Дон-Жуан.
Песнь четырнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь четырнадцатая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

I.

Если бы мы могли из неисчерпаемой бездны природы или наших собственных мыслей извлечь хотя одну гарантированную истину, то, может-быть, человечество вступило бы тогда на настоящий - потерянный им - путь; но за-то сколько было бы разрушено этим прекрасных философских систем! Одна система пожирает другую, почти так же, как Сатурн пожирал когда-то своих детей, и благочестивая супруга напрасно подавала ему камни, вместо мальчиков: он всё-равно не оставлял ни крошки.

II.

Философския системы поступают, подобно титану, но только в обратном смысле, потому-что здесь дети пожирают родителей и при этом страдают довольно тяжелым пищевареньем. Признайтесь, можете ли вы укоренить свою веру во что-нибудь даже после самых добросовестных изысканий? Оглянитесь на прежние века, прежде чем остановитесь на каком-нибудь убеждении, и скажите - точно ли вы считаете его верным. Нет ничего вернее, как сомневаться в верности собственных чувств, а между-тем какие же имеем мы иные доказательства.

III.

Что же касается меня, то я ничего не знаю, ничего не отвергаю, ничего не допускаю и ничего не презираю! А что знаете вы? может-быть только то, что вы родились, чтоб умереть, да и эти два факта могут оказаться ложными, если вдруг наступит эпоха вечности, когда ничто не будет ни стареть, ни возобновляться. Смерть - есть вещь, заставляющая людей плакать, а между-тем они целую треть жизни проводят во сне.

IV.

После тяжелого, трудного дня, мы более всего желаем сна без сновидений; так почему же наша плоть так боится плоти, успокоившейся ещё более спокойным сном? Даже самоубийца, платящий свой долг до срока (старая манера платить долги, о которой очень жалеют кредиторы) даже он нетерпеливо испускает свой последний вздох не столько из отвращения к жизни, сколько из боязни смерти.

V.

Смерть грозит человеку отовсюду: она возле него, вокруг него, тут, там, везде. Есть храбрость, вытекающая из страха, и эта храбрость, может-быть, самая отчаянная, потому-что порождена желаньем добиться во что бы то ни стало конца страха. Когда мы стоим на вершинах высоких гор, видим под ногами их пики, смотрим в глубину бездонных пропастей с зияющими ребрами скал, мы не можем не ощутить желания погрузиться в эту бездну.

VI.

Конечно, вы этого не сделаете: напротив, вы отступите, пораженные страхом, с бледностью на лице, но припомните ваши тогдашния впечатления - и вы наверно увидите в верном зеркале ваших мыслей, что зияющая бездна манила вас к познанию неведомого, всё-равно - было ли это стремление ложно или истинно; вам непременно хотелось кинуться, вместе с вашим страхом - до куда? вы этого не знали - и вот причина, почему вы бросаетесь или не бросаетесь.

VII.

"Но какая связь во всём этом с вашей поэмой?" быть-может спросите вы меня. - Никакой, благосклонный читатель! всё это не более, как моя манера - и я не могу извиниться ничем более. Я пишу всё, что мне придет в голову, не разбирая, кстати оно или не кстати. Разсказ мой нельзя назвать собственно рассказом: он не более, как фантастическая основа, на которой я строю всевозможные обыдённые вещи, ври помощи общих мест.

VIII.

Вы может-быть знаете, а может-быть и нет, что великий Бэкон сказал следующую великую истину: "Бросьте вверх соломенку - и она укажет вам, в которую сторону дует ветер". Поэзия есть именно такая погоняемая человеческим дыханием соломенка, летящая по воле нашего разсудка. Это бумажный змей, порхающий между жизнью и смертью, тень, которую оставляет за собою предприимчивая душа. Моя же поэзия есть не что иное, как пузырь, который я надуваю, подобно ребёнку, вовсе не для славы, а исключительно для своей забавы.

IX.

Весь свет - передо мной или за мной, так-как видимая мной его частица совершенно достаточна для того, чтоб о нём не забыть. Что же касается страстей, то я испытал их в размере совершенно достаточном, чтобы заслужить порицание, к великой радости наших ближних, всегда готовых испортить нашу славу какой-нибудь примесью; а я был славен в своё время, пока не разрушил этой славы своими же стихами.

X.

Я вооружил против себя весь этот мир, равно как и иной, то-есть мир духовенства, обрушивший на мою голову все свои громы в форме благочестивых пасквилей. И при всём том я не могу удержаться, чтобы не взяться за перо хотя один раз в неделю, утомляя тем моих прежних читателей и не приобретая новых. В молодости я писал потому, что душа моя была полна; теперь же пишу потому, что она скучает.

XI.

Но в таком случае зачем же печатать? Можно ли ожидать славы или вознаграждения, когда публика зевает? В ответ на это, я спрошу вас в свою очередь: для чего вы играете в карты? для чего вы пьёте? для чего читаете? - Не для того ли, чтоб сократить скуку на несколько часов? Мне же приятно бросить взгляд назад и глядеть на то, чем я занимался, что видел печального и весёлого. Написав что-нибудь, я бросаю написанное в свет и смотрю - всплывёт оно или потонет. До крайней мере, я наслаждаюсь моей мечтой.

XII.

Мне кажется, что еслиб я был уверен в успехе, то едва ли бы написал пару строк. Л сражался так много и горячо, что никакое поражение не принудит меня отказаться от союза с девятью сёстрами. Чувство это не легко выразить; но я его отнюдь не преувеличиваю. Так в игре заключается два удовольствия: выиграть и проиграть.

XIII.

