не будь в нём этого единственного недостатка, он был бы объявлен ими совершенством. Леди Фиц-Фриски и мисс Мэвия Мэннинг - обе жаждали быть воспетыми по-испански.

LIV.

как тени в зеркале Банко. Промелькнули пред ним и все, "восемьдесят величайших поэтов" той эпохи, так-как каждый самый ничтожный журнал того времени имел своего.

LV.

"величайший из живущих поэтов" обязан, подобно кулачпому бойцу, являться для того, чтоб поддержать и показать свои права, не смотря на всю их призрачность. Даже я - вовсе того не подозревая и нисколько не желая быть королём дураков - считался довольно долгое время Наполеоном царства рифмы.

LVI.

"Дон-Жуан" был моей Москвой, "Фальеро" - моим Лейпцигом, а "Каин", кажется, будет моим Монт-сен-Жаном {Ватерло.}. "La belle Alliance" глупцов, спустившийся до нуля, может снова подняться теперь, когда лев повержен во прах. Но если я паду, то, по крайней мере, паду как герой. Я хочу или царствовать, как монарх, или не царствовать вовсе, и предпочту тогда умереть пленником на каком-нибудь уединённом острове, где отступник Соути будет моим Гудзоном-Ловом {Имя безчеловечного губернатора острова Св. Елены вовремя пребывания на нём Наполеона.}.

LVII.

Сэр Вальтер-Скотт царствовал до меня; Мур и Бэмбель - прежде и после. Нынче музы превратились в святых и бродят по вершинам Сиона с поэтами, которые - или совершенно или отчасти - превратились в проповедников. Пегас стал ходить псалмодичесвой иноходью, под седлом достопочтенного Роулея Поули. Этот современный Пистоль подковал благородное животное ходулями.

LVIII.

При этом нельзя не упомянуть о моём дорогом Эфеусе, о котором говорят, будто он мой двойник, но только более нравственный {Некоторые из современных Байрону критиков называли Брайана Проктора (более известного под именем Барри-Корнаваля) нравственных Байроном.}. Не будет ли ему современен несколько трудно выдерживать эту двойную роль? Некоторые уверяют, что во главе современных поэтов стоит теперь Кольридж. У Вордсворта также найдётся двое или трое поклонников. Наконец, разве Савадж Лэндор не принял за белого лебедя гусака Соути?

LIX.

надо предполагать - они бы заговорили сами. Бедный-малый! горька твоя судьба! Что за странная вещь - ум, эта огненная частица, которую можно задуть журнальной статьёй?

LX.

Велик список живых и мёртвых претендентов на обладание того, что вряд ли за многими из них будет признано! Во всяком случае, никто из них не узнает имени победителя, потому-что, прежде чем состоится такой приговор времени, трава выростет из его истлевшого мозга и превращённого в землю тела. На сколько я могу предвидеть, мне кажется, что они имеют мало шансов на успех. Число претендентов слишком велико, подобно числу тридцати презренных тиранов, запятнавших грязью римския летописи.

LXI.

Но мы попали в самый низший слой литературного царства, где господствует шайка преторианцев. В этой среде ремесло писателя, обязанного льстить и кланяться грубым солдатам с таким же удовольствием, с каким вы бы стали ласкать вампира, по истине ужасно и напоминает положение человека, добывающого укроп на склоне отвесной скалы. Будь я теперь дома и, притом, в сатирическом расположеньи духа, я бы непременно схватился с этими янычарами и показал им, что значит умственная война.

LXII.

Я владею секретом двух или трёх ударов, которые заставили бы их открыть свои слабые стороны; но, впрочем, едва ли было бы достойно затевать шум из-за таких пустяков. У меня не хватило бы для того желчи, так-как мой темперамент от природы далеко не суров и моя Муза, в подобных случаях, обыкновенно отвечает одной улыбкой, а затем, сделав лёгкий современный реверанс, удаляется, уверенная, что не причинила никому зла.

LXIII.

первым, ни последним, и удалился прежде, чем его успели измучить в-конец. Новое общество, к которому он примкнул, было гораздо веселее и состояло просто из умных людей того времени. В их кругу он, истинный сын солнца, занял подобающее ему место не как облако, а как настоящий луч.

LXIV.

Утро проходило у него в занятиях, которые, если их хорошенько разобрать, были похожи на все наши занятия вообще и состояли из хлопотливых пустяков, утомляющих и обременяющих нас, как отравленная одежда Центавра Несса, так-что - в конце концов - растянувшись на софе, мы начинаем говорить о нашем отвращении ко всем вообще делам, кроме тех, которые касаются пользы нашего отечества. Дела отечества, впрочем, от этого не улучшаются, хотя улучшиться им было бы давно пора.

LXV.

Время после полудня проходило в визитах, завтраках, шатаньи по улицам и боксе, а перед вечером Жуан садился на лошадь и отправлялся в один из тех ящиков с деревьями, которые называются парками и где не найдётся плодов и цветов даже в количестве, достаточном для удовлетворения аппетита одной пчелы; тем не менее, парки эти (по словам Мура) есть единственные беседки, в которых модные красавицы могут получать хотя некоторое понятие о том, что такое свежий воздух.

