Дон-Жуан.
Песнь шестнадцатая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дон-Жуан. Песнь шестнадцатая. (старая орфография)

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ.

I.

Древние персы учили трём полезным вещам: стрелять из лука, ездить верхом и говорить правду. Так был воспитан Кир - лучший из царей; тот же способ воспитания применяется но возможности и к современной молодёжи. Луки их обыкновенно бывают о двух тетивах; а лошадей заганивают они без всякого милосердия и совести. Что же касается любви к правде, то они, может-быть, несколько в ней поотстали; но за-то сгибаются, подобно луку, гораздо лучше прежнего.

II.

Хотя вдаваться в разъяснение причин этого явления или недостатка - "так-как эти дурные последствия должны же иметь причину" {"Гамлет", действие II, сцена II.} - мне нет времени; тем не менее, я всё-таки должен сказать при этом, в похвалу себе, что муза моя из всех, какие только занимались вымыслом, не смотря на все её глупости и недостатки, безспорно самая искренняя.

III.

Она говорит обо всём и никогда не отрекается от сказанного, чтобы это ни было. Эпопея моя будет содержать бездну самых причудливых странностей, какие вы напрасно стали бы искать где бы то ни было. Конечно, к мёду её иногда примешивается горечь, но в такой слабой степени, что вы не будете даже на это жаловаться, а, напротив, станете удивляться, что горечи этой так мало, если принять в соображение, что я пишу "de rebus cunctis et quibosdam aliis".

IV.

Но из всех истин, ею поведанных, самой важной будет та, которую она скажет теперь. Я уже имел честь сообщить, что намерен рассказать историю привидения. "Что жь дальше?" - может-быть, спросите вы. Только то, отвечу я, что всё это было. Скажите, изследовали ли вы точно всё пространство земли, на котором могут жить люди? Пришло время заставлять молчать неверующих, как тех скептиков, которые не верили Колумбу.

V.

Многие представляют нам несомненно-авторитетными хроники Тюрпина и Джеффри Монмаута, а между-тем их историческое значение основывается всего более на повествовании о чудесах. В этом случае святой Августин представляет самый замечательный авторитет, потому-что убеждает людей веровать в невозможное именно потому, что оно невозможно. Вздор, чепуху, глупость - всё доказывает он своим "quia impossibile"."

VI.

Потому, смертные, не придирайтесь ко всему и верьте! Невозможно это или невероятно - вы всё-равно обязаны верить. Во всяком случае, гораздо лучше верить на слово. Я вовсе не думаю профанировать этими словами те святые тайны, в которые веруют и мудрые, и праведные, как в Евангелие, и которые, как всякая истина, вкореняются в сердца людей тем крепче, чем более пробуют их оспаривать.

VII.

Я хочу только сказать, вместе с Джонсоном, что вот уже шесть тысяч лет, как люди верят в то, что выходцы с того света по временам являются на земле. И что всего удивительнее в этом удивительном вопросе - это то, что, не смотря на всевозможные преграды, воздвигаемые здравым смыслом против такого рода верований, есть что-то ещё более сильное, работающее в его защиту. Сомневайся после этого, если желаешь!

VIII.

Обед и вечер кончились; ужин также. Полюбезничав с дамами, гости разошлись один за другим. Пение смолкло, танцы прекратились. Последняя лёгкая юбка исчезла, точно прозрачное облако, утонувшее в небе. В зале ничего не сверкало, кроме догоравших свеч и лунного света.

IX.

Окончание весёлого дня похоже на последний бокал шампанского, лишенный оживлявшей его девственной пены. Его можно ещё сравнить с философской системой, которую пошатнуло сомнение, или с откупоренной бутылкой содовой воды, потерявшей свой газ, или, наконец, с разыгравшимися после бури волнами, когда ветер уже не вздымает их более,

X.

Или с приёмом опиума, погружающим в безпокойный сон или безсонницу, или... нет, более ни с чем из всего, что я знаю, за исключением самого себя. Таково человеческое сердце: никакое сравнение не в состоянии представить что-либо на него похожее, точно так же, как никто не с умеет объяснить сущность цвета древняго тирского пурпура и сказать - получалась ли эта краска из морской раковины или из кошенили. Да погибнет так без следа и самая одежда тиранов!

XI.

После скуки одеванья на бал или раут, наступает скука раздеванья - и наш халат часто пристаёт к нашему телу так же плотно, как одежда центавра Несса {Овидий, послание IX.} и наводит на мысли столь же желтые, как амбра, но далеко не столь прозрачные, как она. Император Тит, ложась спать, восклицал: "я потерял день!" Желал бы я знать, много ли из всех ночей и дней, о которых вспоминают люди (я, впрочем, вспоминаю о многих из них не без удовольствия), можно почесть употреблёнными с пользой?

XII.

Жуан, возвратясь к ночи в свою комнату, чувствовал себя безпокойным, взволнованным и даже несколько сконфуженным, так-как он находил глаза Авроры Рэби несколько более блестящими, чем желала того Аделина: обыкновенный результат всех советов. Если-бы он был в состоянии уяснить себе своё положение, то непременно стал бы философствовать, что, как известно, считается лучшим средством облегчения для каждого, тем более, что оно всегда под рукою. К сожалению, Жуан ограничился одними вздохами.

XIII.

И так, он стал вздыхать. Второе облегчение состоит в созерцании полной лупы - этого поверенного всех вздохов. К счастью, в эту минуту целомудренное светило сияло так ярко, как только позволял климат; Жуан же был в таком расположении духа, что готов был приветствовать его известным воззванием: "О, ты!" и так далее - весьма эгоистическим и невежливым восклицанием, по поводу которого нечего распространяться, чтоб не впасть в общее место.

XIV.

Любовник, поэт, астроном, пастух, земледелец - никто ne может смотреть на месяц без того, чтоб не впасть в мечтательность. Глубокия мысли почерпаем мы при этом (а иногда и простуду, если я не ошибаюсь), причём важные тайны поверяются его колеблющемуся свету. Поверхность океана и людския мысли волнуются под его влиянием, равно как и сердца, если только есть правда в песнях.

XV.

Жуан был задумчив и расположен более к мечтанию, чем ко сну. Под сводами готической комнаты, в которой он находился, отдавался глухой плеск волн озера, проникнутый той таинственностью, какую всегда навевает полночный час. Под его окном, как водится, шелестела листьями ива. Он стоял прямо против водопада, который то вспыхивал на мгновенье, то снова подёргивался тьмою.

XVI.