Сверх-того, моя Муза занимается не одними вымыслами. Напротив, она собирает огромный запас фактов, конечно, с соблюдением некоторых условий и лёгких ограничений, и всего больше поёт о людских делах и проступках. В этом заключается одна из причин, вследствие которой ей. часто приходится натыкаться на противоречия, так-как излишняя правда не привлекает с первого раза. Еслиб я искал только того, что называется славой, то рассказывал бы с гораздо меньшим трудом и, притом, совершенно иные истории.

XIV.

Любовь, война, буря - во всём этом, конечно, есть разнообразие. Прибавьте к этому лёгкие оттенки мечтательности, взгляды с высоты птичьяго полёта, бросаемые на кишащее внизу общество, на людей всех сословий и возрастов - и вы увидите, что всего этого слишком достаточно, чтоб занять читателя и в настоящем и в будущем. Если хе, наконец, эти листки пойдут на обёртку, то это всё-таки поддержит торговлю.

XV.

Та сторона общества, которую я избрал для описания в настоящей песне, не была изображаема никем прежде. Причину этого объяснить не трудно: как это общество ни кажется выдающимся и приятным, тем не менее всё-таки есть какая-то утомляющая монотонность в этом сборе драгоценных камней и горностаевых мантий, а сходство в привычках и манерах не представляет обильной пищи для поэтических страниц.

XVI.

При огромном количестве средств для возбуждений, в обществе этом очень мало того, что возвышает, и нет ничего, что бы могло говорить сердцу всех людей и во все времена. Какой-то однообразный лак покрывает все его пороки, и даже самые преступления в этой среде кажутся общим местом. Страсти там поддельны, остроумие не имеет соли, во всём виден какой-то недостаток естественности, которая одна способна к искренности; наконец, есть какое-то однообразие в характерах, заметное, по крайней мере, в тех, которые их имеют.

XVII.

Иногда, впрочем, случается, что порывы чувств прорываются наружу, точно солдаты, выбегающие радостно из строя по окончании парада; но гремит призывный барабан - и они с испугом кидаются к своим местам, принуждённые опять сделаться или казаться тем, чем были. Конечно, это маскарад блестящий; но раз насладившись вдоволь этим зрелищем, вы больше не захотите смотреть на него. По крайней мере, на меня этот эдем удовольствия и скуки производил всегда именно такое впечатление.

XVIII.

Сведя счёты с любовью, покончив с игрою, туалетом, выборами, блеском, а может-быть и с кое-чем ещё, выслушав парламентския речи, насмотревшись на красавиц, выводимых десятками для продажи, полюбовавшись печальными кутилами, превратившими себя в ещё более печальных мужей, человеку остаётся одно из двух: или скучать, или надоедать другим. Доказательством могут служить хотя бы эти ci-devant jeunes hommes, которые спокойно плывут против течения и не отказываются от общества, которое давно от них отказалось.

XIX.

Говорят - и это общая жалоба - будто бы никому ещё не удалось описать свет таким, каков он есть. Некоторые уверяют, что авторы подкупают лакеев, и через их посредство приобретают необходимые для них, по части семейных скандалов, материалы для своих право-описательных этюдов, и что во всех их произведениях преобладает один и тот же стиль, то-есть болтовня барынь, процеженная через мозги их горничных.

XX.

и, притом, в молодости, что всего важнее. Отчего же в издаваемых ими очерках нет того, что они сами находят столь необходимым - именно, картины высшого общества? Дело в том, что тут нечего описывать.

XXI.

"Haud ignara loqnor" - и это всё "nugoe qnarum pars parva fui"; но однако частица существенная. В настоящее время мне гораздо легче описать гарем, битву, кораблекрушение или сердечную историю, чем подобные вещи. Наконец, мне хотелось бы обойти этот предмет по причинам, о которых я предпочитаю умолчать: "Vetabo Cereris sacrum qui vulgarit" {Гораций, ода II.}, а это значит, что толпа не должна быть посвящена в подобные тайны.

XXII.

Поэтому всё, что я поверяю бумаге, должно быть идеально, смягчено и сглажено, подобно истории франмасонов, которая также относится к действительности, как путешествие капитана Парри к плаванию Язона. Великая тайна не должна разоблачаться перед глазами толпы. В моей музыке есть мистический диапазон и многое в ней может быть понято и оценено настоящим образом одними посвящёнными.

XXIII.

Увы! миры гибнут, а женщина с той самой поры, как она погубила мир (так по крайней мере учит история, более верная, чем учтивая и считаемая непреложной), никак не может бросить привычки поступать таким же образом. Бедная игрушка наших привычек, загнанная, порабощённая, жертва, когда виновата, и мученица, когда права, осуждённая рожать детей, как мужчины осуждёны за свои грехи брить бороду,

XXIV.

Что при ежедневном повторения составляет такую муку, что в общей сложности она может быть сравнена с родами. Что же касается женщин, то кто может постичь всю глубину страданий, на которые оне осуждены? Мужчина даже в своей привязанности к ним выказывает бездну эгоизма и ещё более недоверия. Их любовь, добродетель, красота и воспитание служат только для того, чтобы сделать из них хороших хозяек и продолжительниц человеческого рода.

XXV.

Во всём этом, конечно, нет ничего дурного, но одному только небу известно, как трудна подобная роль для выполнения - так много горестей ожидает женщину в жизни с самой минуты её рождения и так не велико различие между её друзьями и врагами. Позолота так скоро сходит с её оков, что.... Но спросите лучше сами любую женщину - будь ей только тридцать лет - чем она предпочитает быть: женщиной или мужчиной? школьником или королевой?

XXVI.

"Царство юбок!" - вот упрёк, от которого желали бы ускользнуть, как карась от голодной щуки, даже те, которые повинуются этому режиму; по так-как мы являемся на свет, среди тряского путешествия в телеге жизни, из-под юбки, то я уважаю эту часть женского туалета, имеющую высоко-мистическое значение, всё-равно из чего бы она ни была сшита - из шелка, пестрядины или канифаса.