LXVI.

Затем, наступал час туалета, потом - обеда. Модный свет просыпается; начинают зажигать фонари; раздаётся стук экипажей; быстро несущияся кареты мелькают по улицам и паркам, как запряженные метеоры; мел чертит фантастическия фигуры на полу и гирлянды спускаются фестонами. Медный молоток дверей гремит, впуская избранных счастливцев в дом, похожий на рай, сделанный из литого золота.

LXVII.

Зал, гостиная, приёмная - всё наполнено гостями. Последние из приехавших толпятся на лестнице, между герцогами и знатными дамами, стараясь мало-по-малу подвинуться вперёд хотя на один вершок.

LXVIII.

Трижды счастлив тот, кто, бросив взгляд на это блестящее общество, может найти место в каком-нибудь уголке, в проходной двери или в уединённом будуаре, и, сидя там, подобно маленькому "Джаку Горнеру", предоставить этому Вавилону вертеться, как он знает, и наблюдать за ним с печалью, желчью, восторгом или, просто, с равнодушием обыкновенного зрителя, зевая в ожидания утра.

LXIX.

Но поступить так может не всякий. Наоборот, кто, подобно Дон-Жуану, сделался в подобном обществе действующим лицом, тому следует очень осторожно плыть по этому морю, сверкающему брилльянтами, перьями, жемчугом и шелком - плыть до-тех-пор, пока не достигнет подобающого ему места. Часто при этом путешествии приходится то томно вальсировать под звуки нежной музыки, то гордо выступать, с ловкостью Меркурия, там, где сама Терпсихора устраивает свою кадриль.

LXX.

Если он не танцор и виды его на какую-нибудь богатую наследницу или жену своего ближняго более серьёзные, то Боже его избави выказывать свои желания слишком заметно. Не редко случалось торопливому воздыхателю оплакивать свою ошибку. Нетерпение - есть самый предательский помощник у народа, который привык серьёзно размышлять по поводу какой-нибудь затеянной им глупости.

LXXI.

только можно себе вообразить! При воспоминании о них, так и кажется, что сентиментальный дьяволёнок опять садится к вам на плечи и тени увядших радостей снова проходят перед вашими глазами. Сколько надежд и разочарований падает и возникает для нежных сердец на одном обыкновенном бале!

LXXII.

быть пагубно и испортить всё. Но есть и такие немногие, а иногда и многие (число их часто меняется) счастливцы, одарённые приятной наружностью или - что ещё лучше - успевшие возбудить интерес новизной, славой, именем, умом, подвигами или даже глупостью, которым позволяется - или позволялось недавно - всё, что бы им ни вздумалось.

LXXIII.

Герой наш, как все герои, был молод, хорош собой, знатен, богат, славен и иностранец, почему и должен был, подобно всем невольникам, порядочно поплатиться прежде, чем успел избежать всех опасностей, которым подвергается каждый сколько-нибудь заметный человек. Есть люди, которые говорят о стихах и нищете, о безобразии и болезнях, как о вещах, которые тяжело переносить: желал бы я, чтобы они посмотрели на жизнь наших молодых лордов!

Они молоды, но не знают молодости, потому-что опережают её, переживают до срока. Они красивы, но изношены, богаты - и не имеют гроша. Их здоровье истрачено в тысячах объятий; деньги свои получают они через жидовския руки, вследствие чего их богатства переходят к жидам. Обе законодательные палаты слышат их вотирующие голоса, подаваемые или за тиранов, или за трибунов. И когда они, проведя таким образом свою жизнь среди речей, обедов, попоек, игры и оргий, оканчивают с ней счёты, фамильный склеп открывается для приёма нового лорда.

LXXV.

"Где мир?" - восклицал Юнг на восьмидесятом году своей жизни. - "Где мир, в котором родился человек?" Увы - повторяю я - где мир, существовавший назад тому восемь лет? Он был - и нет его! он разбит, как стеклянный шар, разбит в дребезги, исчез, стал невидим: безмолвие заменило когда-то сверкавшую массу. Государственные люди, полководцы, ораторы, королевы, патриоты, короли, дэнди - всё умчалось на крыльях ветра.

LXXVI.

Где великий Наполеон? - Бог один знает! Где маленький Кзстльри? - ответить на это может только дьявол! Где Грэттен, Кёррен, Шеридан и все прочие, оковывавшие внимание суда и сената могуществом своего слова? Где несчастная королева со всей её скорбью? Где её дочь - любимица наших островов? Где эти святые мученики - "пять процентов"? Где, наконец - чёрт возьми - эти поземельные доходы?

Где Бруммель? {Современный Байрону законодатель мод.} - зарыт! Где Лонг-Поль-Велеслей? {Лонг Поль (pole - значит шест) из фамилии Веллингтонов: знаменитость вроде Бруммеля.} - умер! Где Витбред, Ромильи? Где Георг Третий, с его завещанием, которое не скоро разберут? Где Георг Четвёртый? - наша венчанная птица? Он уехал в Шотландию послушать песенку Саунеz: "Каркни мне - я каркну тебе!" Целые шесть месяцев готовилась эта сцена королевского зуда и верноподданнического чесания.

