Дон-Жуан.
Песнь двенадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь двенадцатая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ.

I.

Из всех скверных средних веков, средние года человека безспорно самое отвратительное время. Я даже затрудняюсь, как определить его. Мы колеблемся между дурачеством и благоразумием, и сами не знаем хорошенько, чего хотим в этот период жизни, похожий на страницу, напечатанную избитым шрифтом на гладкой и белой бумаге. Волосы наши начинают седеть - и мы чувствуем себя не тем, чем были.

II.

Слишком старые для молодёжи, мы в тридцать пять лет всё-таки ещё довольно молоды и не можем ни резвиться с детьми, ни калякать со стариками. Я удивляюсь даже, как можно в подобном положения жить: но так-как мы всё-таки не умираем, то надо хоть сознаться, что время это невыносимо. Любовь ещё кипит, по жениться уже поздно; что же касается любви другого рода, то для нея очарование в нас погасло, а любовь в золоту, эта чистейшая из привязанностей, только-что начинает разгораться.

III.

О, золото! Почему называем мы скупцов несчастными? Они пользуются наслаждением, которое не умирает. Они владеют настоящим якорем спасенья, настоящим канатом, к которому прикреплены все удовольствия, большие и малые. Видя человека, сидящого за скверным обедом, вы готовы презирать его скудную трапезу, тогда-как вы и понятия не можете себе составить о том, что за дивное наслаждение доставляет ему всякая сбереженная корка сыра.

IV.

Любовь и наслажденья разслабляют тело человека, а вино - и того более. Честолюбие нас терзает, игра ведёт к однем потерям, тогда-как копить деньги, сначала понемногу, а потом всё быстрей и быстрей, копить грош за грошем, не смотря ни на что - о, это занятие способно одержать победу и над стремлениями любви, и над страстью к вину или игре, и над пустыми занятиями государственного человека! О, золото! я всегда предпочту тебя бумагам, превращающим кредит банков в воздушные замки.

V.

Кто держит в руках весы мира? кто владычествует на конгрессах, всё-равно роялистских или либеральных? кто поддерживает возстание безрубашечных испанских патриотов - возстание, о котором кричат и распинаются журналы всей старой Европы? кто попеременно то ругает, то опять ублажает и старый, и новый мир? кто смазывает колёса политики? кто есть тень благородной отваги Бонапарта? - жид-Ротшильд и его христианский компаньон Бэринг.

VI.

Они, да ещё истинно-либеральный Лафитт - настоящие монархи Европы. Каждый новый заём - не простая спекуляция: он или укрепляет нации, или разрушает тропы. Даже республики следуют общему потоку; так, например, колумбийские фонды попадают в не неизвестные руки на бирже и твоя серебряная почва, Перу, дисконтируется жидом.

VII.

За что же, после этого, называть скрягу несчастным человеком? Он ведёт воздержанную жизнь - а это всегда было предметом похвалы в святом или в цинике. И так, если подобная жизнь пустынника удостоивается канонизации, то на основании каких данных осуждаются суровые лишения исхудалых богачей? Не за то ли, может-быт, что их к тому никто не принуждает? - Тем более заслуги в их самоотречении.

VIII.

Скряга - поэт в душе. Скупость, эта чистейшая из страстей, будучи отражением его золотых слитков, для приобретения которых народы переплывают океан, доставляет ему блаженство обладания. Для него слитки тёмных рудников блещут золотыми лучами, брилльянты проливают на него своё сверкающее пламя, а нежный блеск изумрудов умеряет цвет других камней, услаждающих его взоры.

IX.

Ему принадлежат земли обоих полушарий. Корабли, плывущие из Цейлона, Индии или дальняго Китая, везут ему благовонные продукты дальних стран; земля дрожит под бесконечными обозами, нагруженными принадлежащими ему дарами Цереры, виноградники его наливаются, как алые уста Авроры; его погреба могли бы служить жилищем королям, а он, чуждый всех порывов чувственности, довольствуется тем, что повелевает всем его окружающим, как нравственный неограниченный монарх.

X.

Кто знает, может-быть, в уме его гнездятся грандиозные проэкты, вроде основания коллегии, устройства скачки, сооружения госпиталя или церкви, оставления по себе величественного здания, увенчанного бюстом его исхудалой фигуры? Может-быть, он вырабатывает проэкт освобождения человечества с помощью именно того самого золота, которое составляет для него - всё? Или, наконец, может-быть, он просто хочет сделаться богатейшим человеком в стране и затем погрузиться в наслаждение считания денег?

XI.

Но каковы бы ни были проэкты скряги - те ли, которые я наименовал, или другие - глупые люди всё-таки будут называть его манию болезнью. Но, в таком случае, как же назвать их собственные страсти? Взгляните на них повнимательнее: войны, кутежи, любовные интриги - всё это доставляет ли людям более удовольствия, чем кропотливое вычисление дробей копеек? благодетельствуют ли они человечеству? Исхудалый скупец! пусть твои наследники и наследники мота решат, кто из вас был благоразумнее!

XII.

