Дон-Жуан.
Песнь тринадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь тринадцатая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ.

I.

И так - я намерен сделаться серьёзным! Оно и пора, потому-что смех в наше время считается опасным: не даром добродетель зовёт преступлением шутку, направленную против порока, и доказывает её разрушительное влияние. Наконец, печальное - есть источник великого, хотя, будучи слишком продолжительным, оно может нас утомить. Поэтому моя поэма уподобится величественному, высокому храму, доведённому разрушением до размеров одной колонны.

II.

Леди Аделина Амундевиль (любители готического поля генеалогии могут откопать это старинное нормандское имя в "Хрониках" I была знатна родом, богата наследством, доставшимся ей по завещанью отца, и могла назваться красавицей даже в стране красавиц - Британии, почва которой, по уверению патриотов, производит только душевные и телесные совершенства.

III.

Впрочем, я не стану их оспаривать, так-как это не входят в мои намерения, и предоставляю этим людям судить по их вкусу, конечно, очень хорошему. Глаза остаются глазами, будь они чёрные или голубые, и поднимать спор из-за их цвета - величайшая безсмыслица; но более нежный цвет должен, конечно, получить пальму первенства. Прекрасный пол всегда останется прекрасным, и каждый мужчина до тридцати лет не должен даже предполагать, чтоб на свете могли существовать некрасивые женщины.

IV.

Только перейдя за этот светлый - хотя иногда и довольно глупый - возраст и вступив в эпоху лет более спокойных, когда наша полная луна начинает претерпевать некоторый ущерб, можем мы приниматься за критику или восхваления, так-как страсти наши в это время начинают несколько притупляться, подавляемые равнодушием, и мы сами делаемся умнее. Наконец, самая наружность наша и лицо начинают нам говорить, что пора уступать место более молодым.

V.

Я знаю, есть люди, которым хотелось бы отсрочить эту эпоху, подобно личностям, не желающим терять занимаемого места; но такия желанья - чистая химера. Люди эти перешли за экватор жизни - и им остаются мадера я кларет, чтоб орошать сухость заката жизни. Местные митинги, парламент, национальный долг и мало ли что ещё - вот что ниспосылается им в утешение.

VI.

Кроме того, разве у них нет религии, реформ, мира, войны, налогов и всего того, что носит имя "нации"? А вопрос, кому быть кормчим во время бури? а поземельные и финансовые операции? а, наконец, удовольствие ненавидеть друг друга, могущее заменить пыл любви, которая всё-таки не более, как мечта? Ненависть, безспорно, самое прочное удовольствие. Люди любят впопыхах, а ненавидят на досуге.

VII.

Грубьян Джонсон - этот великий моралист - чистосердечно проповедывал, что он любит прямодушных ненавистников, и я нахожу, что это единственная истина, провозглашенная в последнюю тысячу лет, если даже не за более продолжительное время. Может-быть, этот тонкий, старый плут говорил в шутку, но я не более, как простой наблюдатель и, подобно Мефистофелю Гёте, обозреваю как дворцы, так и хижины.

VIII.

В настоящее время я не люблю крайностей ни в любви, ни в ненависти; но прежде со мною было не то. Если иной раз я позволяю себе насмешки, то потому, что не могу от этого воздержаться, а сверх того, этого иногда требует от меня рифма. Я был бы очень рад помогать человеческим бедствиям и скорее предупреждать, чем наказывать людския преступления, если бы Сервантес в своём слишком верном романе о Дон-Кихоте не доказал несостоятельность подобного рода попыток.

IX.

Из всех романов, "Дон-Кихот" есть самый печальный - тем более печальный, что он заставляет нас улыбаться. Герой его прав во всём и преследует одну правду. Обуздать порок - вот его единственная цель, а сражаться с сильными - его единственная награда. Добродетель сделала его безумным, а между-тем его приключения представляют весьма грустную картину; что же касается самой морали, представляемой этой эпопеей каждому, привыкшему о чём-нибудь думать, то она и того грустнее.

X.

Исправлять несправедливости, отомщать за обиды, защищать женщин, унижать подлецов, возставать одному против соединённых усилий, помогать нациям, закабалённым под чужое ярмо - что за благородные порывы! Но - увы - неужели суждено им, как старинным балладам, возбуждать только воображение, оставаясь в сущности шуткой, загадкой, плохим средством достичь славы? неужели сам Сократ - только Дон-Кихот мудрости?

XI.

Насмешка Сервантеса уничтожила испанское рыцарство; простой смех отрубил правую руку у его родной страны. С того времени герои сделались в Испании редкостью. Пока мир увлекался романтизмом, он отдавал должную дань уважения её воинам в блестящем вооружении. И потому сочинение Сервантеса принесло только зло, и слава, приобретённая им, как литературным произведением, была куплена дорогой ценой погибели его отечества.

XII.

Но я опять попал в мой обычный поток отступлений и позабыл о леди Аделине Амундевиль, красавице, опаснее которой Жуану не случалось встречать, хотя по натуре она не была ни зла, ни коварна. Но страсть и судьба сплели свою сеть (судьба преудобная вещь, чтоб свалить на неё грехи нашей воли) и захватили их обоих. И может ли их избегнуть кто-нибудь? Впрочем, я не Эдип, а жизнь - сфинкс.

XIII.

Я рассказываю историю, как её рассказывают, и не решаюсь делать объяснений. "Davus sum!..." {"Davus sum, non Oedipus". - Теренций.} Вернёмся же к нашей парочке. Прекрасная Аделина, среди вихря светских развлечений, уподоблялась царице пчёл и была зеркалом всего изящного. Её красота делала мужчин красноречивыми, а женщин - немыми. Последнее обстоятельство должно быть признано чудом, тем более, что оно уже не повторялось.

XIV.

Она была добродетельна в великому отчаянию злословья и вышла замуж за человека, которого очень любила. Муж её пользовался известностью, как член разных государственных учреждений, и был холоден и невозмутим, как англичанин, хотя, в случае нужды, умел действовать горячо и энергично. Он гордился и собой и ею. Свет не мог сказать ничего дурного о них обоих и они могли быть совершенно спокойны: он - за своё достоинство, она - за свою добродетель.