XXVII.

Я очень уважал и обожал в моей молодости эту скромную, достойную уважения одежду, скрывающую под собой, подобно сундуку скряги, неоцененное сокровище, которое привлекает нас к себе именно тем, что оно скрыто, золотые ножны, скрывающия дамасский клинок, любовное письмо, запечатанное таинственной печатью, лекарство от всех горестей - потому-что можно ли оставаться равнодушным при виде юбки и выглядывающей из-под нея ножки?

XXVIII.

В сумрачный, печальный день, когда дует сирокко, когда даже море кажется туманным, не смотря на его пену, река уныло катит свои волны и небо подёрнуто серым цветом, печальной противоположностью сиянью, бывает приятно - если только что-нибудь может быть приятным в такое время - увидеть даже хорошенькую крестьянку.

XXIX.

Мы оставили наших героев и наших героинь в той прекрасной стране, в которой климат нисколько не зависит от знаков зодиака и где очень трудно писать стихи, потому-что солнце, звезды, горы - словом, всё, что сияет или может возбудить в нас поэтическия мысли, бывает серо и мрачно с виду, как скучный заимодавец: впечатления, производимые небом или физиономией торговца, бывают часто совершенно одинаковы.

XXX.

Внутренняя жизнь не очень поэтична, а вне домов видишь только дождь, туман и слякоть, среди которых я никак не был бы в состоянии сочинить пасторали. Но какова бы ни была обстановка, поэт всё-таки должен преодолеть препятствия - большие или малые - и довести свой труд до конца, всё равно, испортив его или улучшив. Он должен работать, как дух работает над материей, не смотря на то, что иногда и огонь, и вода ставят ему непреодолимые препятствия.

XXXI.

Жуан - в этом отношении, по крайней мере, похожий на святого - был совершенно одинаков в обхождении с лицами всех состояний и жил без малейших претензий с равным удовольствием и в лагере, и на корабле, и в хижине, и при дворе. Рождённый с счастливым характером, редко впадающим в уныние, он с одинаковой скромностью отдавался делам и забавам. Что же касается женщин, то он умел нравиться им без малейшого фатовства, свойственного большинству дамских угодников.

XXXII.

Охота на лисицу представляет интересное зрелище для иностранца. При преследовании её представляется двойная опасность: во-первых, свалиться с лошади и, во-вторых, услышать нелестные для себя насмешки за неловкость. Но Жуан привык с молодости носиться по дебрям не хуже араба, спешащого на месть. На каком бы коне он ни сидел, боевом, охотничьем или вьючном, скакун во всяком случае чувствовал, что на спине его сидит настоящий всадник.

XXXIII.

Отправляясь на новую для него забаву, он сразу возбудил всеобщее одобрение, прыгая через рвы, канавы, двойные заборы и решотки, ни перед чем не останавливаясь и сделав не более двух-трёх промахов, причём выказывал только одну горячность, кончившуюся потерей следа. Правда, он не раз нарушал правила охоты; но ведь в молодости и самые умные люди впадают в ошибки. Он безпрестанно обгонял борзых собак, а иногда и самих охотников, местных дворян.

XXXIV.

Но в конце-концов - к общему изумлению - и он, и его конь отличились вполне. Сквайры удивлялись, что такия достоинства могли существовать в человеке другой нации; крестьяне даже восклицали: "знатно! Кто бы это подумал!" а старики, Несторы охотничьяго поколения, разсыпались в похвалах и припоминали собственные старинные подвиги. Даже главный егерь осклабился с довольным видом и провозгласил Жуана молодцом хоть куда.

XXXV.

был совершенно одного мнения с Честерфильдом, который, после целого дня рысканья по горам, долам, дебрям и Бог знает ещё по чему, доставившого ему случай отличиться в полном смысле слова, сказал на следующий день: "Неужели есть люди, способные идти на охоту во второй раз?"

XXXVI.

Жуан обладал сверх-того редким качеством для человека, вставшого ради охоты зимой прежде, чем петух возвестил наступление мрачного дня. Качество это особенно нравится женщинам, которым непременно нужен слушатель для их сладкой болтовни - всё равно, будь он святой или грешник. Короче, Жуан не имел обыкновенья спать после обеда:

XXXVII.

Напротив, всегда свежий, весёлый и внимательный, он любил блистать в послеобеденных разговорах, всегда соглашаясь с мнениями других и внимая тому, что служило модной тэмой для разговора в данную минуту. То серьёзный, то забавный, он, посмеиваясь себе под нос (о, плут!), никогда не позволял себе разоблачать чужих ошибок - словом, это был лучший собеседник, какого только можно пожелать.

XXXVIII.

Наконец, он танцовал... Иностранцы, вообще, превосходят серьёзных англичан в искусстве пантомимы... И так, он танцовал, и танцовал очень хорошо, с увлечением и благоразумием, что для искусства семенить ногами совершенно необходимо. Он танцовал без театральных претензий, не как балетмейстер, предводительствующий вереницей нимф, но как джентльмен.

XXXIX.

Поступь его была скромна и сдержанна в границах -вкуса; что же касается грации, то она обнаруживалась во всей его фигуре. Танцуя, он, как лёгкая Камилла, едва касался земли, гораздо более сдерживая, чем выказывая свою силу. Сверх-того, у него был удивительно-верный музыкальный слух, и в этом отношении не мог бы к нему придраться самый строгий критик. Словом, герой наш держал себя классически-изящно и мог быть принят за олицетворённое болеро,

XL.