На его столе или туалете (до-сих-пор не решено положительно, что это было, а я щепетилен до мелочности, когда приходится повествовать о фактах) ярко горела лампа. Он стоял, прислонясь к нише, в которой были ещё заметны следы готических орнаментов, изсеченных из камня, раскрашенного стекла и тому подобных украшений, оставленных временем в жилищах наших отцов.

XVII.

Ночь была ясна, хотя и холодна. Жуан отворил дверь комнаты настежь и вышел в длинную и мрачную галлерею, украшенную старыми, превосходной работы картинами, изображавшими рыцарей и дам, отличавшихся геройством и добродетелью, как это и подобает лицам знатного происхождения. Все эти портреты, при мерцающем свете, смотрели как-то призрачно, неприветливо и даже несколько грозно.

XVIII.

Облитые лунным светом, строгия лица рыцарей и святых кажутся живыми - и когда вы поворачиваетесь при звуке лёгкого эхо собственных шагов, то вам чудится, что какие-то глухие голоса поднимаются из-под сводов могил и дикия, неприветливые тени, отделившись от полотна, скользят в пространстве, точно спрашивая, кто смеет бодрствовать в этом месте в такой час, когда все должны спать, кроме мёртвых.

XIX.

Бледные улыбки умерших красавиц, когда-то производившия очарованье, сверкают в мерцаньи звезд. Их давно схороненные локоны развеваются на полотне; их сверкающие глаза поражают, подобно сновиденьям или белому шпату в тёмной пещере. Но смерть наложила резкую печать на их лица. Портрет - это прошлое: ещё рама не покрылась позолотой, а тот, с кого он был снят, уже перестал быть тем, чем был прежде.

XX.

как вдруг ему послышалось или - вернее - почудилось присутствие какого-то сверхъестественного существа или мыши. Шорох, производимый этими маленькими существами за обоями, заставлял вздрагивать не одного из смертных.

XXI.

Но это была не мышь! Нет! - перед Жуаном стоял монах, полузакрытый чёрным капюшоном, с чётками в руках. Он медленно шел по зале, то озаряемый лунным светом, то снова погружаясь в темноту. Шаги его были тяжелы, но неслышны; только платье производило при движении лёгкий шорох. Он двигался медленно, как привидение, и, проходя мимо Жуана, бросил на него, не останавливаясь, сверкающий взгляд {"Во время одного из его пребываний в Ньюстеде, в 1814 году, Байрон вообразил себе, что видел привидение Чёрного Монаха, которое, по преданию, блуждало по аббатству со времени уничтожения монастырей". - Томас Мур.}.

XXII.

Жуан окаменел. Он слышал кое-что о каком-то привидении, посещавшем эти старинные залы, но думал, подобно большинству людей, что это не более, как местное преданье, вычеканенное из сокровищницы суеверия и пускающее в оборот привидения, подобно золоту, которое так редко встречается, сравнительно с бумажными деньгами. Неужели он это видел? или это был только пар?

XXIII.

Раз, два, три раза прошло мимо его это воздушное существо, дитя земли, неба или какого-нибудь другого места. Жуан впился в него глазами, не будучи в состоянии вымолвить слово или двинуться с места. Он стоял, как статуя, чувствуя, что волосы сжимают его голову, точно гнездо свившихся змей. Напрасно требовал он слов у своего языка, чтобы спросить почтенную особу - чего ей нужно; но язык отказался ему повиноваться.

XXIV.

Наконец, после довольно продолжительного перерыва, призрак явился и исчез в третий раз - но куда? Хотя зала была обширна и исчезнуть где-нибудь в тени можно было и без всякой помощи сверхъестественной силы, а дверей было там много, что, при их посредстве, легко было скрыться всякому совершенно согласно с законами физики, какого бы ни был он роста и объёма, тем не менее Жуан не мог положительно себе уяснить, каким способом исчезло виденное им привидение.

XXV.

Он стоял (долго ли - он и сам не знал; но ему время это показалось веком) обезсиленный, чего-то ожидающий, с глазами, устремлёнными на то место, где в первый раз явился призрак. Наконец, придя в себя, он попробовал себя уверить в том, что это был сон; но, сделав усилие над собой, он всё-таки не мог придти в себя: ясно было, что он бодрствовал. Тогда, на половину лишенный сил, он возвратился в свою комнату.

XXVI.

Там всё было по-прежнему: лампа продолжала гореть и, притом, не синим огнём, как это бывало в старину с факелами, обнаруживавшими этим явлением присутствие духов. Он протёр глаза и убедился, что они не отказывались ему служить: взяв старую газету, он пробежал её без труда. В одной статье бранили короля; в другой была помещена длинная реклама патентованной ваксе.

XXVII.

Настоящий, реальный мир возник снова перед его глазами, хотя руки его продолжали дрожать. Он запер дверь и, прочтя ещё одну статью - кажется о Горне Туке - разделся и лёг в постель. Уютно прижавшись к подушке, он дал волю своему воображению относительно виденного им, и хотя воспоминание об этом не могло бы, казалось, иметь свойств опиума, тем не менее он стал - мало-по-малу - погружаться в дремоту и, наконец, уснул.

XXVIII.

Проснувшись очень рано, он - само собою разумеется - стал снова думать о своём видении, а также и о том - следовало ли ему о нём говорить, рискуя быть заподозренным в суеверии. Чем более он думал, тем нерешительнее становился. В эту минуту слуга его, приученный требовательностью своего господина к большой точности, постучал в дверь с напоминанием, что было время одеваться.

XXIX.

Жуан оделся. Подобно всем молодым людям, он имел привычку довольно долгое время проводить за туалетом; но на этот раз дело кончилось гораздо быстрее, чем это случалось обыкновенно. Зеркало было скоро отложено в сторону. Кудри его небрежно падали на лоб; платье сидело не с обычной ловкостью и даже гордиев узел галстуха был повязан почти на целый волосок в сторону.

XXX.

Сойдя в гостинную, он задумчиво уселся перед чашкой чая, которой может-быть и не заметил бы, еслиб не обжегся в разсеянности и не был принуждён прибегнуть к помощи ложки. Он был до-того разсеян, что все скоро заметили, что с ним произошло что-то необыкновенное и Аделина - первая, хотя самой причины его смущения она угадать не могла.

XXXI.

Видя его бледность, она побледнела сама; затем, поспешно опустив глаза, что-то пробормотала; но что именно - этого я не знаю. Лорд Генри ограничился замечанием, что на тартинках было мало масла. Герцогиня Фиц-Фольк играла своим вуалем и пристально смотрела на Жуана, не говоря ни слова. Аврора Рэби также смотрела на него своими большими, тёмными глазами с каким-то спокойным изумлением.

XXXII.