XV.

Какие-то дипломатические вопросы, вытекшие из хода дел, привели его к частым и близким сношениям с Дон-Жуаном. При всей своей сдержанности и полном отсутствии увлечения, молодость, терпение и таланты Жуана произвели впечатление на его надменный ум и положили основание чувству взаимного уважения, перешедшему потом в то, что учтиво называют дружбой.

XVI.

Сдержанность и гордость сделали лорда Генри очень осторожным в суждениях о людях вообще, но, составив определённое мнение раз - всё-равно, ложное или верное - о враге или о друге, он держался его неуклонно, как того требует гордость, неумеющая уступать в своём торжественном шествии, любящая и ненавидящая единственно по указанию своего собственного каприза.

XVII.

то благосклонность и ненависть, основанные всегда на солидных началах, что ещё более укрепляло его предубеждения, были незыблемы, как законы персов и мидян. В привязанности его не было тех перемежающихся припадков обыкновенной привязанности, которая оплакивает то, над чем следовало бы смеяться - не было этой лихорадки, этого сменяющагося пыла и охлаждения дружбы.

"Смертным не дано повелевать успехом; но ты, Семпроний, сделай более: не старайся его добиваться" {"Смертным не дано повелевать успехом; но мы, Семпроний, сделаем более: мы его заслужим." Катон.} и тогда - даю тебе мой слово - ты получишь не меньше! Будь осторожен, подстерегай удобную минуту и старайся всегда ею воспользоваться. Уступай, когда увидишь, что сопротивление слишком велико; что же касается твоей совести, то старайся только её выдрессировать, как дрессируют скакуна или искусного боксёра, и тогда ты увидишь, что она сделается способной выносить без усталости всевозможные напряжения.

XIX.

Лорд Генри любил первенствовать, подобно всем людям - всё-равно, значительным или ничтожным. Самые низкостоящие находят стоящих ещё более низко (или, по крайней мере, они так думают) и пытаются показать над ними своё превосходство. Ничто не утомляет так, как подавляющая тяжесть неразделённой гордости, почему смертные всегда великодушно и охотно разделяют её, заставляя других, плетущихся пешком, нести её на себе, в то время, как сами совершают свой путь верхом.

XX.

Будучи равным Жуану по сану, по рождению и по богатству, лорд Генри не мог требовать от него подчинения. Но за-то он был старше его годами и, сверх-того, считал своё отечество стоящим выше, чем родина Жуана, так-как смелые британцы пользуются свободой слова и пера, к чему тщетно стремятся все современные нации. Наконец, лорд Генри был замечательный оратор, вследствие чего только очень немногие из членов Палаты оставляли её позднее его.

XXI.

В этом состояли его преимущества. Сверх-того, он имел слабость - в которой, впрочем, не было ничего особенно-дурного - состоявшую в том, что он считал себя знающим лучше, чем кто-нибудь другой, тайны двора, так-как был прежде министром. Он очень любил хвастаться этими сведениями и охотно делился ими со всеми, причём блистал в особенности тогда, когда на политическом горизонте ожидались какие-нибудь замешательства. Словом, он соединял в себе все качества, украшающия человека, причём был всегда патриотом, а иногда и государственным человеком.

XXII.

Он полюбил любезного испанца за его серьёзность и почти уважал его за уступчивость - до-того Жуан умел, не смотря на свою молодость, уступать и противоречить с тактом, сохраняя собственное достоинство. Лорд Генри знал жизнь и не видел испорченности в недостатках, иногда доказывающих только плодородие почвы, лишь бы дурные травы не переживали первую жатву, потому-что тогда их было бы уже слишком трудно искоренить.

XXIII.

Он много разговаривал с ним о Мадрите, Константинополе и других отдалённых местах, где люди исполняют только приказания, или делают то, что им делать бы не следовало и, притом, с чуждой нам грацией. Разговаривали они также о скачках. Лорд Гепри отлично ездил верхом, как большинство англичан, и любил скачки. Жуан, как чистокровный андалузец, умел хорошо править лошадьми, как русские - людьми.

XXIV.

Таким-образом, дружба их укреплялась всё более и более, благодаря встречам на раутах в знатных домах, на дипломатических обедах и в других подобных местах. Жуан, подобно члену братства франмасонов, знал хорошо обычаи и взгляды того общества, в которое попал. Лорд Генри не сомневался в его талантах. Его манеры и внешность доказывали благородство его крови, а люди вообще любит оказывать гостеприимство тем, в ком видят порядочность происхождения и воспитания.

XXV.

Близь сквера N N... - Я не нарушу приличия - и не назову улицу по имени: люди так злоречивы, до-того способны засеять танком от автора его пиву плевелами, до того рады найти недостойные намёки на личности там, где о них даже не снилось автору, особенно в любовных делах, о которых начинается или скоро начнётся здесь речь, что я нарочно вперёд объявляю, что дом лорда Генри стоял близь сквера N N.

XXVI.

Впрочем, у меня есть ещё другая, не менее деликатная причина, чтоб называть площади и улицы анонимными именами. Известно, что у нас не проходит ни одного сезона без того, чтоб какой-нибудь знатный дом не был потрясён одним из тех лёгких скандалов по сердечной части, которые так сильно занимают местное население. Поэтому, не зная решительно, которая из площадей может безусловно похвастать своею добродетелью, я боюсь, назвав её по имени, попасть прямо в гнездо, послужившее поприщем случившагося греха.

XXVII.

Конечно, я мог бы избрать Пиккадилли {Самая длинная улица в Лондоне.} - место, где грехи неизвестны; но у меня есть причины - всё-равно, хорошия или дурные - оставить это святилище в покое. Поэтому, я не стану называть ни площади, ни улицы, пока не отыщу такого места, о котором уже решительно нельзя сказать ничего дурного - словом, нечто в роде вестальского храма сердечной невинности, каковы, например... Но, увы! я потерял план Лондона.