Что может быть прекрасней свёртков золота, очаровательнее сундуков с слитками, мешков с деньгами и блеска монет - не тех старых монет, на которых головы и доспехи изображенных на них завоевателей весят ещё менее, чем тонкая пластинка, хранящая их профили, а, напротив, добрые, нестёртые монеты, на которых вычеканенное среди нетронутого ободка изображение какой-нибудь современной царствующей особы поражает своей мизерностью! Да! ходячая монета - это современная Аладинова лампа.

XIII.

"Любовь царствует и в лагерях, и при дворе, и в рощах - под сенью дубов, потому-что любовь - небо, а небо - любовь!" {"Песнь последняго Минестреля" - Вальтер-Скотта.}. Так пел бард, хотя справедливость слов его довольно трудно доказать (как вообще всё в поэзии). Может-быть, всё это совершенно справедливо в отношении "сени дубов", рифмующейся с словом "любовь", но я готов усомниться (почти так же, как землевладельцы сомневаются в правильном получении своей аренды) в том, чтоб сентиментальные чувства могли существовать при дворе и в лагерях.

XIV.

Но если можно оспаривать царство любви, то повсеместное владычество денег неоспоримо, и, притом, однех только денег. Деньги не только владычествуют над рощами, но даже весьма часто срубают их. Без денег лагери были бы очень худо населены, а дворы - вовсе не существовали бы. "Не берите жен без денег", сказал Мальтус. Следовательно - ясно, что деньги владычествуют и над любовью, этим властелином в своих владениях, точно так же, как девственная Диана владычествует над морским приливом. Что же касается того, что небо - любовь, то тут так же много смысла, как и в том, если бы кто-нибудь вздумал сказать, что мёд есть воск. Небо не любовь, а брак!

XV.

Всякая любовь, кроме любви брачной, воспрещена. А эта последняя хотя и может назваться любовью в некотором смысле, тем не менее эти два слова весьма редко выражают одно и то же. Любовь может и должна бы уживаться с браком; но брак, к сожаленью, весьма часто существует и без любви. Что же касается любви без церковного оглашения, то её всегда считают стыдом и грехом, а потому для этого чувства следовало бы избрать другое имя.

XVI.

И так, если "двор", "лагери" и "рощи" не населены исключительно одними верными мужьями, ни разу ле пожелавшими жены ближняго, то я прямо объявляю, что приведённые мною стихи - не более, как описка, совершенно непонятная в моём "buon саmerado" Скотте, до-того прославленном за свою нравственность, что Джеффри ставит его мне в пример. Вот вам обращик его нравственности.

XVII.

Если я не имею успеха теперь, то имел его прежде, а этого для меня совершенно достаточно. Я имел успех в моей молодости, то-есть в ту пору, когда в нём нуждаются; к тому же мои успехи доставили мне то, из чего я хлопотал всего больше. Мне нет надобности рассказывать, что это было: но что было - то было моим! Впоследствии, правда, я дорого поплатился за этот успех, но проклинать его всё-таки не буду.

XVIII.

Некоторые говорят о суде потомства, об этом воззвании к ещё нерождённым, названным фантазией некоторых людей вышеупомянутым именем, тогда-как справедливее было бы назвать их будущим прахом. Что касается меня, то я считаю всё это весьма сомнительной опорой, потому-что, по всей вероятности, потомство также мало будет знать об именах этих людей, как мало они знают о будущем потомстве.

XIX.

в жизнеописаниях Плутарха выведено очень небольшое число лиц; да и против тех наши историки подняли целую бурю, а Митфорд, в девятнадцатом столетии, вздумал уличать даже доброго, старого грека во лжи с истинно-греческой откровенностью.

XX.

Знайте, добрые и благосклонные читатели, а также и вы, неблагосклонные писатели всех родов, что в этой двенадцатой песне я намерен быть столь же серьёзным, как если бы писал под диктовку Мальтуса или Вильберфорса. Последний - освободитель негров и стоит миллиона завоевателей, тогда-как Веллингтон только закрепостил расу белых людей. Что же касается Мальтуса, то он поступает совершенно противуположно тому, что пишет.

XXI.

Я серьёзен - таковы все люди на бумаге. Кто может мне помешать сочинить какую-нибудь систему и зажечь - хотя и в виду солнца - свой собственный маленький светильник? Человечество занято теперь изобретением конституций и пароходов - предприятиями довольно воздушными, а мудрецы пишут против воспроизведения потомства, если отец не уверен в возможности прокармливать детей после того, как они будут отняты от груди матери.

XXII.

Благородный, романтический разсчёт! Что касается меня, то я думаю, что "любовь к производству подобных себе..." (Выражение это очень мне по сердцу, хотя и есть другое - более краткое; к сожалению, учтивость не позволяет его употреблять, а я решился избегать всего непозволительного.) И так - повторяю, что, по моему мнению, "любовь к производству подобных себе" заслуживает полного снисхождения.

XXIII.