Видя, однако, что он оставался молчалив и холоден, что ещё более привело в удивление всё общество, леди Аделина, наконец, осведомилась: "Здоров ли он?" Он вздрогнул и отвечал: "Да! - Нет! - впрочем, скорее - да." Домашний доктор, хорошо знавший своё дело, был тут же и тотчас изъявил желание пощупать пульс больного, чтоб определить болезнь; но Жуан заметил ему, что был совершенно здоров.

XXXIII.

"Совершенно здоров! да! - нет!" Как ни таинственны были эти ответы, тем не менее наружность Жуана вполне подтверждала их справедливость, хотя они и очень походили на бред больного. Дух его казался угнетённым каким-то страданием, явившимся внезапно, хотя и не представлявшим серьёзной опасности. При всём том было ясно, что он вовсе не желал открывать своих тайн, и если даже в чём-нибудь нуждался, то никак не в докторе.

XXXIV.

Лорд Генри, выпив свой шоколад и съев несколько тартинок, которые ему не нравились, заметил, что во всей наружности Жуана не было того оживления, которым он обыкновенно отличался, что удивило его тем более, что дождя не было. Затем, обратясь к герцогине Фиц-Фольк, он осведомился о здоровья герцога. Оказалось, что герцог чувствовал снова лёгкие припадки наследственной подагры, так легко поражающей людей хорошого общества.

XXXV.

"Глядя на вас", сказал он, "можно подумать, что сон ваш был потревожен Чёрным Монахом." - "Каким монахом?" спросил в сбою очередь Жуан, сделав усилие над собой, чтоб казаться спокойным или равнодушным; но усилие это не повело ни к чему и даже не помешало ему побледнеть ещё более.

XXXVI.

"Разве вы никогда не слыхали о Чёрном Монахе, призраке этих развалин?" - "Никогда." - "Так знайте же, что молва, которая - кстати сказать - часто и лжет, рассказывает легенду, которую вы сейчас узнаете. Я должен только заметить, что нынче призрак стал являться гораздо реже; не знаю - потому ли, что он стал боязливее, или предки наши обладали более тонким зрением для подобных зрелищ, чем мы.

XXXVII.

"В последний раз..." - "Ах, пожалуста!..." прервала его Аделина, внимательно следившая за изменениями лица Жуана и тотчас догадавшаяся, что странное расположение его духа вероятно имеет более связи с легендой, чем он желал это показать. "Ах, пожалуста, если ты желаешь шутить, то выбери для этого что-нибудь другое, потому-что та сказка, которую ты намерен рассказывать, давно известна всем и потеряла всякий интерес."

ХХXVIII.

- "Я шучу?" возразил милорд. "Аделина, разве ты не помнишь, что мы сами - это было во время нашего медового месяца - видели собственными глазами?" - "Что жь в этом?" прервала Аделина: "это было так давно. Постой, я лучше разскажу эту историю звуками." И - грациозная, как Диана, сгибающая лук - Аделина схватила арфу, пробежала пальцами по зазвучавшим струнам - и заунывная песнь - "Был монах ордена серых братьев" - полилась рекой.

XXXIX.

"Но где же слова, которые ты сочинила?" сказал лорд Генри. "Вы знаете, господа", прибавил он, обращаясь с улыбкой к присутствовавшим, "что моя Аделина отчасти поэт." Легко себе представить, что всё общество не замедлило разсыпаться в просьбах подарить его выставкой трёх талантов разом - пения, музыки и поэзии - трёх качеств, которые, конечно, не могли соединяться в какой-нибудь дуре.

XL.

После некоторых очаровательных возражений (составляющих особого рода прелесть и, в то же время, обязательных в подобного рода случаях, хотя я и не знаю почему) прекрасная Аделина сначала опустила глаза в землю, а затем, одушевясь, присоединила свой голос к звукам арфы и запела с замечательной простотой - качеством тем более дорогам, что мы так редко его встречаем.

1.

"Берегитесь, берегитесь Чёрного Монаха, сидящого на старом нормандском камне! Он шепчет в тиши полуночи молитвы и обедни тех дней, которых нет больше. Когда владелец гор, Амундевидь, захватил Нормандское аббатство, он изгнал всех монахов; но один из них не захотел удалиться.

2.

"Хотя Амундевиль явился в сопровожденьи войска и снабженный полномочьем короля обратить церковное имущество в светское, с мечем в одной руке, и с факелом в другой, готовый обратить эти стены в пепел, если оне будут сопротивляться - тем не менее, монах всё-таки остался неизгнанным, нескованным, точно тело его не было из плоти и костей. Его постоянно видели то в церкви, то в галлереях, но никогда не видели его при дневном свете.

3.

"Я не знаю - к добру или к худу бывают его появления, но он постоянно живёт днем и ночью в доме Амундевилей. Говорят, что он является у брачной постели владельцев в свадебную ночь, и верят, что он приходит к их смертному одру, но не затем, чтоб плакать.

4.

"Он тяжело и грустно вздыхает, когда родится наследник. Если же какая-нибудь беда грозит этому старинному поколению, он бродит из залы в залу при бледном сияньи луны. Фигура его доступна вашим взорам, но не черты его лица: оне скрыты под капюшоном. Одни глаза сверкают из-под его складок, и это - глаза призрака.

5.

"Берегитесь, берегитесь Чёрного Монаха! он сохранил за собой господство и остаётся по-прежнему духовным владыкой монастырских развалин, кто бы ни был их светским владыкой. Амундевиль повелевает этими местами днём, монах же - ночью. Ни вино, ни лиры - ничто не может заставить вассалов оспаривать эти права Чёрного Монаха.

6.

"Не пробуйте с ним заговаривать, когда он проходит ночью но залам: он не ответит вам. Он скользит неслышной походкой и является внезапно, как роса на траве. Молитесь за упокой души Чёрного Монаха! Каковы бы ни были его молитвы за нас - благия или зловещия - всё-равно молитесь за упокой его души!"

XLI.

Аделина умолкла и рокот струн, звеневших под её пальцами, замер. Наступила обыкновенная в таких случаях минута, пролетающая между пением и выражением одобрения слушателей. Затем, раздались аплодисменты, требуемые учтивостью, и посыпались похвалы композиции, чувству и выразительности, немало сконфузившия исполнительницу.

XLII.

Прекрасная Аделина хотя и не придавала особенного значения своему таланту и смотрела на него более, как на пустое времяпрепровождение, которым пользовалась только для собственного удовольствия, тем не менее снисходила иногда без всяких претензий (если только не назвать претензией самое снисхождение) на просьбы присутствовавших, и с гордой улыбкой предавалась подобным упражнениям, чтобы показать, к чему она способна, если только захочет.

XLIII.