XXVIII.

И так, в доме лорда Генри, на площади NN, Жуан был всегда самым желанным гостем, каким, впрочем, был бы всякий, отличающийся благородством рода или каким-нибудь талантом, хотя бы при этом он и не имел герба. Впрочем, и богатство, которое, как известно, составляет паспорт для свободного пропуска везде, также отворяло дверь этого дома, равно как и мода, служащая людям лучшей рекомендацией: хорошее платье часто перевешивает в наших глазах многия другия качества.

XXIX.

"Чем больше советников - тем лучше", сказал премудрый царь Соломон или кто-то другой, если не он. Действительно, мы ежедневно видим подтверждение этого правила в Парламенте, в суде, в публичных прениях - словом, везде, где может высказаться общественная мудрость, бывшая до-сих-пор единственной известной нам причиной настоящого счастья и благосостояния Британии.

XXX.

Но если большое число советников, как сказал Соломон, может гарантировать успех в делах мужчин, то между прекрасным полом многолюдство способно но позволить задремать добродетели; а если она я задремлет, то богатство выбора поставит её в затруднение. Плаванье среди большого количества подводных камней заставляет нас принимать особенные предосторожности против крушенья. С женщинами бывает то же. Как бы это ни оскорбило чьё-либо самолюбие - я всё-таки скажу, что толпа щеголей служит им охраной.

XXXI.

Впрочем, Аделина не имела ни малейшей надобности в подобном щите - надобности, делающей, во всяком случае, очень мало чести истинной добродетели или хорошему воспитанию. Её гарантии заключались в её собственном высоком уме, умевшем ценить людей по достоинству. Что же касается кокетства, то она была слишком горда, чтобы пользоваться таким жалким оружием. Уверенная в обаянии, производимом ею на общество, она мало придавала ему цены, как самой обыдённой вещи.

Она была одинаково учтива со всеми, но без излишества, и если относительно некоторых обнаруживала знаки лестного внимания, то внимание это было такого сорта, что никто не заметил бы в нём ни малейшей черты, которая могла бы уронить достоинство женщины или девушки. Это было не более, как грациозное и умное признание истинных или предполагаемых заслуг, способное ободрить человека, утомлённого своей славой,

XXXIII.

Которая, за немногими исключениями, есть вещь весьма печальная во всех отношениях. Взгляните на тени этих - сделавшихся известными - людей, бывших или состоящих ещё и теперь в звании идолов славы, навлёкшей на них одно преследование. Взгляните даже на самых счастливых из них - и я уверен, что среди блеска солнечных лучей, окружающих их увенчанное лаврами чело, вы увидите позлащённое облако.

XXXIV.

К числу свойств характера Аделины принадлежала также та аристократическая сдержанность, которая никогда не переходит за известный предел в выражении своих чувств, как бы сильно ни поражало её какое-нибудь обстоятельство. Так китайский мандарин никогда ничему не удивляется, или, по крайней мере, никогда не выказывает своего удивления, хотя бы ему что-нибудь и очень понравилось. Быть-может, это качество заимствовано нами у китайцев,

XXXV.

Или у Горация, назвавшого своё "nil admirari" искусством быть счастливым - искусством, о котором артисты думают очень различно и в котором они весьма мало успели. Во всяком случае, не мешает быть осторожным: равнодушие не вредить, тогда-как рьяный энтузиазм в порядочном обществе признаётся за нравственное пьянство.

XXXVI.

Но Аделина вовсе не была равнодушной, потому-что (я сейчас скажу общее место), подобно тому, как лава волкана течёт и под снегом et cetera... Хотите, чтоб я продолжал? - Нет! Я сам терпеть не могу избитых метафор и потому оставлю в покое старое сравнение с волканом. Бедный волкан! и я, и многие другие поэты так часто безпокоили его в своих стихах, что дым его сделался, наконец, невыносимым.

XXXVII.

У меня есть под рукою другое сравнение. Что скажете вы о бутылке замороженного шампанского? Холод превращает её жидкость в лёд, оставляя незамёрзшими только несколько капель безсмертной влаги - и, тем не менее, эта жидкая частица, оставшаяся неприкосновенной в середине, бывает крепче всякого сока виноградных лоз, выжатого в лучшую пору полной зрелости.

XXXVIII.

Это - квинтэссенция всего спирта, находившагося в бутылке! Так и холодные с виду личности способны сосредоточивать в себе нектар под ледяной оболочкой. Таковы многия; но я говорю только о той, которая даёт мне повод к этим урокам нравственности, которыми Муза давным-давно хотела поделиться с публикой. Если вам удастся разбить проклятую ледяную оболочку таких людей, то вы найдёте под нею такия сокровища, которым нет цены.

XXXIX.

Впрочем, такой подвиг нечто в роде северо-восточного прохода в раскалённую Индию души. И, подобно тому, как даже самые лучшие корабли, посланные в эту экспедицию, всё-таки не могли достигнуть полюса (хотя усилия Парри и сулят хорошия надежды в будущем) - так и старания мужчин могут потерпеть крушение в подобных случаях. И действительно, если полюс точно покрыт непроходимыми льдами (как надо и ожидать), то, конечно, погибель корабля можно считать неотвратимой.

XL.

Молодым новичкам всего лучше начинать своё плаванье по женскому океану с простого крейсерства. Что же касается более опытных, то они должны быть на столько благоразумны, чтоб съуметь достигнуть порта прежде, чем время развернёт перед ними свой седой предостерегательный флаг, и им придётся приняться за спряжение в давнопрошедшем грозного "fuirnns" всего земного, не дожидаясь того времени, когда нить их жизни порвётся между жадным наследником и мучащей их подагрой.

XLI.