Но вернёмся к нашим делам! О, мой милый Жуан! ты в Лондоне - в этом прелестном городе, где всевозможные подстерегающия кипящую молодость неприятности ожидают её на каждом шагу. Конечно, карьера твоя не нова, да и вообще ты вступил не новичком в эту юношескую скачку с препятствиями, но, во всяком случае, ты в совершенно новой для тебя стране, которую иностранцы никогда не могут понять вполне.

XXIV.

Обратя некоторое внимание на кое-какие различия в климате - холодном или тёплом, умеренном или переменчивом - мог бы взяться за описание социального положения любой европейской державы; по рифмовать на счёт Великобритании Муза моя всегда затрудняется. Все страны имеют своих "львов", но Англия представляет один великолепный зверинец.

XXV.

Но я устал толковать о политике. И так - "Paola Majora..." Жуан, лавируя среди дорог, на которых его старались поймать, скользил по льду, как конькобежец. Но - утомлённый игрой - он позволял себе по временам, развлечения ради, заводить шашни с теми прелестными существами, которые умеют так невинно подвергать нас пытке Тантала и в пороке боятся одной огласки.

XXVI.

Но число таких не велико и - в конце концов - оне обыкновенно кончают тем, что выкидывают такую дьявольскую штуку, которая может доказать только, что даже самые чистые люди могут оступаться, идя по покрытой подснежниками снежной стезе добродетели. Свет в таких случаях обыкновенно удивляется, точно услыхал новое изречение валаамовой ослицы. Пересуды переходят из уст в уши быстрее, чем ртуть - и всё кончается (заметьте это хорошо), вместо слова "аминь", обыкновенным изречением добрых людей: "кто бы мог это подумать?"

XXVII.

Маленькая Лейла, с её восточными глазами и молчаливым азиятским характером, смотрела без особого удивления на все диковинки запада, чем, в свою очередь, возбуждала удивление светских людей, воображающих, что всякая новость, подобно бабочке, должна быть пищей праздности. Её милая фигурка и романическая история сделали ее предметом какого-то таинственного и модного любопытства.

XXVIIИ.

Мнения о ней женщин были до крайности различны, как это бывает обыкновенно в среде прекрасного пола, при обсуждении дел как важных, так и самых ничтожных. Не думайте, прекрасные существа, что цель моя - оклеветать вас всех, без изъятья! Я вас любил всегда более, чем говорил о том; но так-как я решился быть нравственным, то - волей-неволей - должен обвинить вас всех в том, что вы вообще любите болтать гораздо больше, чем следует, и что воспитание Ленды возбудило между вами нескончаемые толки.

XXIX.

В одном пункте, впрочем, сошлись вы все - и были в этом случае правы. Мнение ваше заключалось в том, что такое милое дитя, прелестное, как её родина и бывшее, сверх-того, последним отпрыском своего рода, было бы гораздо лучше воспитано под надзором какой-нибудь пэрессы, пережившей свои шаловливые годы, даже и в таком случае, если бы можно было поручиться за нашего друга Жуана, что он будет сдерживать себя в течении пяти, четырёх, трёх и даже двух лет.

XXX.

Начались споры, причём было выказано много благородного соревнования и предложено услуг по части воспитания сиротки. Так-как Дон-Жуан был человек знатный и состоятельный, то, конечно, не могло быть и речи об обидном предложении подписки или сборе денежных пожертвований. Всё кончилось тем, что шестнадцать вдов, десять учёных и старых дев, которых биографии могли бы найти место в "Истории средних веков" Галлама

XXXI.

И две или три печальные супруги, разведённые с мужьями и не произведшия, подобно изсохшим смоковницам, ни единого плода, предложили воспитать и пустить молодую девочку в ход. Современное это выражение означает первый вывоз в свет или точнее на бал, где, обыкновенно, устраивается выставка первого стыдливого румянца и прочих совершенств. Смею вас уверить, что первый сезон молодо и девушки бывает сладок, как мёд, особенно если она с деньгами.

XXXII.

- гораздо искуснее мужчин умеют обделывать союзы, в которых золото играет первую роль. Полюбуйтесь, как они увиваются, с своими баттареями, точно мухи около мёда, вокруг каждой богатой невесты и как они стараются вскружить ей голову вальсом и лестью!

XXXIII.

Каждая тётка, каждая кузина строит свои планы. Я даже знал замужних дам, которые простирали своё безкорыстное желанье устроить подобное дело до-того, что приискивали богатых наследниц для своих любовников. "Tantacne!..." {Виргилий.} Такова сила добродетели на этом счастливом острове, исходные пункты которого - "Дувр" и "приданое", и часто несчастная наследница, служащая целью этих хлопот, имеет причины жалеть, что отец её не оставил наследника мужеского пола.

XXXIV.

Многия очень скоро попадаются на удочку; другия же начинают с того, что отказывают дюжинам трём из своих поклонников. Интересно видеть, как мило разсыпают оне эти отказы, приводя тем в неописанную досаду какую-нибудь кузину-приятельницу отверженного искателя! Начинаются колкия замечания: "Если мисс (такая-то) намеревалась отказать бедному Фредерику, то зачем же она читала его письма? Зачем с ним вальсировала? Зачем, наконец, она глядела так, как-будто соглашалась сказать "да" вчера и говорит "нет" сегодня?