В этом случае (говорю вам это на ухо) она - простите меня за педантичность сравнения - попирая гордость других, выказывала этим свою собственную, ещё большую гордость, подобно философу-цинику, попиравшему гордость Платона и думавшему заставить мудреца придти в ярость но поводу испорченного ковра; но "Аттическая пчела" нашла утешенье в своём собственном ответе.

XLIV.

Таким - образом, Аделина, когда была в хорошем расположении духа, делала шутя то, что диллетанты делают с такою важностью, и тем затьмевала их полу профессию, или свою мамашу.

XLV.

О вы, длинные вечера дуэтов и трио! предмет удивления и многих затаённых надежд! о вы, "Mamma тиа" и "Amor mio", "Tanti palpiti", "Lasciami" и дрожащее "Addio"! Как неумеренно раздаётесь вы в среде нашей нации, самой музыкальной в мире, в перемежку с португальским напевом "Tu mi chamas's", когда итальянский слишком надоест.

XLVI.

Аделина преимущественно хорошо воспроизводила бравурные итальянския арии; из национальных же удавались ей и сердечные баллады Зелёного Эрина, и напевы туманных шотландских гор - напевы, напоминающие путешественнику родной Лохабер, где бы он ни блуждал - но ту ли сторону Атлантики или на дальних островах - и говорящие горцу о его родине, которую он может видеть только в своих воспоминаниях.

XLVII.

Аделина была отчасти синим чулком - и умела рифмовать. Впрочем, она гораздо более сочиняла, чем писала. Она сочиняла также эпиграммы на своих друзей, как подобает всякому, но, тем не менее, она была далека от того густого синяго цвета, который теперь в такой моде. Она имела большую слабость считать Попа великим поэтом и ещё большую - высказывать это публично.

XLVIII.

Аврора - если судить о ней по современному вкусу, этому термометру для определения характеров - была более в шекспировском роде, если только я не ошибаюсь. Она жила, казалось, в ином мире, весьма отдалённом от здешняго; в характере её была какая-то глубина, обнаруживавшая способность обнимать мысли бесконечные, глубокия, но - вместе с тем - и молчаливые, как пространство.

XLIX.

Не такова была прелестная, грациозная, хотя и не похожая на Грацию, герцогиня Фиц-Фольк, эта Геба средних лет. Её ум, на сколько у ней его было, отпечатывался весь на её лице и этим придавал какое-то особенное очарование всей её фигуре. В ней можно было заметить иной раз маленькое расположение к злости; но что же за беда? - Много-ли на свете женщин, необладающих этим недостатком. Еслиб это было иначе, то мы, живя на земле; воображали бы себя на небе.

L.

Я ничего не слыхал о поэтичности её натуры, хотя её и заставали за чтением "Батского Путеводителя" и "Победы доброго нрава" Гайлея. Последнюю книгу она даже находила весьма трогательной, так-как её добрый нрав, по её словам, подвергался неоднократно большим испытаниям, и автор книги оказался пророком всего того, что ей пришлось вытерпеть со времени замужества. Впрочем, из всех стихов более всего восхищали её посвящаемые ей сонеты и буриме.

LI.

Трудно сказать, для чего Аделина спела свою балладу, которая имела такое прямое отношение к тому, что она считала причиной нервного разстройства Жуана. Может-быть, она хотела только посмеяться над его неосновательным страхом, или, напротив, задумала укрепить в нем веру в привидения. Разрешить этого вопроса я не берусь - по крайней мере в настоящую минуту.

LII.

Во всяком случае, прямым следствием этого поступка было то, что Жуан оправился и пришел в себя, что составляет необходимое условие для всех избранных, желающих соображаться с тоном общества. В подобных обстоятельствах никакая предусмотрительность не будет излишней, и что бы ни преобладало - остроумие или ханжество - всё-равно надевайте модную маску лицемерия: иначе вы рискуете прогневить женщин.

LIII.

Жуан так и сделал: оправясь вполне, он, не вдаваясь в дальнейшия объяснения, стал громче всех шутить над подобного рода приключеньями. Герцогиня Фиц-Фольк начала усердно ему вторить, развивая его шутки и замечания, причём пожелала узнать некоторые подробности относительно поведения таинственного монаха в дни смерти я свадеб членов семейства Амундевилей.

LIV.

Об этом, впрочем, не многое могло быть сообщено ей сверх-того, что уже было известно всем. Большинство общества считало эти рассказы пустым суеверием, тогда-как прочие, на которых легенда производила более потрясающее действие, искренно верили таинственному преданию. Многое было сказано за и против обеими сторонами; но Жуан, под перекрёстным огнём допросов относительно привидения, так сильно его смутившого, хотя он в этом и не сознавался, отвечал с видимым желанием замять разговор.

LV.

Между-тем был уже первый час пополудни и общество стало расходиться: одни - чтобы предаться обычным занятиям, другие - чтобы ничего не делать. Одни удивлялись, что ещё так рано, другие - что так поздно. Так-как в этот день предполагалось произвести состязание между несколькими собаками и молодым чистокровным жеребцом, выдрессированным для скачек с препятствиями, то большинство отправилось любоваться этим зрелищем.

LVI.

Сверх-того, какой-то торговец явился с гарантированной, подлинной картиной Тициана, ценимой так высоко, что хозяин не соглашался продать её ни за какие деньги, не смотря на то, что многие принцы осаждали его своими просьбами. Сам король пробовал торговать эту картину, но, к сожалению, "Роспись королевских доходов", которую он всемилостивейше соблаговолил принять, чтоб сделать удовольствие своим подданным, оказалась - благодаря временам малых налогов - слишком скудной для подобной покупки.

LVII.

Но так-как лорд Генри был знатоком и другом художников, если не художеств. то владелец картины счёл долгом заверить его, что он явился к нему с чисто-классическими намерениями и согласился-бы скорее отдать ему картину даром, чем продать, если бы только не нуждался в деньгах, что, наконец, он так глубоко ценит его познания и покровительство, оказываемое им искусству, что принёс своё саро d'opera с единственной целью услышать его суждение, а вовсе но для продажи.

LVIII.

Был тут и современный готф, то-есть один из тех готических, вавилонских каменьщиков, которых зовут архитекторами. Он был вызван для осмотра старинных стен, которые, не смотря на их толщину, всё-таки могли придти со временем в ветхость. Обойдя всё аббатство сверху до низу, он составил план новых зданий в более правильном стиле, для сооружения которых следовало сломать до основания все старые: это он называл реставрированием.

LIX.