По небо должно же иметь свои забавы. Забавы эти, правда, иногда жестоки; но что станете делать? Жизнь - что бы о ней ни говорили - всё-таки стоит известного изречения (хотя бы для своего утешения), что всё на свете к лучшему. Дьявольская доктрина персов о двух началах в жизни оставляет в душе такое же сомнение, как и всякая другая, вводившая когда-либо нашу веру в сомнение или порабощавшая её.

XLII.

Английская зима, кончающаяся в июле, чтоб возвратиться в августе, только-что прошла. Бремя это - рай для почтарей. Колёса мчатся по всем дорогам востока, юга, севера и запада. Кто станет жалеть о почтовых лошадях? Человек жалеет только о себе или о своём сыне - и то под условием, чтоб этот сын не приобрел в коллегии больше долгов, чем сведений.

XLIII.

Лондонская зима кончается в июле, а иногда и позже. В этом я не ошибаюсь. Может-быть, кое-какие другия ошибки точно лежат на мне укором, но в этом случае я говорю с уверенностью, что Муза моя смыслит в метеорологии. Парламент - наш барометр. Пусть радикалы сколько угодно нападают на прочия его постановления - всётаки время его сессий - наш единственный альманах.

XLIV.

Едва его ртуть упадёт до нуля, кареты, кэбы, телеги, фургоны - всё мигом приходит в движение. Колёса катятся от Карльтонского дворца к Сого - и счастлив тот, кто успевает добыть лошадей. Заставы едва виднеются сквозь густую пыль. На Роттен-Рау не видать ни одного из наших блестящих модных львов - и торговцы, с длинными счётами и ещё более длинными лицами, тяжело вздыхают, глядя, как почтари подбирают возжи.

XLV.

возобновить, а там дисконтировать по той цене, какую предложат. Впрочем, им остаётся ещё в утешение убеждение, что счёты были написаны с лихвой.

XLVI.

Но всё это пустяки! Милорд мой мчится вихрем и спокойно дремлет в своей карете около миледи. "Вперёд! вперёд! Эй, лошадей!" - вот всё, что можно разслышать - и лошади меняются быстрее, чем сердца молодых после свадьбы. Услужливый трактирщик дал сдачу; почтарям нет причины быть недовольными полученной подачкой. Но прежде, чем колёса успевают скрипнуть, отравляясь в дальнейший путь, мальчик-конюх является с требованием в свою очередь.

XLVII.

Оно исполняется - и лакей, этот джентльмен, прислуживающий лордам и джентльменам, садится на своё место, рядом с горничной миледи, продувной плутовкой, но такой скромницей на вид, что перо поэта отказывается от её описания. "Cosi viaggiano i ricchi!" {Так путешествуют богатые.} (Извините, если у меня - то там, то здесь - проскакивают иностранные фразы! Мне хочется показать, что я путешествовал; а единственная польза от путешествий заключается в возможности делать ссылки и относиться ко всему критически.)

XLVIII.

Лондонская зима и деревенское лето были на исходе. Неприятно покидать деревню, когда природа одета в свою лучшую одежду, и, запершись на лучшие месяцы в душном городе, заниматься, в ожидании конца соловьиных песень, слушанием речей, в которых нет ни ума, ни остроумия, пока патриоты не вспомнят наконец о своей родной стороне. Впрочем, до сентября охотиться можно только на тетеревей.

XLIX.

Я покончил с моим описанием. Высший свет разъехался. Четыре тысячи избранных, для которых создана вся земля, исчезли, с целью искать того, что они называют уединением, то-есть, чтоб быть окруженным тридцатью лакеями и таким же (или даже ещё большим) числом гостей, для которых такое же число приборов накрывается ежедневно. И так, не обвиняйте гостеприимства старой Англии, в котором качество заменяется количеством.

L.

Лорд Генри и леди Аделина уехали, подобно прочим сотоварищам-пэрам, в своё прекрасное именье, с готической вавилонской башней, считавшей тысячу лет существования. Никто не мог похвалиться такой длинной родословной и, притом, считавшей в своих представителях такое огромное количество героев и красавиц. Роща дубов, равных летами их предкам, громко говорила о их существовании: каждый дуб был надгробным памятником.

LI.

Об отъезде их было напечатано во всех газетах. Такова современная слава! Жаль только, что значение её не переходит за пределы обыкновенного объявления, или чего-либо в этом роде - и звук исчезает прежде, чем высыхают чернила, которыми реклама была написана. "Morning Post" первый объявил об этом замечательном событии: е Сегодня лорд Г. Амундевиль и люди А. выехали в своё поместье".

LII.

"Мы слышали", говорилось далее, "что благородный лорд имеет намерение принимать у себя нынешнею осенью избранный и обширный круг своих имонитых друзей, между которыми, как передано нам из верных источников, мы можем назвать герцога д., который проведёт в замке сезон охоты с многими другими известными в высшем свете лицами. Там будет и знатный иностранец, приехавший с секретным дипломатическим поручением из России."

LIII.

Из всего этого вы можете заключить... (Кто же дерзнёт сомневаться в справедливости известий "Morning Post"? Они непреложны, как тридцать девять догматов англиканского исповедания.) И так, из всего этого мы можем заключить, что наш весёлый русский испанец был призван блистать среди ярких лучей, окружавших его амфитриона, вместе с теми, которые, говоря словами Попа, "со смелостью садятся за обед". Не странно ли, что во время последней войны газеты передавали гораздо больше известий о подобных обедах, чем о числе убитых и раненых.

LIV.

Например: "В прошедший четверг был большой обед. Присутствовали лорды А. Б. С." и так далее, причём имена разных графов и герцогов исчислялись с неменьшей торжественностью, чем имена победоносных полководцев, а ниже и, притом, в том же самом столбце стоит: "Фальмут. Недавно посетил наш город Слэндашский полк, столь известный славе. Потери его в последней битве были, к сожалению, весьма значительны. В настоящее время вакансии замещены. Смотри приказы."

LV.