LXXVIII.

Где лорд такой-то и леди такая-то? Где разные достопочтенные мистриссы и миссы? Одне - брошены, как старые шляпки, другия - вышли замуж, развелись и вышли снова. (В последнее время маневр этот стал входить в общее употребление.) Где дублинския ликованья и лондонские свистки? Где Грэнвилли? - вертятся по прежнему, подобно флюгерам. Где мои друзья виги? - там же, где были.

LXXIX.

"Morning Post", блестящая летопись наших раутов и танцовальных вечеров, единственный верный перечень экипажей, ломающихся на наших мостовых, и всех прихотей моды! скажи, что за поток стремится теперь в её берега? Многие умерли, другие убежали на континент! или прозябают там, потому-что нынешния времени едва оставили им по одному фермеру.

LXXX.

Многие из тех, которые прежде старались ловить осторожных герцогов, кончили тем, что удовольствовались их младшими братьями. Некоторые богатые наследницы попались на удочку мошенникам. Многия девицы сделались женами, а иные только матерями; многия потеряли свою свежесть и весёлость... Короче - переменам нет конца. Странного во всём этом нет ничего, за исключением той поразительной быстроты, с какою совершаются все эти перемены.

LXXXI.

Не говорите мне о семидесяти годах: я в течение семи лет видел больше перемен (начиная с монархов и кончая самыми обыкновенными смертными), чем могло бы произойти в течение целого столетия. Я знаю, что в мире нет ничего прочного, но теперь самая эпоха перемен сделалась что-то очень постоянной, ничем не подновляясь. Да, в делах людских нет ничего постоянного, кроме безплодных усилий вигов добиться власти.

LXXXII.

безсмысленный взгляд. Тем не менее, мне пора спустить мой голубой флаг и пуститься в плаванье но другому морю. Я видел - боясь взглянуть - короля, сперва освистанного, а потом превознесённого! Не берусь решать, что было лучше. Я видел землевладельцев, сидевших без гроша. Я видел Жуанну Соуткот; видел парламент, превращённый в капкан для сбора налогов; видел прискорбный процесс покойной королевы; видел короны там, где бы следовало быть дурацким колпакам; я видел Веронский конгресс; видел нации, отягощённые более, чем вьючные ослы, и сбрасывавшие свою ношу, то-есть - высшие классы.

LXXXIII.

Я видел маленьких поэтов, великих прозаиков и нескончаемых, хотя и не безсмертных, ораторов; видел, как бумажные ценности вели войну с поземельною собственностью и домами; видел, как почтенные землевладельцы делались крикунами; видел, как холопы, сидя верхом, топтали народ в грязь; видел, как Джон-Буль выменивал крепкие напитки на жиденькое питьё; видел, наконец, самого Джон-Буля, на половину пришедшого к убеждению, что он дурак.

LXXXIV.

Но "carpe diem", Жуан! "carpe, carpe!" {"Пользуйся настоящим!" - слова Горация.} Завтрашний день увидит новое поколение, такое же весёлое, такое же непостоянное и раздираемое точно такими же гарпиями. "Жизнь - пустая комедия, а потому продолжайте, бездельники, играть ваши роли" {Слова Шекспира в "Генрихе Четвёртом".}, а главное, обращайте гораздо более внимания на свои слова, чем на дела! Будьте лицемерны, будьте осторожны, кажитесь не тем, чем вы есть, а тем, чем кажутся другие!

Как рассказать мне в следующих песнях похождения моего героя в стране, о которой ложно протрубили, будто она самая нравственная? Чего доброго, придётся бросить перо, так-как я не намерен писать второй "Атлантиды" {Сатирический роман мистрисс Менли.}. Тем не менее, я должен сказать моим соотечественникам, что они вовсе не нравственный народ, и что они знают это очень хорошо сами и без напоминаний слишком искренняго поэта.

LXXXVI.

То, что Жуан видел, а равно, что он делал - останется главным предметом моего рассказа, причём я, конечно, постараюсь удержаться в границах, диктуемых приличием. Прошу помнить, что поэма моя чистофиктивное произведение, где нет речи ни обо мне, ни о моих близких, хотя я хорошо знаю, что всякий писака не замедлит открыть небывалые намёки во всякой моей - даже самой ничтожной - фразе. В одном, в чём я Прошу не сомневаться, это в том, что если я говорю что-либо, то говорю прямо, а не намёками.

LXXXVII.

шара, чему законный брак служит основным исходом, или, наконец, возбудит против себя судебное преследование за излишнюю любезность -

LXXXVIII.

Всё это покажет нам время. Иди же, моя поэма! Я держу пари на число твоих стихов, что ты подвергнешься таким же точно нападкам со стороны людей, любящих называть белое чёрным, каким подверглись все самые знаменитые произведения. Что жь? - тем лучше! Я готов стоять одиноким, но никогда не соглашусь променять моих свободных мыслей на трон.