Расходы на перестройку составили-бы, по его словам, сущую безделицу (старая песня, кончающаяся, обыкновенно, тысячами, если дотянуть её последовательно до конца); к тому же затрата была-бы вполне вознаграждена возведением здания, нисколько не менее величественного, чем прежнее, и которое, сверх-того, разнесло бы молву о вкусе лорда Генри по всей вселенной, прославив старый готический памятник, воздвигнутый на новые английския деньги.

LX.

Были там также два адвоката, занятые вопросом о закладной, под которую лорд Генри хотел приобресть некоторую сумму денег для хозяйственных нужд. Они готовились также начать два процесса: один относительно нарушения владельческих прав, а другой по поводу десятины - этого вечного факела раздора с церковью, способного довести до открытой с нею вражды. В замок приведены были также: призовый бык, призовая свинья и один земледелец, так-как лорд Генри собирался устроить у себя нечто в роде сабинской выставки.

LXI.

того времени, как в дни моей юности я имел несчастье... Но, к счастью с-тех-пор мне не часто проходилось платить приходскую пеню.) Увы! этот красный плащ, если его распахнуть хорошенько, представляет загадку о двойном существе.

LXII.

Мотовило в бутылке - очень хитрая вещь и никому не догадаться, как оно туда попало и как его вынуть оттуда. Так и этот случай из натуральной истории предоставляю я разгадать тем, которые занимаются разрешением подобных задач. Скажу только, хотя и вовсе не для консистории, что лорд Генри был мировым судьёй, и что констабль Скоут привёл к нему девушку, поймав её в незаконном браконьерстве на территории природы.

LXIII.

Мировые судьи должны судить все мирския дела, защищая и лесную дичь, и общественную нравственность от покушений тех, которые не имеют разрешения охотиться. Из всех родов проступков, исключая нарушения десятины и арендных контрактов, это, безспорно, самый трудный для разбора. Оберегать куропаток и хорошеньких девушек - вот забота, которая способна поставить в - тупик самого осторожного судью.

LXIV.

Приведённая преступница была очень бледна, точно на щеках её был слой белил. Известно, что щёки крестьянок бывают, обыкновенно, настолько же румяны, насколько оне бледны у знатных барынь, по крайней мере, когда последния встают с постели. Может-быть, она стыдилась своей - так называемой - слабости. Бедняжка! рождённая и воспитанная в деревне, она в своей порочности умела только бледнеть; краснеть же - есть приввллегия знатных.

LXV.

Её чёрные, блестящие и опущенные вниз, хотя и по лишенные лукавства, глаза сверкали слезами, которые она старалась скрыть, потому-что не была сентиментальной плаксой, выставляющей на показ свою чувствительность; но, не обладая, с другой стороны, достаточным нахальством, чтоб презирать презирающих её, она стояла, дрожа всем телом, и терпеливо дожидалась времени, когда будет вызвана к допросу.

LXVI.

Конечно, все эти группы пришедших были расположены в разных местах замка, далеко от весёлой гостиной, где собрались милые дамы. Адвокаты сидели в кабинете, а браконьеры, призовый скот и крестьяне - на открытом воздухе. Приехавшие из города архитектор и продавец картин, оба занятые не менее, чем генерал, пишущий в своей палатке депеши перед сражением, нашли также для себя уголок, где развивали на свободе свои блистательные предположения.

LXVII.

Но бедная девушка была оставлена в большой зале, пока Скоут, приходский блюститель чистоты нравов, наслаждался огромной кружкой двойного эля. (Он не терпел обыкновенного пива.) Бедняжка дожидалась, чтоб господин судья соблаговолил обратить внимание на свою обязанность и постановил бы решенье - столь тяжелое для многих девушек - кто должен считаться отцом ребёнка.

LXVIII.

И так, вы видите, что у лорда Генри было довольно занятий и кроме забот о его собаках и лошадях. В этот день были также большие хлопоты в нижнем этаже, где помещалась кухня. Готовился большой обед, так-как обычай требовал, чтоб крупные землевладельцы, сообразно степени своей знатности и богатства, имели назначенные дни, в которые все соседи могли бы у них пообедать, хотя дом его и не принадлежал к числу тех, которые называются "открытыми".

LXIX.

Раз в поделю или в две, все местные землевладельцы, сквайры и мелкие дворяне могли являться без приглашения (так принято называть общее приглашение, сделанное раз навсегда) в дом лорда и садиться за роскошный стол, наслаждаясь в равной степени изысканными винами и приятной беседой, причём предметом разговора бывало, обыкновенно, обсуждение последних выборов или толки о новых.

LXX.

Лорд Генри был великим деятелем по части выборов и знал, как крыса или крот, все подземные ходы для проведения кандидатов гнилых местечек; но выборы в графстве стоили ему гораздо дороже, потому-что соседний шотландский граф Гифтгэббит имел значительное английское влияние в той же самой местности, да сверх-того сын последняго, достопочтенный Дик Дайсдрэббит, представлял в Парламенте противуположную партию (то-есть, если хотите, ту же партию личного эгоизма, но только иначе мыслившую).

LXXI.

Вот причина, почему лорд Генри являлся в графстве таким любезным и осмотрительным хозяином. Одних старался он привлечь на свою сторону учтивостями, других - услугами, а всех вообще - обещаниями. Эти последния расточал он в изрядном количестве направо и налево, так-как не находил нужным подводить им итоги; но, исполняя некоторые из них и нарушая другия, достигал того, что слово его ходило в одинаковой ценности с другими.

LXXII.

Друг свободы и землевладельцев, он был в то же время другом правительства, держась в последнем случае - как он выражался сам - благоразумной середины между погоней за местами и патриотизмом. Правда, он занимал - почти но принуждению, и единственно из желания угодить своему государю - несколько доходных должностей, хотя - прибавлял он из скромности, отвечая на нападки противников - далеко по был способен их занимать и, конечно, сам бы порадовался их уничтожению, еслиб это не вело к ниспровержению всех законов.

LXXIII.

Он всегда предоставлял себе е свободу сознаться"... (Откуда произошло это выражение и английское ли оно? - нет! оно только парламентское!) сознаться в том, что страсть к нововведениям сделала в последние дни несравненно более успехов, чем в течение всего прошлого столетия, и что он никогда не позволял себе искать известности незаконным путём, хотя и готов пожертвовать всем для общественного блага. Что же касается занимаемых им должностей, то оне - но его словам - приносили ему гораздо более хлопот, чем дохода.

LXXIV.

Бог и друзья знают очень хорошо, что спокойная жизнь частного человека всегда была его единственным и постоянным желанием; по мог ли он покинуть своего короля в таких тяжелых обстоятельствах, когда погибель грозит всему государству и демагоги, с ножом в руках (о, проклятая резня!), готовы всякую минуту разсечь гордиев или Георгиев узел, сплачивающий воедино общины, лордов и королей?