XXXV.

Зачем? - зачем? - А Фред был искренно к ней привязан, и, притом, к ней, а не к её богатству, так-как у него довольно своего. Придёт время - и она искренно раскается в том, что упустила такой прекрасный случай! Но старая маркиза устроит дело. Я сообщу об этом на завтрашнем рауте Аурие. Впрочем, быть может, бедный Фредерик найдёт что-нибудь получше. Скажите, вы читали её ответ на его письмо?"

XXXVI.

Таким-образом и блестящие мундиры, и сияющие гербы отвергаются гуртом, пока, наконец, не приходит нора, когда, благодаря всесокрушимости времени и усталости сердца, счастье не поворотится в пользу спекулянтов на богатое приданое. Кончается, обыкновенно, тем, что прекрасная невеста выходит за какого-нибудь джентльмена из военных, из писателей или, просто, из любителей скачек, после чего фаланге отвергнутых воздыхателей остаётся в утешение злословить такой несчастный выбор.

XXXVII.

Впрочем, бывают случаи, что, утомлённые настойчивым домогательством прежнего воздыхателя, оне принимают, наконец, его предложение, а иногда (что, впрочем, бывает реже) достаются просто кому-нибудь из едва обращавших на них внимание, точно выигрыш в лотерее. Что же касается вдовцов лет сорока (за примерами ходить не далеко), то им всегда достаются хорошие призы и - каким бы способом они их ни добывали - я не вижу в этом ничего удивительного, как и в лотерейном выигрыше.

XXXVIII.

Я сам... (Это случай из самых современных и тем более прискорбный, что он вполне справедлив.) И так - повторяю - я сам увидел себя предпочтённым целой толпе из двадцати искателей, не смотря на то, что года мои были скорей мало опытны, чем юны. И хотя я остепенился прежде, чем соединялся с той, с которой скоро разстался, тем не менее я не стану противоречить голосу благосклонной публики, уверяющему, что молодая особа сделала самый чудовищный выбор.

XXXIX.

Простите мне мои отступления и не бросайте, прошу вас, книги. Уверяю вас, что конец будет нравственным. Для меня такой конец необходим, как молитва перед обедом. Подобно какой-нибудь старой тётушке, ворчливому приятелю, строгому опекуну или усердному проповеднику, Муза моя поставила себе задачей исправить весь человеческий род, в каких бы местах или землях он ни жил. Вот причина, почему мой Пегас выступает таким важным шагом.

XL.

Но теперь, однако, я сделаюсь на время безнравственным, потому-что должен показать вещи такими, каковы оне на самом деле, а не такими, какими бы им следовало быть. Я держусь того мнения, что на предметы должно i смотреть прямо, и мы мало принесём пользы, если станом бороздить плугом добродетели одну поверхность жизненной почвы, глубоко удобренной пороком для того только, чтоб зерно оставалось в прежней цене.

XLI.

Но сначала мы должны пристроить маленькую Лейлу, это милое существо, прелестное, как утренняя заря, и чистое (употреблю старинное сравнение), как снег, хотя, признаться, снег гораздо более чист, чем приятен, подобно многим людям, хорошо всем известным. Дон-Жуан был очень рад найти для своей маленькой питомицы хорошую воспитательницу, сознавая, что излишняя свобода могла бы принести ей только вред.

XLII.

Сам же он сознавал хорошо, что но был рождён для роли воспитателя (желал бы я, чтоб к такому убеждению пришли многие другие), и предпочитал остаться в этом деле нейтральным, зная, что глупые питомцы навлекают порицание на головы их менторов. Видя такое множество достойных, пожилых дам, предлагавших свои услуги сделать ручной маленькую азиятку, он, посоветовавшись в "Обществе для искоренения пороков", остановил свой выбор на леди Пинчбек.

XLIII.

Женщина уже преклонных лет, она, впрочем, была некогда очень молода. Крайне добродетельная особа, она, надеюсь, была такою и прежде, не смотря на то, что свет, с обыкновенным своим злоязычием, уверял... Но для моего целомудренного уха немыслимо даже эхо одной буквы оскорбительных предположений. Для меня нет ничего возмутительнее сплетень, этого недостойного пережевыванья жвачки, свойственна то скотам человеческого рода.

XLIV.

Сверх-того, я замечал, быв некогда скромным наблюдателем - и это мог заметить всякий, кроме дурака - что дамы, проведшия несколько весело свою молодость, независимо от познания света и тех последствий, которые ведёт за собой ложный шаг, гораздо лучше умеют предостерегать от опасностей, о которых безстрастные не имеют никакого понятия.

XLV.

В то время, как суровая жеманница вознаграждает себя за свои добродетели нападением на неведомые ей, хотя и желанные, страсти, стараясь при этом гораздо больше о том, чтобы вам повредить или, что еще хуже, уронить вас в глазах света, чем сделать пользу - женщина искусившаяся является, напротив, с успокоительным словом, уговаривая вас сначала подождать и осмотреться, прежде чем сделать решительный шаг, и при этом подробно рисует начало, середину и конец эпической поэмы любви.