Благородный лорд отправился в норманское аббатство - старинный замок, бывший некогда монастырём, а нынче превращённый в ещё более старинную летнюю резиденцию, выстроенную в смешанном готическом стиле. По единодушному отзыву видевших этот замок артистов, немногие памятники, оставленные нам стариной, могли сравниться с ним в красоте. Можно было, впрочем, заметить, что он построен на месте немного низменном, так-как монахи желали, чтобы находящаяся за ним гора защищала место их молитв от влияния ветра.

LVI.

Замок был расположен в прекрасной долине, окруженной густым, высоким лесом, в котором дубы друидов, подобно Карактаку, собиравшему свою рать, простирали ветви, как руки, на встречу молниям. Из их чащи, с разсветом дня, выбегали обитатели лесов: олень, с ветвистыми рогами, мчался впереди стада к ручью, чтобы утолить свою жажду светлыми его струями, журчавшими точно щебетанье птиц.

LVII.

Перед замком разстилалось светлое озеро - большое, прозрачное, глубокое и постоянно освежаемое протекавшей рекой, чьи быстрые волны успокоивались, слипаясь с водами озера. Водяные птицы гнездились в нависших лад водою кустах, качаясь над прозрачными волнами. Лес спускался до самого озера и отражался в его зеркале своей: зелёной одеждой

LVIII.

По выходе из озера, река с шумом, пробуждавшим эхо, низвергалась вниз быстрым водопадом, сверкавшим пеною. Бешеное её падение, успокоиваясь мало-по-малу, как каприз ребёнка, переходило в тихое течение ручейка, то сверкая, то скрывая свои извивы среди лесов, делаясь то светлым, то голубым, смотря по тому, как отражалось в нём небо.

LIX.

Великолепная готическая развалина, бывшая прежде католической церковью, стояла несколько в стороне". Это была огромная арка, к которой примыкали прежде несколько крыльев. Нынче они уже разрушились, нанеся тем неизгладимый ущерб искусству; но арка ещё возносилась горделиво над землёй и возбуждала в самом черством сердце чувство сожаления при виде этого великолепного памятника старины, разрушенного временем и порывами бурь.

LX.

В нишах, находившихся на вершине фасада, помещалось некогда двенадцать изображений святых, изваянных из камня. Они были уничтожены не в эпоху изгнания монахов, а во время воин, свергших Карла с его престола, когда каждый дом был крепостью, как повествуют нам хроники многих погибших в это время поколений знатных домов. Благородные рыцари, они напрасно сражались за тех, которые не умели ни царствовать, ни отрекаться от коровы.

LXI.

Однако, изображение Богоматери, стоявшее в самой высокой из ниш, с Богорождёнимм Младенцем в святых руках, уцелело каким-то чудом среди всеобщого разрушения. Она, казалось, своим присутствием освящала окрестную землю. Суеверие это или нет, тем но менее малейшие остатки храма - всё-равно, какой бы то ни было религии - непременно пробуждают в нас религиозное чувство.

LXII.

Ветер с унылым завываньем проносился под сводами, задевая в своём полёте скульптурные украшения; к дикому вою его повременим присоединялся печальный крик совы, раздававшийся в опустелом храме, откуда молитвенные возгласы исчезли давно, как потухший огонь.

LXIII.

Но в полночь, когда луна являлась в полном блеске и ветер начинал тихо веять с одной определённой стороны горизонта, по зданию мгновенно проносились какие-то странные, неземные звуки, музыкальные в полном смысле этого слова. Тихий стон: оглашал колоссальную залу и, замирая, исчезал под её сводами. Одни полагали, будто это было отдалённое эхо гремевшого водопада, доносимое ветром и приводимое в правильную гармонию акустическим устройством старых стен и сводов;

LXIV.

Другие же, напротив, уверяли, будто местный дух развалин дал поседевшим стенам способность производить эти чарующие звуки (хотя, конечно, звуки эти не могли сравниться с теми, которые издаёт статуя Мемнона в Египте, разогретая лучами тамошняго солнца). Как бы то ни было, я слышал сам эти звуки - печальные, по ясные - проносившиеся над верхушками башен и деревьев - слышал, может-быть, более, чем бы следовало, хотя и не мог объяснить или разрешить себе их причины.

LXV.

Посредине двора журчал фонтан готической архитектуры, симметричный в общем, но покрытый причудливейшими украшениями в деталях. Это был целый маскарад фигур. Здесь виднелись изображения чудовищ, а там, наоборот, лики святых. Источник изливался струями из ртов гранитных фигур, корчивших забавные гримасы, и падал в бассейн, дробясь на тысячи мелких пузырьков, похожих на пустую людскую славу и ещё более пустую людскую заботу.

LXIV.

Здание было весьма обширно и старо - и в нём сохранилось гораздо более следов того, что оно было монастырём, чем в каком-либо другом. В нём можно было ясно видеть остатки комнат, келий и даже трапезы. Маленькая прелестная часовня уцелела вполне и удивительно способствовала украшению целого. Всё остальное было переделано, разрушено, или перенесено на другое место, так-что всё видимое скорей напоминало времена баронов, чем монахов.

LXVII.

Огромные залы, длинные галлереи и обширные комнаты, часто построенные без всякого соблюдения правил в сочетании архитектурных стилей, могли бы неприятно поразить глаз иного знатока, но общий вид - хотя и неправильный в частностях - производил поразительное впечатление, по крайней мере на тех, которые умеют смотреть на предметы сердечными глазами. В исполине мы удивляемся сложению и росту, вовсе не думая о том, естественны они или нет.

LXVIII.

Довольно-хорошо сохранившиеся портреты железных баронов и следующого за ними поколения графов, в шелковых одеждах, с орденом подвязки на шее, глядели мрачно со стен. Было в числе их и портреты женщин в полном блеске девственной красоты, с длинными, прекрасными волосами; другие изображали пожилых графинь в платьях, украшенных жемчугом. Были и портреты работы сэра Петра Лели, изображавшие красавиц в такой лёгкой одежде, что можно было совершенно свободно любоваться красотою их форм.

LXIX.