LXXV.

Нет! Как бы на него ни нападали, он будет удерживать своё место за собой до последней крайности, то-есть - пока его не уволят. Что же касается жалованья, то он о нём вовсе не заботится: пусть другие им пользуются. Но если когда-нибудь настанет день, в который должности будут уничтожены, то стране придётся горько в этом раскаяться, потому-что - как же тогда пойдут дела? Пусть объяснит это кто может: что же касается лично его, то он всегда будет гордиться именем англичанина.

LXXVI.

чем простые волонтёры обоих искусств, непривыкшие к делу. Так все государственные люди любят выказать свою гордость перед толпой, как ливрейный лакей перед нищим.

LXXVII.

Всё это, кроме высказанного в последней строфе, говорил и думал лорд Генри. Я не прибавлю к этому ни слова, так-как полагаю, что и без того сказал слишком много: кто не слыхал или не читал, как независимые оффициальные кандидаты распинаются перед своими избирателями - и в собраниях, и вне собраний! И так, я не стану распространяться об этом предмете, тем более, что колокол уже прозвонил к обеду и молитва прочтена... Мне следовало бы её спеть;

LXXVIII.

Но я пришел слишком поздно и потому могу только извиниться. Это был большой парадный обед в роде тех, которыми так любила хвастаться старая Англия, как-будто обжорство могло быть предметом гордости. Словом, это был общественный пир и общественный день, то-есть: громадная толпа, громадная скука, разгорячённые гости, простывшия блюда, обильная сервировка - много натянутости, мало оживления и общая неловкость.

LXXIX.

Сквайры были исполнены натянутой фамильярности, а лорды и леди - высокомерной снисходительности. Даже лакеи чувствовали себя как-то неловко, подавая тарелки, и, казалось, считали унизительным для своего достоинства покидать почётное место возле буфета. Впрочем, и они, подобно своим господам, боялись сделать какую-нибудь неучтивость, так-как малейшее отклонение от исполнения своих обязанностей могло окончиться потерей мест как для тех, так и для других.

LXXX.

В числе гостей было несколько храбрых охотников и смелых наездников. Их лягавые собаки никогда не сбивались со следа, а борзые никогда не теребили дичь. Было даже несколько искусных стрелков, настоящих сентябрщиков, встававших с зарёй и покидавших последними поле охоты, после преследования несчастных куропаток, укрывавшихся в жниве. Было также несколько дородных служителей церкви, жрецов десятины, хорошо устраивавших свадьбы и живших распевая скорее песни, чем псалмы.

LXXXI.

Было тут также несколько деревенских остряков и - увы! - несколько городских изгнанников, принуждённых топтать, вместо мостовой, дёрн и вставать в девять часов, вместо одиннадцати. В этот день мне, на моё горе, пришлось сидеть возле убийственного святоши, известного проповедника Петера Пита, самого громкого крикуна из всех, доводивших меня иной раз до глухоты.

LXXXII.

Я знал его в Лондоне, в лучшую пору его жизни. Это был великий охотник до обедов, хотя и занимал скромное место викария. Бывало, каждое его слово заслуживало одобрение слушателей; но скоро последовавшее повышение в должности изменило всё. (О, Провидение! как неисповедимы твои пути! Кто бы мог подумать, что дары твои служат иной раз нам во вред?) Дело в том, что выгодный приход, полученный им в болотистой местности, точно на потеху дьяволу, дал ему возможность ничего не делать и ни о чём не думать.

LXXXIII.

Его шутки сделались проповедями, а проповеди - шутками; по и те, и другия оказались безполезными среди болот, так-как ум не находит целителей между населением, страдающим лихорадкой. Уши слушателей перестали с жадностью ловить, а руки стенографов поспешно записывать его меткия слова и счастливые сравнения - и вот бедному проповеднику пришлось ограничиваться общими местами, или делать невероятные усилия, чтобы вырвать одобрение у грубой толпы какой-нибудь тяжелой и неуместной выходкой.

LXXXIV.

"Есть разница", говорится в песне, "между нищей и королевой" (или, по крайней мере, была, так-как недавно мы собственными глазами видели, что с королевой обращались хуже, чем с нищей {Намёк на процесс королевы Каролины.}; но не будем вмешиваться в государственные дела.) Есть разница между епископом и деканом, между глиняной и серебряной посудой и, наконец, между английским ростбифом и спартанской похлёбкой, не смотря на то, что тот и другая одинаково питали героев.

LXXXV.

Но из всех являемых нам природой противоположностей, нет разницы более той, какая существует между деревней и городом, из которых последний заслуживает безусловное предпочтение со стороны людей, не имеющих собственных порядочных доходов и привыкших жить постоянно сочиняя, соображая и обдумывая какой-нибудь маленький план для удовлетворения своего самолюбия. К подобному занятию, как известно, могут быть способны все, не смотря ни на какую разницу состояний.

LXXXVI.

Но - en avant! - непостоянная любовь скучает на длинных пирах, среди громадной толпы гостей, тогда-как небольшой обед, приправленный весёлой компанией, возбуждает в нас одну любовь к дарам Цереры и Бахуса, этих двух богов, которые, как нам известно со школьной скамьи, были всегда лучшими друзьями животворной Венеры. Не им ли обязана она шампанским и трюфелями? Умеренность - её лучший союзник; но долгий ноет её изнуряет.

LXXXVII.

Большой обед прошел очень монотонно и скучно. Жуан просидел всё время, точно прикованный в стулу, разсеянный, смущенный и даже лишенный способности понимать, где он находится. Ножи и вплки стучали вокруг, точно оружие в рукопашной схватке; но он не обращал на это ни малейшого внимания, пока, наконец, один из гостей, обратясь к нему уже в третий раз (двух первых он не слыхал), не попросил его передать ему кусок рыбы.

Очнувшись при этой третьей просьбе, Жуан оглянулся и увидел, что лица присутствовавших были обращены на него с улыбкой, готовой перейти в смех. Покраснев более чем когда-нибудь, так-как насмешка глупца всего скорей может смутить умного человека, Жуан свирепо ткнул ложкой в блюдо рыбы и, прежде чем успел дать себе отчёт, что делает, отвалил на тарелку соседу ровно половину лежавшей на блюде камбалы.

LXXXIX.

в неописанное негодование. Все удивлялись, каким образом лорд Генри дозволял присутствовать за своим столом такому глупому молодому человеку. Это обстоятельство, а также и то, что он даже не знал, на сколько упала цена на овёс на последней ярмарке, были причиной тому, что лорд Генри лишился трёх избирательных голосов.

ХС.