XLVI.

подобных матерей, которые знают свет из опыта, а не из книг, бывают гораздо более пригодны для смитфильдского рынка весталок, где выводятся на продажу невесты, чем личности, воспитанные старыми, безсердечными жеманницами.

XLVII.

Я сказал, что во время оно о леди Пинчбек ходили кое-какие толки, как это непременно бывает со всякой молоденькой и хорошенькой женщиной. Но теперь привидение злоречья уже давно оставило её в покое, и если о ней ещё говорили, то только затем, чтоб воздать дань похвалы её уму и любезности. Её меткия и острые слова повторялись в обществе. Сверх-того она была известна своим милосердием и добротой и считалась (по крайней мере, в последние годы жизни) самой примерной супругой.

XLVIII.

Умея держать себя с достоинством в высшем кругу, она была мила и любезна в своём собственном. Если молодость колебалась и готова была впасть в ошибку (что случалось почтя каждый день) - она выговаривала ей тихо и кротко. Число добрых её дел было так велико, что перечислить их не было никакой возможности, или, по крайней мере, такой труд сделал бы мою песню уже через-чур длинной. Одним словом, маленькая восточная сиротка возбудила в ней сочувствие, которое увеличивалось с каждым днём.

XLIX.

Жуан также успел заслужить её расположенье, так-как она полагала, что в сущности у него было доброе сердце, правда, немного ветреное, но всё же не вполне испорченное, чему нельзя было не подивиться, вспомнив о всех вынесенных им превратностях судьбы, в которых он сам не мог бы дать себе отчёта. То, что было бы совершенно достаточно, чтоб испортить других, пронеслось над ним без следа, по крайней мере, без большого, так-как он перенёс в молодости слишком много всякой всячины, чтобы чему-нибудь удивляться.

L.

В молодости подобные бури проходят безследно; но случись оне с нами в зрелые лета, мы бы стали непременно жаловаться на судьбу и роптать, что Провидение недостаточно мудро. Несчастья - первый шаг к познанию истины. Тот, кто перенёс бури, войну или женский гнев - будь ему восемнадцать или восемдесят лет - приобретает опытность, которая так высоко делится в свете.

LI.

На сколько всё это нам полезно - вопрос другой. Герой наш с удовольствием видел, что маленькая его питомица могла считать себя пристроенной под надзором женщины, чья младшая дочь была давно замужем, что давало возможность её матери передать все совершенства (которым она её научила) новой своей воспитаннице, как передается яхта лорда-мэра, или (это сравнение более поэтично) как раковина Дитеры.

LII.

Я употребил слово "передать" потому, что в воспитании есть целая серия талантов, переходящих от одной девицы к другой, смотря по степени гибкости их мозга и спин. Одне вальсируют, другия рисуют, те погружаются в пучину метафизики, иные довольствуются музыкой; более умеренные блещут просто умом; а то есть и такия, что способны только к истерикам.

LIII.

Но каковы бы ни были таланты, подносимые в лице барышень, в виде приманки, какому-нибудь лорду или джентльмену хорошого происхождения, будь это истерика, ум, музыка, теология, искусства или, просто, корсет - старый год завещает новому свои сокровища; новые весталки начинают манить взгляды мужчин теми же соблазнами грации et coetera; являются новые безподобные существа, только и думающия о том, как бы произвести себе подобного.

LIV.

Но пора вернуться к моей поэме. Может-быть, покажется немного странным и даже совсем новым, что, начиная с первой песни до настоящей, я ещё не вошел, как следует, в мой сюжет. Двенадцать написанных до-сих-пор песен не более, как вступление или ряд прелюдий, сыгранных с единственной целью попробовать струны лиры и закрепить колки. По окончании этого труда, вы услышите увертюру.

LV.

О том, что называется успехом или неуспехом, музы мои заботятся не более, чем о щепотке табаку. Подобные заботы гораздо ниже той высоты, до которой достигают оне в своём полёте. Цель их - дать "великий нравственный урок" {"То самое чувство, которое заставляет французов желать оставить у себя картины и статуи, принадлежавшия прежде другим нациям, должно заставить и другия нации желать теперь, когда победа на их стороне, возвратить эти предметы законным их владельцам. По моему мнению, со стороны союзных государей не только было бы несправедливо исполнить желание французов, но эта жертва кроме того была бы неполитична, так-как она лишила бы их случая дать французскому народу нравственный урок". - Веллингтон. (Париж, 1815 г.)}. Начав писать эту поэму, я думал, что для её вмещения достаточно будет двух дюжин песен; по теперь вижу, что, если мне поможет Аполлон и Пегас мой не надорвётся, я напишу их по крайней мере сотни).

LVI.

Дон-Жуан познал этот микрокосм на ходулях, который называется большим светом, хотя в сущности он скорее очень мал, хотя и поставлен высоко. Но, подобно тому, как меч имеет рукоятку, усиливающую своим напором действие его удара, когда человек дерётся на войне или в ссоре, точно также и низший мир - всё-равно на севере, юге, востоке или западе - должен повиноваться высшему, который есть его рукоятка, его луна, "то солнце, его газ, его грошовая свечка.