Были межь ними и судьи в таких длинных мантиях, подбитых горностаем, и с таким суровым выражением в лицах, что, глядя на них, подсудимые едва ли могли обольщать себя надеждой, что их высокомочия предпочтут при разрешении их дел право - силе. Были тут и епископы, не оставившие потомству ни одной проповеди, и прокуроры, до-того грозные на вид, что, при взгляде на них, скорее можно было вспомнить о суде "Звездной Палаты", чем о habcas corpus.

LXX.

Тут же виднелись полководцы, закованные в латы, дети того железного века, когда свинец ещё не одержал победы над сталью, и другие - в париках воинственного фасона Мальборуга, в двенадцать раз более объёмистых, чем парики нашего испорченного поколения. Далее тянулся ряд дворянчиков, с их белыми тростями и золотыми ключами, немвроды на лошадях, едва помещавшихся на полотне картин, а ещё далее виднелись суровые лица патриотов, недовольных тем, что не успели добиться мест, которых искали.

LXXI.

Между ними - то там, то сям - точно для того, чтобы освежить впечатление, навеваемое видом этой суровой фаланги наследственной славы, проглядывали картины Карла Дольче и Тициана, дикия группы сумрачного Сальватора-Розы, танцующия вереницы амуров Альбано, морские виды Ворнета, освещённые светом океана, и повергающия в трепет легенды о страданиях святых мучеников, для изображения которых Спаньолетто, казалось, пользовался не красками, а кровью.

LXXII.

Тут красуется пейзаж Лорреня, там Рембрандт делает мрак равным свету, тогда-как мрачный Караваджио, благодаря мрачности своих красок, заставляет выступать из рамы бронзовое тело какого-нибудь стоического анахорета, а здесь Теньер манит ваш взор к более весёлым сценам. Его объёмистые кубки возбуждают во мне жажду датчанина или голландца. Эй! бутылку рейнвейна!

LXXIII.

О, читатель! если ты умеешь читать... Заметь, что складывать слоги - даже читать - ещё не значит быть читателем: для этого необходимы особые способности, как для меня, так и для тебя. Во-первых, надо начинать с начала (как ни тяжело это условие), во-вторых - следует продолжать, в-третьих - не начинать с конца, а если придётся начать таким-образом, то, по крайней мере, уж оканчивать началом.

LXXIV.

Благодарю, читатель! ты выказал примерное терпенье, тогда-как я - без всякой совести относительно рифм - безстрашно вращался в таких подробностях по части описания различных строений и прочого имущества, что - думаю - Аполлон принял меня за аукциониста. Впрочем, поэты поступали так испокон века: это доказал Гомер своим описанием кораблей. Но современные писатели должны быть умереннее - и я пощажу тебя, читатель, от описания мебели и посуды.

LXXV.

Наступила богатая плодами осень, а с нею прибыли и ожидаемые гости, чтобы насладиться вполне её удовольствиями. Жатва снята; леса переполнены дичью; собаки ищут, охотники - в тёмных куртках - идут за ними... Охотник прицеливается, точно глаза его - глаза рыси; ягдташ его наполняется и подвиги его возбуждают изумление. Вот чёрная куропатка! вот блестящий фазан! Берегитесь, браконьеры! - забава эта не для мужиков!

LXXVI.

умеет добывать лучшие сорта вин покупкою: у нея есть и лёгкий кларэт, и крепкая мадера. Если Англия оплакивает своё безплодие, то мы можем сказать ей в утешение, что погреб есть самый лучший виноградник.

LXXVII.

Если у английской осени нет тех ясных дней, которые в южных странах наводят на мысль, что она уступит место не суровой зиме, а прямо - весне, зато она имеет целую кучу наслаждений во внутренности своих жилищ, с пламенем каменного угля в камине, этим первым гостем нового года. Сверх-того, вне домов осень наша утешает нас видом своих тучных нив, и если мы лишены зелени, то вознаграждаемся за-то желтизной жатвы.

LXXVIII.

Наконец, у нашего изнеженного деревенского житья-бытья, более богатого рогами и дичью, чем собаками, есть охота. Забава эта до-того восхитительна, что в состоянии даже соблазнить святого бросить свои чётки и присоединиться к весёлой компании. Я думаю, сам Немврод не задумался бы для нея бросить свои ассирийския степи и надеть мельтонскую куртку. Если в наших парках нет диких кабанов, зато есть в запасе бездна ручных дураков, на которых не мешало бы поохотиться.

LXXIX.

Благородные гости, собравшиеся в аббатстве, были (мы назовём сначала прекрасный пол): герцогиня Фиц-Фольк, графиня Крэбби, леди Сцилли, Бюзи, мисс Экла, мисс Бамбазина, мисс Макстей, мисс О'Тэбби и мистрисс Рэбби, жена богатого банкира, а также почтенная мистрисс Слип, смотревшая с виду невинным ягнёнком, а бывшая на деле бодливой козой.

LXXX.

Было много и других графинь, которых мы не назовём по имени; скажем только, что всё это были имена высокия, "цвет и красота общества", прошедшия сквозь туман древности единственно затем, чтоб явиться пред нами в очищенном виде, как вода, прошедшая через фильтр, или как бумажные деньги, обратившияся, но воле банка, в золото. Всё-равно, почему и как, но паспорт прикрывает прошедшее, так-как хорошее общество, вообще, отличается терпимостью никак не менее, чем великодушием -

LXXXI.

Конечно, до известного предела или точки, которая есть один из самых затруднительных знаков препинания. Соблюдение внешних приличий - вот задача, на которой вертятся все отношения высшого общества. Лишь бы не произошло скандала, лишь бы никто не крикнул "стой, ведьма!" - и тогда каждая Медея может завести своего Язона, или, говоря словами Горация и Пульчи: "Omne tulit punctum, quae miscuit utile dulci".

LXXXII.