Люди эти не знали (впрочем, еслиб и знали, то это бы их нимало не заинтересовало), что Жуан встретился в прошлую ночь с привиденьем. Такое происшествие мало гармонировало с грубоватым характером всей компании, знавшей одни материальные разсчеты и погруженной в них до такой степени, что, глядя на её представителей, трудно было сказать, чему следует более удивляться: тому ли, что в таких телах могли быть души, или тому, что души выбрали для своего местожительства подобные тела.

XCI.

Было одно обстоятельство, которое смущало Жуана гораздо более, чем улыбки всех этих сквайров и их жен, изумлявшихся его разсеянному, сконфуженному виду, после того, как он успел прославиться даже в их местном провинциальном кругу своим уменьем держать себя любезно с дамами. Надо заметить, что всё, что бы ни случалось в замке лорда, сейчас же становилось предметом жарких сплетен в домах всей этой мелюзги.)

ХСИИ.

Это обстоятельство заключалось в том, что он уловил устремлённый на него взгляд Авроры, сопровождаемый чем-то в роде улыбки - и это раздражило его до крайности. Люди, которые редко улыбаются, обнаруживают своей улыбкой вызвавшую её причину. В улыбке же Авроры не было ровно ничего, способного возбудить даже искру надежды или любви, ничего такого, что бы могло заставить предполагать в ней те затаённые мысли, которые многие думают видеть в улыбке женщины.

XCIII.

доказывала, что он успел обратить на себя внимание красавицы - обстоятельство, могшее иметь большое значение - и Жуан наверно бы это понял, еслиб явление духа в минувшую ночь не парализировало его обычной сметливости.

XCIV.

Но что было действительно не хорошо, так это то, что Аврора не только но нашла нужным покраснеть в свою очередь, но даже нимало не смутилась. Напротив, взгляд её остался совершенно прежним: спокойным, но не строгим. Она стала смотреть в другую сторону, вовсе не думая опускать глаза в землю, хотя - сказать правду - немного и побледнела. - Почему? не от безпокойства ли? - не знаю! Вообще, цвет лица её никогда не был ярким (щёки её только изредка покрывались румянцем), но был всегда прозрачен и спокоен, как глубокое море, пронизанное солнечными лучами.

XCV.

На этот день Аделина всецело отдалась обязанностям хозяйки. Всем распоряжаясь, за всем наблюдая, угощая поголовно всех, усердно трудившихся над истреблением рыбы, дичи и ростбифа, она умела выполнять с достоинством даже это занятие, зная очень хорошо, что с окончанием шестого года парламента хозяйкам следует позаботиться о судьбе их мужей, сыновей и прочих родственников, чтоб безопасно провести их через подводные камни новых выборов.

XCVI.

Хотя такой образ действия как нельзя более соответствовал требованиям обстоятельств, тем не менее при взгляде на Аделину, исполнявшую свою важную роль с такой же лёгкостью, с какой бы она протанцовала кадриль, и выдававшую себя иногда разве одним мимолётным взглядом, выражавшим скуку или усталость - тем не менее Жуан почувствовал некоторое сомнение на счёт того, что именно в Адолине было непритворно,

XCVIИ.

подвижность и многосторонность характера - следствие темперамента, а не искусства, как оно может показаться с первого раза. В таких людях, если можно так выразиться, притворство и искренность уживаются вместе. Ведь совершенно справедливо назвать искренними тех, которые действуют под впечатлением настоящей минуты.

XCVIII.

Подобное свойство характера рождает часто актёров, художников, романистов, редко - героев и никогда - мудрецов; за то говорунов, поэтов, дипломатов и танцоров - сколько угодно. На свете мало великих людей, но за-то очень много умных; много ораторов, но мало финансистов, хотя в последние годы все канцлеры казначейства постоянно старались отделаться от серьёзных трудов, думая отвести публике глаза выставкою своих цифр.

ХСИХ.

Люди эти - поэты арифметики! Они, правда, не вздумают доказывать, что дважды два пять, что могли бы сделать с полной скромностью; но если судить по тому, что они взимают и что уплачивают, то можно принять за доказанное, будто четыре равняются трём. Бездонный океан погашения долга, эта ничего непогашающая жидкость, оставляет долг в прежнем размере, хотя в нём топут все доходы.

С.

Пока Аделина расточала гостям любезности, прелестная герцогиня Фиц-Фолък, казалось, была очень довольна собой. Она была слишком хорошо воспитана, чтоб смеяться над людьми в лицо; но её улыбающиеся голубые глаза умели ловить на лету во всём и везде смешное, этот мёд для модных светских пчёлок, собираемый ими с единственною целью - насладиться им впоследствии. Этому-то именно занятию она и предавалась теперь.

СИ.

только в провинции - и удалились. Вслед за ними, отвешивая неловкие поклоны, удалились и их послушные мужья, сквайры, восхищённые и обедом, и любезностью хозяина, а ещё более - хозяйки.

CII.

Одни разсыпалась в похвалах её красоте, другие - её любезности и теплоте чувств, искренность которых выражалась в каждой черте её лица, сиявшого лучами правды. "Да!" - слышалось поминутно - "она вполне достойна занимаемого ею высокого положения!" Не было никого, кто бы завидовал заслуженному ею благополучию и её уменью одеваться: что за очаровательная простота! и какою прелестью драпировала она её формы.

CIII.

Между-тем и прелестная Адашна не оставалась у них в долгу и выказывалась вполне достойной этих похвал, безпристрастно вознаграждая себя за все свои хлопоты и любезные фразы самым назидательным разговором. Разговор этот вертелся преимущественно на физиономиях и манерах уехавших гостей и их семейств, до последняго родственника включительно, их непозволительных супруг, их собственных безобразных особ, а также и их безобразных туалетов и невообразимых причёсок.

CIV.

Сама Аделина, правда, говорила не много, и ноток злых эпиграмм был излит преимущественно остальной компанией; но почин принадлежал исключительно ей. Подобно тому, как "робкия похвалы" Аддисона навлекали на хвалимых одну брань, так и её слова подстрекали других к насмешкам. Аделина, в этом случае, играла роль аккомпанирующей музыки в мелодраме. Как ни благородно чувство, побуждающее защитить отсутствующого друга от нападок толпы, тем не менее я прошу моих друзей об одном: никогда не защищать меня в подобных случаях.

CV.

на своё обыкновенье быть всегда первых в весёлых разговорах, сидел на этот раз задумчив и молчалив. Обычная его весёлость пропала: напрасно болтали и острили перед ним другие - он не принимал в их беседе ни малейшого участия.

CVI.

быть присуще каждому из нас, но на деле оказывается очень редко; тем не менее - было ли это так или иначе - Аврора не захотела углубляться далее в его душу. Жуан же, сидя молча в своём уголке и не замечая, повидимому, ничего, заметил, однако, эту мысль в глазах Авроры и остался этим очень доволен.