LVII.

У Дон-Жуана было много друзей, у которых было много жен. Мужья и жены обходились с ним одинаково ласково, ограничивая свои отношения той сдержанной дружбой, от которой, как говорится, не бывает ни тепло, ни холодно. Она способна только к тому, чтобы заставлять двигаться кареты высшого общества, с целью - отвезти их владельцев, с наступлением ночи, куда-нибудь на вечер или бал, согласно указанию пригласительного билета. Благодаря очарованью маскарадов, праздников и балов, такая жизнь может нравиться на первый сезон.

LVIII.

Молодой, не женатый человек, с именем и хорошим состояньем играет в подобном обществе довольно затруднительную роль, потому-что хорошее общество постоянно занято игрою, которую можно назвать "королевскою игрою в гуська", в которой каждый из играющих имеет свой особый, определённый план, конечную цель: молодые девушки - выдти замуж, а замужния барыни - избавить их от лишняго труда.

LIX.

Я не говорю, чтобы это было общим правилом, но отдельные примеры встречаются на каждом шагу. Конечно, многия девицы остаются прямы, как тополи, благодаря прочным корням своих добрых принципов, но многия за-то держатся менее безупречной системы и прекрасно умеют удит мужчин, подобно сладкогласным сиренам. Попробуйте поговорить раз шесть с такой особой - и в увидите, что вам придётся заказывать брачную пару.

LX.

"каковы ваши намерения?" Словом, тем или другим способом, вам будет дано заметить, что сердце молодой особы ожидает вашего предложения, и вы, движимые чувством сожаления к ней или к самому себе, непременно увеличите собою число имён в брачных списках.

LXI.

о намерениях, которых они вовсе но думали выказывать, тем не менее не испугались ни женской хлопотни, ни бакенбард, вследствие чего были оставлены в покое и, точно так же, как и прелестные с разбитым сердцем созданья, прожили в одиночестве гораздо счастливее, чем если бы они были соединены.

LXII.

Новичков ожидает на балах ещё другая опасность - правда, менее страшная, чем любовь или брак, но всё-таки но настолько ничтожная, чтобы её можно было презирать. Я никогда не нападал на склонность казаться добродетельным даже в порочных людях, так-как это даёт им, по крайней мере, приличную внешность; но я хочу сорвать маску с куртизанки, с этой амфибии, couleur de rose, которую нельзя назвать ни белой, ни красной.

LXIII.

Такова холодная кокетка, которая не может сказать "нет" и не хочет сказать "да", но оставляет вас носиться но воле ветра и валов до-тех-пор, пока сердце ваше, разбитое в-конец, не доставит ей минуты злого, насмешливого торжества. Таков источник громадного количества сердечных бед, сводящих ежегодно новых Портеров в преждевременную могилу. А между-тем это не более, как невинное препровождение времени и, притом, не прелюбодеянье, а только обман.

LXIV.

Но, боги, как же я становлюсь болтлив! Впрочем, будем продолжать. Следующая затем опасность, которую я считаю более грозной, чем другия, состоит в том, когда, не обращая внимания ни на "государственные, ни на религиозные законы", замужняя женщина серьёзно позволит за собой ухаживать или увлечётся кем-нибудь сама. За границей такие случаи редко имеют влияние на всю судьбу женщины (в это и истине может легко убедиться всякий путешественник); но если какая-нибудь молодая женщина согрешит в старой Англии... Несчастное созданье! Преступление Евы ничто в сравнении с её проступком.

LXV.

грубая, подлая спекуляция на возмещение проторей и убытков - и судебное решенье, очень печальное для тех, которые его вызвали, грустно заканчивает невинную романическую затею. Я уже не говорю о самом процессе, о речах адвокатов, о показаниях свидетелей - словом, о всём том, что служит забавой для праздных читателей газет.

LXVI.

В эту ловушку попадают, впрочем, только неопытные новички. Несколько больше развитое лицемерие спасает репутацию тысячей грешниц высшого полёта, этих милейших олигархов нашего женского управления. Вы можете встретить их на всяком бале или обеде, среди самых гордых представительниц нашей аристократии, всегда прелестных, благородных, добродетельных, чистых - и всё это благодаря одному их такту и вкусу.

LXVII.

Жуан, независимо от того, что не был уже новичком в этом деле, был предохранён от опасности ещё тем, что чувствовал себя утомлённым. Впрочем, я здесь подразумеваю не настоящее утомление, но, просто, то обстоятельство, что сердце его испытывало слишком много настоящей, здоровой любви, и потому не было уже так слабо и падко на поддельную. Вот всё, что я хотел выяснить, будучи очень далёк от мысля сказать что-либо насмешливое про остров белых скал, белых плеч, синих глаз и ещё более синих чулок, про остров десятины, налогов, заимодавцев и громкостучащих дверных молотков.

LXVIII.