Я не берусь определять статьи нравственных законов, на основании которой поступают таким образом, хотя этот способ действия похож немного на лоттерею. Мне случалось видеть добродетельных женщин, погубленных вконец приговором общества, и, наоборот, приводилось встречать довольно-сомнительных матрон, очень бодро и смело прокладывавших себе дорогу вперёд и, благодаря своим искусным маневрам, сиявших ярче Сириуса, причём платились за все свои грехи какими-нибудь двумя-тремя безвредными насмешками.

LXXXIII.

Да, я видел более, чем рассказываю! Но не взглянуть ли нам лучше, что делает наша деревенская знать. Вся компания состояла человек из тридцати трёх - из особ самой чистой крови, настоящих браминов хорошого тона. Называя некоторых гостей, я сделал выбор чисто наудачу, не обращая внимания на степень их знатности, причём руководствовался единственно требованием рифм. Между ними случайно попалось для дополнения и несколько ирландских абсентоистов.

LXXXIV.

поэт Рэкрайм, недавно появившийся на литературном поприще и блиставший шестинедельной славой. Был лорд Пирро - великий мыслитель, и сэр Джон Поттльдин - великий пьяница.

LXXXV.

Был герцог Дэш, бывший герцогом от головы до пяток; было двенадцать пэров, весьма похожих на пэров Карла Великого, и, притом, до-того обличавших - как своей наружностью, так и умом - принадлежность к этому званию, что наверно ни один глаз и ни одно ухо не приняло бы их за членов Нижней Палаты. Было шесть девиц Раубольдс - очаровательных созданий, полных поэзии и чувства, и чьи сердца гораздо более стремились к аристократическим коронам, чем к монастырю.

LXXXVI.

Было четверо достопочтенных джентльменов, пользовавшихся этим прилагательным более по титулу, чем но заслугам. Был доблестный кавалер Де-ла-Рюз - подарок, которым почтила нас Франции и Фортуна. Главное его достоинство заключалось в уменьи забавлять общество. Впрочем, клубы находили его шутки иногда слишком серьёзными, потому-что сила его очарованья была так велика, что ей повиновались иной раз даже игральные кости.

грешников гораздо более, чем грех, и, наконец, лорд Август Фиц-Плантагенет - мастер на всё, но преимущественно на держание пари.

LXXXVIII.

Были там ещё Джак Джаргон, саженный гвардеец, и генерал Файрфзс, прославившийся на нолях сражений, великий тактик и рубака, съевший во время последней войны несравненно более ликов, чем их убил. Затем, шаловливый уэльский судья Джеффрис Гардсман, до того искусно исправлявший свою серьёзную обязанность, что когда виновный являлся для выслушивания обвинительного приговора, то его шуточки служили ему единственным утешением.

LXXXIX.

нитках, подобно полишинелю. Моя муза похожа на бабочку: у ней только крылья, а жала нет, и она порхает в воздухе без всякой цели, садясь очень редко. Еслиб она была шершнем, то может-быть нашлись бы злые люди, которые её погубили.

ХС.

Я совершенно позабыл в числе гостей одного, которого забывать никак бы не следовало. Это был оратор, произнесший в минувшую сессию последнюю речь, очень хорошо сочинённую и бывшую его первым, девственным дебютом на ноле прений. Газеты много занимались разбором этого дебюта, сделавшого весьма сильное впечатление, и безусловно называли его речь - сравнительно с теми, которые произносятся ежедневно - "лучшей первой речью из всех, которые когда-либо бывали произносимы".

ХСИ.

Польщённый сопровождавшими его речь возгласами: "слушайте! слушайте!", довольный своим избранием и потерей ораторской девственности, и, наконец, гордый своей учёностью, которой у него было ровно на столько, чтоб подобрать несколько цитат, он утопал в блаженстве своей цицероновской славы. Наконец, он обладал хорошею памятью для заучивания наизусть, а остроумие его было развито настолько, чтоб уметь рассказать забавный анекдот с приличным каламбуром. И всё это не помешало ему, не лишенному некоторых достоинств и наделённому ещё большей дозой самонадеянности - ему - "славе своей страны" - отправиться в деревню.

XCII.

Были там также два признанные остряка: ирландец Лонгбоу и шотландец с берегов Твида Строгбоу, оба хорошие законоведы и оба хорошо-воспитанные люди. Остроты Стронгбоу отличались вполне хорошим тоном; что же касается Лонгбоу, то он отличался более воображением - смелым и быстрым, как скакун, только иногда спотыкавшийся на картофеле, тогда-как лучшия речи Стронгбоу достойны были Катона.

ХСИИИ.

нельзя было изменить ни одного слова; в словам же Лонгбоу, напротив, можно было часто придраться. Оба были даровиты, с тою только разницей, что один всем был обязан природе, а другой - воспитанью; у одного было сердце, у другого - голова.

XCIV.

Если всё описанное мною общество покажется вам слишком разнородным для приятного время-препровождения в деревне, то вспомните, что иметь дело с образцами всех сортов всё-таки гораздо приятнее, чем быть обречённым на скучный tête-à-tête. Увы! время комедий, когда дураки Копгрева соперничали с глупцами Мольера, прошло безвозвратно, и в обществе всё сгладилось до такой степени, что в нравах стало едва ли более различия, чем в одежде.

XCV.

Наши смешные стороны, отодвинувшись на задний план, остались по прежнему смешными и глупыми; профессии потеряли индивидуальный характер - и нам уже нечего срывать с древа глупости. Дураков, конечно, довольно и нынче, но они перестали быть занимательными и не стоят труда жатвы. Общество представляет нынче вид полированной поверхности, на которой можно заметить только два рода людей: скучающих и наводящих скуку.

XCVI.

Сделавшись из фермеров собирателями колосьев, мы начинаем собирать скудные, но хорошо-вымолоченные истины. Вы, благосклонный читатель, будете Воозом вашей нивы, а я - скромной Руфью. Я бы готов был пойти дальше в моём сравнения; но священное писание не дозволяет толкований. В моей молодости я был сильно поражен словами мистрисс Адамс, когда она воскликнула: "священное писание вне церкви - богохульство!"

XCVIИ.