Или за один из часов, бегущих перед Авророй в знаменитом фреске Гвидо-Рени {"Самое знаменитое из произведений Гвидо-Рени в римских дворцах - это его фреск "Аврора" в palazzo Rospigliosi." - Bryant.}, который один стоил бы путешествия в Рим, если бы кроме его не оставалось ни одного обломка от трона древняго мира. Словом tout ensemble его движений заключал в себе грацию почти идеальную, редко встречаемую и никогда неподдающуюся описанию, потому-что, к крайнему прискорбию поэтов и прозаиков, словам их недостаёт для этого красок.

XLI.

Поэтому не удивительно, если он сделался общим любимцем и казался возмужалым Амуром, правда, несколько избалованным, но не пустым. По крайней мере, если в нём и были признаки суетности, то он умел их сдерживать. Такт, с которым он себя вёл, был таков, что он мог равно заинтересовать и добродетельных, и таких, которые смотрят на предметы с несколько иной стороны. Герцогиня Фиц-Фольк, очень любившая подурачиться, первая затеяла с ним пикировку.

XLII.

Это была хорошенькая блондинка в цвете лет, очень привлекательная, с изящными манерами и блиставшая уже в течении нескольких зим в самом высшем обществе. Я считаю за лучшее умолчать относительно того, что о ней говорилось, потому-что это довольно щекотливый предмет, а сверх-того слухи бывают часто несправедливы. Последним её увлечением был лорд Август Фиц-Плантагенет.

XLIII.

Чело благородного лорда несколько нахмурилось при виде нового кокетничанья герцогини с Жуаном; но любовники должны переносить такого рода вольности, потому-что оне составляют привиллегию женщин, и горе тому, кто бы вздумал их упрекать за это: он может впасть в положение крайне неприятное, но очень обыкновенное для всех, кто расчитывает на женщину.

XLIV.

Общество стаю улыбаться, затем шушукаться, и кончило тем, что перешло прямо к насмешкам. Девицы сдерживались, но дамы хмурились явно: некоторые надеялись, что дело не зайдёт так далеко, как того опасались многия; другия не хотели допустить, чтоб могли существовать подобные женщины; иные, наконец, просто не верили и половине того, что слышали; одне казались смущёнными, другия, напротив, глубоко задумывались, а некоторые даже искренно пожалели о бедном лорде Августе Фиц-Плантагенете.

XLV.

Всего замечательнее было то, что никто ни разу не произнёс имени герцога, её мужа, хотя он, как это легко себе представить, играл в этом деле не последнюю роль. Он, правда, был в отлучке и, вообще, как утверждали, мало занимался тем, где была, что делала и как себя держала его жена. Если он сам смотрел сквозь пальцы на её шалости, то другим подавно не было до этого никакого дела. Их союз был, без сомнения, одним из лучших: они никогда не сходились и потому не могли и разойтись.

XLVI.

О, зачем я принуждён был написать эти печальные строки! Воспламенённая отвлечённой любовью к добродетели, моя Диана эфесская, леди Аделина, стала находить поведение герцогини несколько вольным. Сожалея, что подруга её уклонилась от прямой дороги, она сделалась к ней гораздо холодней и начала смотреть серьёзно и с сожалением на её слабости, тогда-как в других женщинах подобные поступки возбуждают одно сочувствие.

XLVII.

Сочувствие, безспорно, лучшая вещь в этом скверном мире. Оно так к лицу душе, придаёт так много гармоничности вздохам участия и, наконец, самую дружбу опутывает точно волнами брюссельских кружев. Что сталось бы с человечеством без друзей? Кто стал бы с такой нежностью упрекать нас в наших ошибках, утешая известной фразой: "О, еслиб вы послушались моего совета и обдумали это хорошенько!"

XLVIII.

но дороговизне своих визитов, чем по искусству. Не жалуйтесь, если ваши друзья внезапно вас покинут, подобно тому, как облетают с дерева листья при первом напоре ветра, а лучше, когда дела ваши так или иначе поправятся, отправьтесь в первую кофейню и возьмите себе других.

XLIX.

К сожаленью, воззрения мои на этот предмет вовсе не таковы. Гляди я иначе, я бы не знал большого количества сердечных горестей, выпавших мне на долю. Но что делать! я не желаю быть черепахой, защищённой своей роговой покрышкой от всяких житейских бурь и волнений. Гораздо лучше перечувствовать и испытать всё, что человеку можно или даже невозможно вынести. Это научит чувствительных людей быть более разборчивыми и не вливать океана своих чувств в сито.

L.

Из всех унылых и гнетущих душу звуков, всего хуже звучит в наших ушах - даже хуже, чем вой полночного ветра или крик совы - зловещая фраза: "ведь я вам говорил!" произнесённая устами друзей, этих пророков прошедшого, которые, вместо того, чтоб посоветовать, как помочь горю в настоящую минуту, говорят вам, что предвидели постигшую вас беду, и утешают вас в вашем проступке против bonos mores длинным перечнем старых историй.

LI.

Спокойная строгость леди Аделины не ограничивалась одной её подругой, чья добрая слава, по её мнению, должна была во всяком случае пострадать перед судом потомства, если она только не успеет спохватиться во-время. Жуан также подвергся в её глазах строгому осуждению, к которому, впрочем, в душе её примешивалась значительная доля самого чистого сожаленья. Её искренно трогала его неопытность, а также и его юность: она была старше его целыми шестью неделями.

LII.

Это сорокадневное старшинство - и, притом, в тот возраст, когда дамы не боятся говорить о своих летах, о которых, впрочем, можно всегда узнать из таблицы пэров и списка знатных рождений - это старшинство, повторяю, давало ей право на материнское участие в воспитании молодого джентльмена, хотя она и была ещё очень далека от тех роковых лет, которые в летосчислении женщины совмещают в себе всю её жизнь.

LIII.