не более, как модною вещью, а потому понятно, что она показалась ему пропитанной на половину меркантильностью, на половину педантизмом, хотя обстоятельство это, конечно, должно было породить в нём очень высокое понятие о нравственности нации. Кроме того (увы, простите ему и пожалейте о недостатке в нём вкуса!) он не нашел, на первый взгляд, чтоб женщины в Англии были красивы.

LXIX.

Я сказал: "на первый взгляд", потому-что впоследствии мало-по-малу он убедился наоборот, что оне прекрасней многих красавиц, расцветших под влиянием звезды востока - новое доказательство, что не следует делать слишком поспешных заключений. И при этом нельзя было сказать, чтобы вкус его не был развит но неопытности. Всё дело в том - пусть только мужчины захотят в этом сознаться - что всякая новость более поражает, чем нравится.

LXX.

Я много путешествовал, но, однако, не имел удовольствия подниматься но неведомым африканским рекам, Нилу или Нигеру, до невозможного государства Тимбукту, так-как никто не мог оказать услуги географии составлением верной карты этой страны. Европа, вообще, плетётся в глубину Африки походкой ленивого вола. Но еслиб мне удалось добраться до Тимбукту, то, вероятно, там бы мне сказали, что чёрный цвет - есть цвет красоты.

LXXI.

И это было бы, пожалуй, справедливо. Я не стану клясться, что чёрное - бело, но серьёзно подозреваю, что белое - чёрно и что всё дело зависит от взгляда на предмет. Спросите слепого - лучшого судью в этом случае! Может-быть, вы станете возражать против этой новой теории; по я убеждён, что останусь правым; если же - нет, то всё-таки не уступлю без спора. Слепой не знает ни дня, ни ночи: для него всё одинаково чёрно: а что видите вы? - сомнительное мерцанье.

LXXII.

эти размышления заставляют меня возвратиться от метафизики к простой физике, и я вспоминаю красоту иностранок, сравнивая её с нашими драгоценными жемчужинами, этими полярными весенними днями, блещущими как солнце и холодными как лёд.

LXXIII.

Впрочем, их лучше сравнять с добродетельными сиренами, у которых до пояса тело красавиц, а внизу рыбий хвост. Я не хочу этим сказать, чтобы между ними не было вовсе таких, которые удовлетворяют свои желания, а только полагаю, что оне поступают при этом, как русские, бросающиеся из горячей бани в снег. Будучи нравственными в глубине сердца, хотя и порочными наружно, оне, предаваясь горячему увлечению порока, оставляют себе выход, ведущий в раскаянию.

LXXIV.

Эти свойства, впрочем, не имеют ничего общого с их наружностью. Я уже сказал, что Дон-Жуан не нашел их красивыми на первый взгляд. Прекрасные британки имеют обыкновение скрывать половину своих прелестей - из сожаления, по всей вероятности. Оне предпочитают закрасться в ваше сердце тихо и незаметно, а не брать его штурмом, как неприятельский город. Но, раз овладев сердцем, оне (если не верите, то испытайте сами) стерегут свою добычу, как ваш вернейший союзник.

LXXV.

хотя и приятный, не рождён для пения бравурных арий, к которым я до-сих-пор стараюсь привыкнуть, не смотря на то, что прожил семь лет в Италии и имею - или, по крайней мере, имел - слух, служивший мне очень хорошо.

LXXVI.

Ни одного из этих качеств в британке нет, как равно нет и некоторых других, отличающихся смелостью и пикантностью, при помощи которых легче всего воздаётся дань дьяволу. Она скупа на улыбки и никогда не решает всего в первое же свиданье (что, по-моему, было бы гораздо лучше в интересе выигрыша времени и во избежание лишних хлопот). Но если почва требует много времени и труда, то - раз возделанная - она вознаграждает нас сторицей

LXXVII.

Действительно, если британка раз дойдёт до-того, что называется неистовой страстью, то можно быть уверенным, что дело будет не шуточное. Девять раз из десяти привязанность её будет капризом, модой, кокетством, намерением увлечь, гордостью ребёнка, надевшого новый кушак, или, наконец, желанием помучить соперницу; но в десятый раз она может превратиться в такой ураган, не видя которого нельзя себе даже предсказать, на что женщина способна или что она может совершить.

Причина этого понятна: при всяком громком скандале оне теряют права своей касты и делаются париями. Наши деликатные суды, наполнив столбцы газет всевозможными комментариями о произшедшем, передают их обществу, этому фарфору без порока (о, лицемерие!), которое изгоняет их, как Мйрия, осуждая сидеть на развалинах их греха, потому-что добрая слава - это Карфаген, который не скоро может быть возобновлён {"Галльский или германский воин, посланный арестовать Mаpia, пораженный его величавым видом, не мог исполнить данного ему приказания, и народ, как бы пораженный этим чудом, помог ему бежать. Присутствие такого изгнанника на месте, где был Карфаген, казалось, увеличивало торжественность этой сцены. "Иди", сказал он ликтору, принесшему ему повеление претора удалиться: "иди и скажи ему, что ты видел Мария, сидящого на развалинах Карфагена". - Фергюсон.}.

LXXIX.