известного клуба, где собиралась знаменитые виги по времена Аддиссона.} - болтуне, у которого в записной книжке были страницы, где он записывал утром то, что предполагал рассказывать вечером. "О, слушай! слушай! О, бедная тень!" {Слова Гамлета.} О, как достойна сожаления судьба тех, которые приготовляют свои остроты заране!

XCVIII.

Во-первых, им приходится всевозможными хитростями наводить разговор на свои подготовленные тэмы; во-вторых, им невозможно - ни упустить благоприятного случая, ни уступить своим слушателям ни вершка земли, постоянно стараясь выиграть для себя целую пядь, с целью употребить её в дело непременно так, чтоб произвести, если это возможно, сильное впечатление; в третьих - они не могут отступать, когда ловкий противник их поймает, и должны оставлять за собой, во что бы то ни стало, последнее слово, которое, как известно, всегда бывает лучшим.

ХСИХ.

Лорд Генри и его жена были хозяевами, а личности, которых портреты мы очертили - их гостями. Пиры, задаваемые ими, могли бы соблазнить даже души, удалившияся за пределы Стикса. Я не стану вдаваться в описание различных рагу и жарких, хотя вся история рода человеческого доказывает, что счастье человека, этого голодного грешника, зависит - с-тех-пор, как Ева съела яблоко - главным образом от обеда.

С.

Доказательством может служить то, что голодным израильтянам была обещана "земля, кипящая мёдом и млеком". к этому мы с-тех-пор прибавили только любовь к деньгам, единственное удовольствие, вознаграждающее нас за обладание ими. Молодость увядает и лишает наши дни озарявшого их солнца, любовницы и приятели-нахлебники нам надоедают; но кто согласится потерять тебя, райский металл, даже и в том случае, если бы он утратил способность тобою пользоваться и злоупотреблять?

СИ.

скука есть растение, производимое исключительно английской почвой, хотя для выражения её и нет слова в нашем языке. Поэтому мы заменили слово делом, а подыскать выражение для этого страшного недуга, которому не помогает даже сон, предоставили французам.

СИИ.

Самые старые уходили в библиотеку, где рылись в книгах, или критиковали картины, шатались тоскливо по саду, делая набеги на оранжереи, ездили кататься лёгкою рысью, читали утренния газеты или, наконец, нетерпеливо поглядывали на часы, ожидая с нетерпением, удивительным в шестьдесят лет, шестого часа пополудни.

CIII.

(Люди, вообще, редко умеют проводить эти часы с удовольствием.) Каждый вставал, когда ему было угодно, занимался туалетом по усмотрению и завтракал где, как и когда хотел.

CIV.

Что же касается дам, то оне встречали утренний час различно: некоторые - с румянцем на щеках, другия, напротив, с признаками бледности. Если погода была хороша, оне катались верхом или гуляли; если дурная, то читали, рассказывали истории, пели, повторяли последний, выдуманный за границей, танец, спорили о будущих модах, узаконили новым кодексом моду на шляпки, или строчили письма страниц но двенадцати, делая тем ответ обязательным,

CV.

Так-как у некоторых были отсутствующие любовники и у всех - друзья. На земле, а может-быть и на небе, нет ничего подобного женским письмам, потому что они бесконечны. Я ужасно люблю тайны дамских посланий, которые, подобно догматам веры, никогда не высказывают всего, что хотят. Они похожи на коварный свист Улисса, которым он приманил бедного Долона. Советую вам быть осторожными, когда вам придётся отвечать на подобные письма.

CVI.

бывает скована льдом и суровый мороз уничтожает следы зверя; наконец, были удочки для ловли рыбы - занятия, которое может быть названо одиночным пороком, что бы ни пел и ни рассказывал про него сэр Исаак Вальтон, этот чопорный, старый, жесткий селадон, которому следовало бы иметь в горле маленького пискаря и крючёк для его вытаскивания.

CVII.

Вечером являлись ужин, вино, разговоры и дуэты, исполняемые более или менее небесными голосами, одно воспоминание о которых заставляет трещать мою голову. Четыре старшия девицы Раубольдс преимущественно отличались в весёлых песенках, но две младшия предпочитали арфу, играя на которой можно к очарованию музыки присоединять выставку грациозных плеч и белых ручек.

CVIII.

Иногда танцы давали случай увидеть движения, достойные грации сильфид, но это редко случалось в дни охоты, так-как мужчины бывали слишком утомлены. Взамен того, завязывались весёлые разговоры, начинались ухаживанья, всегда, впрочем, приличные и заключавшияся, по большей части, в сплетении комплиментов тому, что было достойно, а иногда и недостойно похвалы, а охотники возобновляли в разговорах лисью травлю, после чего все скромно расходились около десяти часов вечера.

СИХ.

Политики, удалясь куда-нибудь в угол, спорили о судьбах мира и занимались передвижениями в административных сферах. Остряки выбивались из сил, чтобы не упустить удобного случая блеснуть каким-нибудь bon-mot. Люди, желающие казаться умными, никогда не знают покоя. Им случается выжидать года, прежде чем выдастся подходящая минута ввернуть в разговор удачное выражение; да и тогда даже - и тогда случается нередко, что какой-нибудь неотёсанный слушатель лишит их этого удобного случая.

CX.

да и наши Софьи {Действующия лица романа Фильдинга "Том Джонс".} стали далеко не такими увлекающимися, какими были прежде, оставшись, впрочем, такими же, а может быть и ещё более прекрасными. У нас нет более грубиянов, в роде Тома Джонса: все стали джентльменами в корсетах, прямыми, как каменные колонны.

СХИ.

Общество расходилось довольно рано, то-есть прежде полуночи, которая, как известно, в Лондоне принимается за полдень. Но в деревнях дамы удаляются к себе ранее захода луны. Да будет покой и мир над сном этих свернувшихся цветков! Пусть розы, проснувшись, обретут снова свои яркия краски! Хороший сон есть самое лучшее средство для возстановления румянца - и, благодаря ему, румяна иногда дешевеют на несколько зим.