Срок этот можно определить приблизительно тридцатью годами, или, лучше, двадцатью семью, потому-что я никогда не видал женщины, даже самой строгой относительно хронологии и добродетели, которая бы решилась объявить себя старше этих лет по крайней мере до той поры, пока она ещё может казаться молодой. О, время! скажи, почему не остановишься ты в своём полёте? Твоей ржавой косе, право, следовало бы остановиться в своей неустанной работе. Остановись же хотя затем, чтоб её поточить; коси ровнее и не торопясь, хотя бы только для того, чтобы поддержать репутацию хорошого косца.

LIV.

Но Аделина была ещё далеко от этого зрелого возраста, зрелость которого приносит с собой одну горечь. Не годы, но опытность сделала её благоразумной. Она видела свет и испытала многое, как я это уже заявил, не помню только на которой странице. Муза моя не любит возвращаться назад, как это вы, вероятно, имели случай заметить не раз. Вообще, чтоб определить года Аделины, я вопрошу вас вычесть из двадцати семи шесть - и тогда вы получите точное число.

LV.

В шестнадцать лет она кончила воспитание и выехала в первый раз в свет, причём произвела совершенный переполох во всём обществе графских корон. В семнадцать - свет всё ещё оставался очарованным этой новой Венерой, вышедшей из сверкавшого океана. В осьмнадцать - хотя за ней по-прежнему увивалась целая свита несчастных жертв - она согласилась, наконец, создать нового Адама, то-есть того, кого называют "счастливейшим из смертных".

LVI.

С-тех-пор целых три зимы сряду она блистала в свете, обожаемая всеми, причём вела себя так безупрёчно, что обезоружила само злословие, вовсе не будучи осмотрительной до излишества. Словом, ни малейшого пятна невозможно было подметить в этом чистом мраморе, не имевшем никаких недостатков. Впрочем, всё это не помешало ей, в течение своей брачной жизни, улучить минуту, чтобы произвесть на свет наследника, не считая другого ребёнка, родившагося преждевременно.

LVII.

Вокруг нея увивалась целая туча молодёжи, этих блестящих жуков лондонских ночей; но ни у одного из них не оказалось достаточно-острого жала, чтобы её ужалить. Она порхала слишком высоко для полёта пустого щёголя. Может-быть, втайне она и желала бы встретить поклонника менее пустого; но каковы бы ни были её желания, поступки её были совершенно чисты. Что бы ни охраняло женщину - холодность, гордость или добродетель - если только она чиста - это решительно всё-равно.

LVIII.

Я не терплю отыскиванья причины всех причин, как не терплю хозяина дома, когда он, заговорившись о политике, сидит неподвижно с бутылкой в руке, испытывая терпение своих гостей, жаждущих промочить горю кларэтом, не терплю, как облако пыли, подымаемое стадом, точно тучи песков самума, не терплю, как длинное разсуждение, как оду лауреата или как "доволен" {Этим словом члены верхней палаты выражают своё согласие на министерское предложение.} льстивого пэра.

LIX.

Ничего не может быть грустнее, как доискиваться корней предмета, скрытых от нас глубоко под землёй. Для меня важно, чтобы дерево раскидывало надо мной свою роскошную зелень, а до-того, что оно произошло из жолудя - мне нет никакого дела. Может-быть, разъискивание тайных пружин всех действий и не лишено печального удовольствия, но в настоящую минуту я этим заниматься не намерен - и отсылаю вас к мудрому Оксенштирне {Когда сын канцлера Оксепштирны, беседуя однажды с своим знаменитым отцом, выразил своё удивление, что в так-называемых таинствах политики самые великия действия происходят часто от самых ничтожных причин, тот отвечал ему: "Ты из этого можешь видеть, сын мой, какая ничтожная мудрость управляет государствами".}.

LX.

Проникшись деликатным желаньем предупредит скандал, как в отношении герцогини, так и дипломата, леди Аделина, заметив, что Жуан едва ли успеет устоять... (Он, как иностранец, не мог знать, что на каждый ложный шаг в Англии смотрят гораздо строже, чем в прочих странах, лишенных благодетельного суда присяжных, приговор которых служит надёжным лекарством от подобных грехов.)

LXI.

И так, леди Аделина решилась принять меры, которые, по её мнению, могли бы воспрепятствовать дальнейшему ходу этой печальной ошибки. Конечно, предположения были довольно наивны; но невинность бывает смела даже на костре и простодушна в свете. Ей но было надобности прибегать к затеям многих дам, полагающих, что добропорядочность заключается в уменьи прятать концы в воду.

LXII.

Не то, чтобы она боялась самого дурного, так-как герцог был весьма снисходительным мужем и, по всей вероятности, ее довел бы дело до крупных последствий, увеличив собою число просителей по бракоразводным делам; но её пугало, во-первых, могущество обаяния герцогини, а во-вторых - возможность ссоры с лордом Августом Фиц-Плантагенетом, который начинал уже тревожиться.

LXIII.

Герцогиня, сверх-того, слыла за опасную интригантку и очень злую в любовных делах. Это была капризная, избалованная женщина, способная замучить любовника своими требованиями, под видом самой нежнейшей любви и ласки. Таким личностям ничего не стоит затевать ежедневные ссоры в течении всего года блаженной любви: то очаровывая, то муча, смотря потому, в горячем или холодном расположении бывает их сердце в данную минуту, оне (что всего хуже) ни коим образом не соглашаются выпустить жертву из своих когтей.

LXIV.

Это самое лучшее средство, чтоб вскружить юноше голову и сделать из него - в конце концов - Вертера. Чему же тут удивляться, если честная, прямая душа желала спасти своего друга от такой опасной связи? Гораздо лучше быть женатым или умереть, чем жить с женщиной, которая раздирает наше сердце для забавы. В таких случаях, прежде-чем решиться, надо очень подумать о разсудить - точно ли наша bonne fortune заслуживает это имя.