CVIИ.

Таким образом, привидение, сделав его молчаливым, каким было само, оказало ему ту услугу, что помогло обратить на себя благосклонное внимание той особы, расположение которой было бы лучшей для него наградой. Аврора действительно пробудила в нём некоторые из давно-забытых или заброшенных им чувств, чувств, которые, не смотря на их идеальность, до-того восхитительны, что я готов причислить их к действительно существующим.

CVIII.

Чувства эти - высшая любовь и жажда лучших дней - безграничная надежда и невинное незнание того, что называют светом и его путями - блаженство минуты, когда один взгляд доставляет больше счастья, чем может доставить всё будущее честолюбие или слава, которые воспламеняют человека, но не могут вполне овладеть сердцем, чей центр находится в другой груди!

СИХ.

Кто из обладающих памятью и имеющих сердце не воскликнет: "Αι αι τάιν Κοϑερειαν?" Увы! звезда её должна померкнуть так же, как светило Дианы. Луч исчезает за лучом, как год уходит вслед за годом. Анакреон один обладал способностью венчать свежими миртами непритуплённую стрелу Эрота! Но смотря на многия сыгранные с нами дурные шутки, мы всегда будем тебя почитать, Alma Venus Genetrix!

CX.

ветки ивы веяли над его ложем. Он стал мечтать, баюкаемый теми горестно-сладкими мыслями, которые имеют свойство прогонять сон и заставляют плакать юношу, а светских людей побуждают к насмешкам.

CXI.

Ночь походила на предшествовавшую. Раздевшись, он сидел в одном халате, совершенным sans culotte-ом, даже без жилета; словом, трудно было быть менее одетым. Боясь появления призрака, он сидел, волнуемый мыслями, которые трудно объяснить людям, не испытавшим подобных приключений, и ожидал, с минуты на минуту, что призрак явится снова.

СХИИ.

Он ожидал не напрасно! Что это такое? Я вижу! вижу! - Ах, нет! - не то... да! да! это... силы небесные! это... это... тьфу - это но более, как кошка! Чтоб чёрт побрал её чуть слышные шаги, до такой степени похожие на походку призрака или влюблённой барышни, пробирающейся на первое свиданье и пугающейся скрипа собственных башмаков!

CXIII.

Опять!... что это такое? - ветер? - нет, нет! - это несомненно вчерашний Чёрный Монах, с его поступью мерной, как стихи, или ещё того мернеи, если иметь в виду стихи нашего времени. Это он явился слова среди тишины таинственной ночи, когда глубокий сон держит людей в своих объятиях и звездное чёрное небо простирается над ними, как покров, усеянный драгоценными камнями, явился и снова оледенил в нём кровь.

СXIV.

сверхъестественное. Жуан содрогнулся невольно. Безтелесность, что ни говорите, вещь серьёзная! Даже те, которые верят в безсмертие душ, вряд ли согласились бы разговаривать с ними tête-à-tête.

CXV.

Были ли глаза его открыты? - Да! - и рот также. Известно, что изумление делает нас немыми, оставляя ворота, сквозь которые проскользает наше красноречие, так широкорастворенными, словно длинная речь должна из них излиться. Таинственные звуки всё приближались - звуки, страшные для смертного уха. Его глаза и рот, как сказано, были открыты. Что же открылось затем? - дверь!

СXVI.

Она отворилась с каким-то адским треском, точно врата ада. "Lasciate ogni speranza voi die cntratc!" Скрип петель, казалось, произносил что-то ужасное, подобно стиху Данта или этой строфе, или, наконец... но в подобных случаях оказываются слабыми всякия сравнений. Достаточно одной тени, чтоб устрашить героя! Да и что же может защитить материю от духа? - и вот почему она дрожит при его приближении.

СXVII.

Дверь отворилась по вдруг, а медленно, подобно полёту морского альбатроса, мерно несущагося на своих широких крыльях. Отворилась и затворилась опять, хотя не совсем, но оставив широкую щель, в которую падал свет от свечей, горевших в комнате Жуана. Их было две и обе горели ярким огнём. На пороге дверей появилась величаво-мрачная фигура Чёрного Монаха, точно тёмное пятно, затемняющее самый мрак.

Дон-Жуан вздрогнул точно так же, как в предшествовавшую ночь; но минуту спустя, когда это первое чувство прошло, ему пришло в голову, что он ошибся и, вслед затем, ему уже стало стыдно за свою ошибку. Его собственный дух возстал в нём и успокоил мгновенно дрожавшие члены, доказав тем, что тело и душа, соединённые вместе, стоят, во всяком случае, безтелесного духа.

СХИХ.

Затем страх его обратился в гнев, а гнев в ярость. Он поднялся с места и приблизился к двери. Призрак отступил; но Жуан, решившийся допытаться во что бы то ни стало истины, храбро пошел за ним. Оледеневшая-было кровь растопилась и он готов был на всё, лишь бы узнать тайну. Призрак погрозил рукой, отступил ещё и, наконец, остановился неподвижно возле старинной стены.

CXX.

Жуан протянул руку - силы небесные! не ощутив ни духа, ни тела, она встретила холодную стену, на которой играли серебристые лучи месяца, перехватываемые скульптурными украшениями. Жуан содрогнулся, как содрогается даже самый храбрый человек, когда не может уяснить себе причины своего страха, не странно ли, что появление одного призрака способно устрашить больше, чем целая неприятельская армия?

СХХИ.

Призрак, однако, стоял по-прежнему: голубые глаза его сверкали далеко не так, как смотрят неподвижные глаза мертвеца. Всего удивительнее было то, что могила пощадила нежное дыхание призрака. Выбившаяся из-под капюшона прядь волос обличала, что монах был блондин; а когда лучи месяца, прорвавшись сквозь плющ, висевший в окнах, осветили его лицо, то можно было даже разсмотреть два ряда жемчужных зубов, белевших между коралловыми губками.

увидел, подобно большинству людей, умудрённых опытом, что впал в глупейшую ошибку, коснувшись, в смущеньи, стены, вместо того, чего искал.

СХХИИИ.

Призрак - если только это был призрак - казалось, обладал самой нежной душой, какая когда-либо гнездилась под святой рясой. Подбородок с ямочкой и белоснежная шея обличали нечто очень похожее на плоть и кровь. Но вот ряса и чёрный капюшон свалились на пол и открыли - увы! зачем это случилось так! - прелестную, роскошную - но отнюдь не гигантскую - фигуру её сиятельства, шаловливой герцогини Фиц-Фольк!