Может-быть оно так и должно быть - и это не более, как толкование евангельского текста: е Не греши более - и грехи твои тебе отпустятся"; но в таких делах я предпочитаю предоставить решение тем которые считают себя святыми. В чужих краях падшая женщина, не смотря на всю тяжесть своего проступка, никогда не найдёт дверь запертою, если вздумает возвратиться на стезю добродетели, этой прекрасной дамы, которой следовало бы всегда быть готовой к приёму своих посетителей.

LXXX.

более опасаться гласности, чем самих дел. Нравственность нельзя укоренять насильно, какие бы ни придумывали юристы для того правила. Этим способом преступление не только не предупреждается, а, напротив, усиливается, поселяя отчаяние в душе тех, которые могли бы раскаяться.

LXXXI.

Но Жуан был не казуистом и никогда не размышлял о нравственных уроках человечества. Кроме того, из нескольких сот женщин он не встретил ни одной, которая пришлась бы ему совершенно по вкусу. Будучи немножко разочарованным, не удивительно, что сердце его несколько очерствело, и хотя прошедшие успехи льстили его самолюбию, но они же притупили его чувствительность.

LXXXII.

Равнодушию Жуана много способствовало и то, что другия замечательные вещи развлекали его внимание. Он видел парламент и тому подобные собранья. Он просиживал даже целые ночи, слушая прения, гром которых побуждал (но уже не побуждает более) весь мир устремлять удивлённые взоры на наши северные светила, блиставшия до последних пределов, где может расти трава. Иногда случалось ему стоять и за троном; но Грей {Карл, второй граф Грей, наследовал пэрство в 1807 году.} в то время ещё не появлялся, а Чатама {Вилльям Питт, первый лорд Чатам, умер в мае 1778 года, после того, как его вынесли из Палаты Лордов, где он, по произнесении своей замечательной речи об американской войне, упал без чувств на руки своих друзей.} уже не было более на свете.

В конце сессии видел он по истине величественное зрелище - если только нация действительно свободна - видел короля, сидевшого на конституционном троне, самом благородном из всех, хотя деспоты этого не поймут до-тех-пор, пока свобода не просветит их взглядов. Не великолепие зрелища делает его священным для сердца и глаз, а доверие народа.

LXXXIV.

Там видел он также молодого принца (всё-равно, чем бы он ни был теперь), считавшагося тогда первым между принцами. Очарование блистало в каждом его движении и он, подобно весеннему дню, возбуждал во всех самые обольстительные надежды. Хотя печать королевственности ясно виднелась во всей его осанке, но он обладал тогда весьма редким качеством - быть джентльменом {Здесь говорится о принце Валлийском, Георге-Фридрихе-Августе, бывшем впоследствии регентом Англии, а с 1820 года королём великобританским, под именем Георга IV, прозванным, за свою красоту, характер и высокое образование, первым джентльменом Великобритании.} от головы до пяток, без всякой примеси фатовства.

LXXXV.

весёлый характер и благородная наружность естественно подвергли его многим искушениям, как ни старался он их избежать.

Какие это были искушения, где, с кем, как и почему они произошли - вот вопросы, на которые я не могу отвечать разом. А так-как поэма моя прежде всего нравственна (что бы ни говорили про неё в публике), то я надеюсь, что мне удастся заставить заплакать многих из моих читателей. Я буду преследовать их чувствительность повсюду и воздвигну патетическому такой же высокий памятник, в какой сын Филиппа хотел обратить Афонскую гору {"Страсикрат, инженер на службе у Александра Македонского, предполагал превратить Афонскую гору в статую этого государя, причём эта громадная фигура должна была держать целый город, с десятью тысячами жителей, в левой руке, а в правой - огромный бассейн, откуда соединённые горные потоки должны были вытекать широкой рекой. Сам Александр нашел этот проэкт слишком безумным." - Бэло.}.

LXXXVII.

Здесь кончается двенадцатая песнь нашего введения. Когда же начнётся изложение самой поэмы, то вы увидите, что она будет совершенно иной, чем болтают некоторые люди. В настоящее время обдумывается её план. Я не могу заставить вас, читатель, её прочесть: это ваше дело, а не моё. Истинно умный человек не должен ни желать, ни бояться пренебрежения.

Если мои перуны не всегда гремят, то вспомните, читатель, что я уже дал вам описание ужаснейшей бури и великолепнейшей битвы из всех, какие когда-либо разъигрывались при помощи стихий и крови, не говоря уже о величии - один Бог знает чего. Большого не стал бы от меня требовать и ростовщик! Но лучшая из задуманных мною песень, за исключением той, в которой я заведу речь об астрономии, будет посвящена политической экономии.

LXXXIX.

Только этой вполне современной тэмой можно добыть в настоящее время популярность. Нынче, когда от общественного плетня остались одни колья, было бы крайне патриотично и человеколюбиво указать народу способ, при помощи которого можно было бы перелезть через него. Мой план, который я держу пока в секрете, ради оригинальности, наверно понравится всем. Теперь же прошу вас перечесть авторов, писавших о погашении национального долга, и сообщить мне ваши мысли о наших великих мыслителях.