LXV.

Полная самых благородных замыслов, с сердцем чуждым - или считавшим себя чуждым - всякого коварства, она решилась переговорить об этом секретно со своим мужем, после него просила его дать Жуану добрый совет. Лорд Генри с улыбкой выслушал её безыскуственные, чуждые всякой хитрости, планы, клонившиеся единственно к тому, чтоб спасти Жуана от сетей сирены, и ответил ей, как подобает государственному человеку или пророку, то-есть так, что она не поняла ни слова.

LXVI.

Во-первых, он сказал, что никогда не вмешивается ни в чьи дела, кроме дел короля; во-вторых, объявил, что в вопросах такого рода не следует судить по наружности, без более существенных доказательств; в-третьих, изъявил мнение, что Жуан гораздо умнее, чем можно судить но отсутствию у него бороды, и что его нельзя водить на помочах, и, наконец, в-четвёртых, что вряд ли нужно повторять дважды, что хорошие советы вообще очень редко приводят к чему-нибудь хорошему.

LXVII.

причём заметил, что время, конечно, вылечит Жуана от увлечений молодости, что давать монашеские обеты молодые люди не привыкли и что препятствия могут только разжечь страсть... Тут посланный привёз ему какие-то депеши.

LXVIII.

"тайным", то и отправился немедленно в свой кабинет трудиться, в ожидании будущого Тита Ливия, который поведает миру, каким образом удалось ему погасить национальный долг. Если я не привожу здесь полного текста полученных им депеш, то потому только, что его не знаю; но надеюсь поместить его в кратком прибавлении, которое будет напечатано между моей поэмой и указателем к ней.

LXIX.

Уходя, впрочем, он сделал какое-то незначительное замечание, прибавив два-три общих места в роде тех, которые часто ввёртываются в разговоре и, не заключая в себе ничего нового, идут за новизну по её недостатку. Затем, сломав печать полученного пакета, он окинул беглым взглядом заключавшияся в нём бумаги и удалился спокойно из комнаты, поцеловав Аделину не так, как целуют молодую жену, но скорее - как пожилую сестру.

LXX.

Это был холодный, добрый и благородный человек, гордившийся своим происхождением и многим другим. Ум его как нельзя лучше подходил к требованиям государственных занятий, и вся фигура, казалось, была создана для того, чтоб парадировать перед королём: высокий, стройный, гордый своею звездой и лентой, он, казалось, был создан для предводительствования процессией в день королевского рожденья. Словом, это был настоящий каммергер с головы до пят - и я непременно облеку его в это звание, когда взойду на престол.

LXXI.

И всё-таки в нём ощущался недостаток чего-то (я сам не знаю, чего именно, а потому и не берусь объяснить) - чего-то, что хорошенькия женщины (прелестные созданья) называют душой. Во всяком случае, это не был телесный недостаток: напротив, он был прекрасно сложен, точно тополь или прямой шест, хорош собой (истинное чудо в мужчине) и держал себя прямо, как перпендикуляр, во всех обстоятельствах жизни - в войне ли, в любовных ли вопросах...

LXXII.

"Иллиады", заставив греческую Еву - Елену - покинуть ложе спартанского супруга и убежать в Трою, не смотря на то, что дардапский мальчик, конечно, уступал во многом царю Менелаю; но есть женщины, которые обманывают нас именно вследствие подобных обстоятельств.

LXXIII.

В этом вопросе есть одно обстоятельство, затемняющее дело в наших глазах, если только мы, подобно мудрому Тирезию, по испытали на себе разницу ощущений двух полов {Разсказ о Тирезии помещён в "Одиссее". Он был превращён в женщину, а потом опять стал мужчиной. Им разрешен был спор между Юпитером и Юноной о том, кто чувствует больше наслажденья: мужчина или женщина.}. Некоторые из них не могут объяснить, каким образом желали бы оне быть любимыми. Чувственность привязывает нас не надолго, а сентиментальность хвалится своей неприступностью; обе же вместе составляют род центавра, на спину которого лучше и не пробовать садиться.

LXXIV.

Прекрасный пол вечно ищет чего-то, чем бы удовлетворить стремлению сердца; по каким же способом наполнить эту пустоту? - вот в чём затруднение и вот где выказывается слабость женщин. Бедные мореплавательницы, брошенные среди моря без карты, оне несутся по воле ветра и волн, и когда, после множества опасностей, удаётся им достичь берега - берег этот часто оказывается пустынной скалой.

LXXV.

"любви минутной прихоть", который можно отыскать в вечно-цветущем саду Шекспира. Я не стану ослаблять своим пером его великолепного описания и прошу униженно британского бога простить меня за-то, что я осмелился в своих бедных рифмах коснуться одного листика из его цветущей клумбы. Но хотя растения различны, я всё-таки готов воскликнуть вместе с франко-швейцарцем Руссо: "voilа la pervenche!" {Восклицание Руссо, увидевшого этот цветок после того, как несколько лет тому назад встретил его во время прогулки с своей любовницей, госпожою Варанс.}.

LXXVI.

Эврика! {Эврика (греческое слово, значит - нашел) - знаменитое восклицание Архимеда, вырвавшееся у него вследствие открытия им закона гидростатики, известного под названием и состоящого в том, что тело, погруженное в какую-нибудь жидкость, теряет в весе столько, сколько весит вытесненный этим телом объём жидкости. Разсказывают, что первая мысль, послужившая к этому открытию, пришла Архимеду в голову в то время, когда он садился в ванну. Ничего не помня от восторга, знаменитый сиракузский геометр, не одевшись, выскочил на улицу и в таком виде побежал прямо домой через весь город, повторяя громко: "Эврика! Эврика!"} я нашел! То, что я хочу сказать, не значит, чтоб я считал любовь прихотью; но подобного рода прихоти часто сопровождают любовь, по крайней мере на сколько я могу судить. Прихоть никогда не явится во время тяжелого труда и люди, постоянно занятые, не бывают способны увлечься сильиою страстью, исключая разве только Медею, которую купеческий корабль избрал своим капитаном, не смотря на то, что она действовала исключительно под влиянием бешеной страсти.

LXXVII.

"Peatns ille procul negotiis", сказал Гораций; но маленькии-великий поэт в этом случае ошибается. Другое его правило "noscitur а sociis" гораздо более подходит к смыслу его песен, но и оно иной раз может оказаться слишком строгим, разве только хорошее общество посещалось уже слишком часто. Но я - вопреки его уверениям - скажу, что каково бы но было положение людей, трижды счастливы те, у которых есть какое-нибудь занятие.

LXXVIII.

большинство бед, претерпеваемых людским родом, в особенности же женщинами, происходит от того, что оне не хотят поработать несколько часов, для доставления себе удовольствия в остальные.

LXXIX.

Вот почему жизнь высшого общества часто представляется нам страшной пустотой, настоящей пыткой удовольствий, так-что нам приходится иногда желать неприятностей, чтоб освежиться хотя немного. Поэты могут воспевать довольство сколько им будет угодно. Выражение сбыть довольным" - в сущности значит быть пресыщёпным; а отсюда проистекают все страдания чувства: синие дьяволы, синие чулки и романы, перенесённые в действительную жизнь и исполняемые, как танцы.

LXXX.

Я удостоверяю клятвенно, что никогда не читал романов, подобных тем, какие видел в действительности, и еслибы мне вздумалось когда-нибудь написать что-нибудь в этом роде и выступить в свет, то многие усумнились бы в самом существовании чего-нибудь подобного. Но, впрочем, такого намерения у меня никогда не было и не будет. Есть истины, которые лучше держать под спудом, особенно если оне могут быть приняты за ложь. Вот почему я люблю заниматься общими местами.

LXXXI.

"Даже устрица может быть несчастлива в любви" {Выражение Шеридана.} - а почему? потому-что она проводит в своей скорлупе праздную жизнь и томится под водой вздохами, как монах в своей келье. Кстати о монахах! Их набожность оказывается иной раз очень плохим оружием против праздности, так-как эти цветки католической церкви бывают чрезвычайно способны пойти в семя.

LXXXII.

О, Вильберфорс, человек, озарённый чёрною славой, чьи заслуги выше всяких песен и похвал! Ты низверг во прах громадного идола и заслуживаешь быть прозванным нравственным африканским Вашингтоном. Но тебе остаётся совершить ещё кое-что - в один прекрасный летний вечер - для возвращения кое-каких прав другой половине человеческого рода: ты освободил чёрных - теперь запри белых.

LXXXIII.

Запри плешивого победителя! спровадь его, вместе с двумя товарищами, куда-нибудь в Сенегал! внуши им, что соус к гусыне и соус к гусаку - один и тот же соус. Запри и спроси, как им нравится жить в неволе? Запри всех этих огненных саламандр, глотающих огонь даром, так-как жалованье их очень не велико! Запри, наконец - не короля - нет - а его павильон, потому-что иначе он обойдётся нам ещё раз в миллион! {Китайский павильон короля Георга IV, в Брайтоне, в котором он часто проводил время с леди Конингам.}

Запри весь остальной мир и выпусти на свободу обитателей Бэдлама; послушайся моего совета - и ты увидишь, к крайнему своему удивлению, что дела будут идти совершенно тем же порядком, как шли до-сих-пор, под руководством - soi-disant - здравомыслящих людей. Я мог бы легко доказать моё предположение, еслиб род людской имел хоть каплю здравого смысла; но до-тех-пор, пока этот point d'appni не найден, я поступаю как Архимед, то-есть оставляю землю на прежнем месте {Доказывая Гиерону, что можно данною силою двигать всякую массу, как бы она ни была велика, Архимед утверждал, что он повернёт земной шар, если укажут ему место, где бы он мог укрепить рычаг.}.

LXXXV.

У нашей прекрасной Аделины был тот недостаток, что сердце её оставалось незанятым, хотя это было великолепное помещение. Обращение её было одинаково ровно со всеми, нотой у-что до-сих-пор никто ещё не постучал в двери её сердца достаточно энергично. Души слабые увлекаются и падают легко именно потому, что оне слабы; но за-то если энергический дух сам начнёт работать на свою погибель, то падает с громом и треском, как под ударом землетрясенья.

LXXXVI.

жаловаться или кого-нибудь упрекать; семейных сцен или ссор у них никогда не было и, вообще, брак их мог считаться образцовым. Это была жизнь ясная, спокойная, но холодная.

LXXXVII.

Между ними существовала большая разница - не лет, но темпераментов, при чём, однако, отношения их никогда не доходили до столкновений. Жизнь их можно было сравнить с спокойным движением двух звезд, соединённых в своей орбите, или с течением Роны в Лемане, в котором воды реки и озера текут рядом, не смешиваясь, причём голубая, прозрачная влага озера, кажется, хочет убаюкать вбды протекающей реки, как убаюкивают дремлющого ребёнка.

LXXXVIII.

Когда Аделина начинала чем-нибудь интересоваться, то - не смотря на всю её веру в собственную сдержанность и чистоту своих намерений - нельзя было не заметить, что для подобных натур всякое увлечение могло иметь опасные последствия, потому-что производимое на неё при таких обстоятельствах впечатление было несравненно сильнее, чем она предполагала: вторгаясь в её душу, как неудержимая река, оно становилось тем сильнее, чем затруднительнее казалась возможность заинтересовать её душу.

Но когда подобное обстоятельство случалось действительно, то в неё вселялся тот демон двойственной натуры, который носит двойное имя: когда он проявляется в героях, королях и мореходцах и, притом, когда их предприятия сопровождаются удачей, и упрямством, двумя качествами.

XC.

Будь Бонапарт победителем при Ватерло, поступок его приписали бы твёрдости; теперь же клеймят его именем упрямства. Неужели же дело это должен был решить случай? Я предоставляю более глубокомысленным людям провесть черту, которая должна отделить справедливое от ложного, если только такой подвиг под силу человеческим способностям. Моё дело вернуться к леди Аделине, бывшей также героиней в своём роде.

XCI.

Если она сама не знала хорошенько своего сердца, то мне ли претендовать на подобное познание? Я не думаю, чтобы она была точно влюблена в Жуана, а если и было что-нибудь похожее на это, то у нея ещё оставалось довольно сил, чтоб бежать от искушения, совершенно для нея нового. Скорей надо предположить, что она чувствовала к нему обыкновенную симпатию (я не хочу предрешать - истинную или ложную) при виде того, что он был, по её мнению, в опасности - он, друг её мужа, её собственный, почти ребёнок и, притом, в чужом краю!

XCII.

Она была или - правильнее - считала себя его другом - и это без всякого фарса, без всяких романтико-платонических затей, которые так часто доводили до погибели женщин, особенно когда оне увлекались подобного рода дружбой во Франции или Германии, где существуют чистые

ХСИИИ.

Конечно, таинственное влияние различия полов не могло не играть в этом случае некоторой роли, но это влияние, как и в кровном родстве, могло выражаться в одном невинном предпочтении и в настроивании чувств к согласному аккорду. Вообще, если влечение действительно свободно от всякой страсти, этого бича дружбы, и если ваши чувства будут поняты вполне, то вы не найдёте на земле друга лучше женщины, под одним условием - не быть и не стараться сделаться её любовником.

XCIV.

Любовь несёт в самой себе зародыш измены; да и как может это быть иначе? Чем ощущения сильнее, тем скорее должен наступить им конец - это доказывается всеми законами природы: так как же ожидать, чтоб сильнейшая страсть была в то же время самой прочной? Можете ли вы требовать, чтоб молния вечно сияла в небесах? Самое имя любви говорит против этого. Может ли нежнейшая вещь быть в то же время самой крепкой.

XCV.

Увы! опыт жизни (я говорю о том, что слышал от многих) постоянно являет примеры, что редкий любовник не имеет причины сожалеть о страсти, которая сделала шутом самого царя Соломона. Я также видал жен... (Говорю это с полным уважением к браку, этой самой лучшей или самой худшей из всех вещей.) И так, я видал жен, которые были образцами во всех отношениях и, однако, сделали несчастье по крайней мере двух жизней.

XCVI.

гораздо более верными, чем бывают любовницы. Оне не оставили меня даже в дни гонений; даже злословие не разлучило их со мной; оне заступались за меня во время моего отсутствия и заступаются до-сих-пор, несмотря на огромную трескотню гремучей змеи, называемой обществом.

XCVII.

В этом ли смысле или в каком-либо другом сделались друзьями Аделина и Жуан - будет объяснено впоследствии. В настоящую же минуту я очень рад, что у меня есть благовидный предлог умолчать об этом, что, как известно, может только возбудить интерес в строгом читателе. Как в книгах, так и в женщинах умолчание есть лучшее средство заставить своих поклонников быть всегда готовыми идти на удочку.

ХСVIII.

Гуляли ли они, или катались, учились ли по-испански, чтоб читать в подлиннике "Дон-Кихота" (удовольствие, перед которым меркнут все остальные), болтали ли о серьёзных вещах или о пустяках - всё это предметы, которые я отлагаю до следующей песни, где, может-быть, распространюсь обо всём этом подробно, блеснув свойственным мне талантом.

ХСИХ.

гораздо серьёзнее, чем делал это до-сих-пор в моей эпической сатире. Нет никаких данных предполагать, что Жуан и Аделина падут непременно; но если это случится - тем хуже для них.

C.

Тем не менее, великия события возникают из малых причин. Поверите ли вы, что опаснейшая из страстей нашей молодости, способная привести и мужчину, и женщину на край гибели, возникла во мне от случая до-того ничтожного, что никому не могло бы даже придти в голову, чтобы он мог послужить звеном для сколько-нибудь сентиментального положения. Держу пари на миллион, на миллиарды, что вы никогда не догадаетесь, в чём дело! а между-тем причиной всех бед была партия в биллиард.

СИ.

Это странно, но верно, потому-что правда всегда странна - гораздо страннее, чем вымысел. О, если бы её можно было высказать! - как много выиграли бы романы от этой замены. Тогда весь мир показался бы нам совершенно другим, а порокам и добродетелям пришлось бы весьма часто меняться ролями! Еслиб действительно отыскался Колумб такого нравственного мира и показал людям антиподов их душ, то этот, открытый им мир, не имел бы и тени подобия с прежним.

CII.

Сколько "больших пещер и безплодных пустынь" {Слова Отелло (действие I, сцена 3): "Говорил "

о больших пещерах

Безплоднейших пустынях..."} открылось бы тогда в человеческой душе! Какие ледяные горы увидели бы мы в сердцах сильных мира, с эгоизмом в центре, вместо полюса! Какими антропофагами оказались бы девять десятых из тех, кому суждено управлять государствами! Наконец, если бы только назвать вещи их настоящими именами, то сам Цезарь устыдился бы своей славы.