Фауст.
Вторая часть

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Фауст. Вторая часть (старая орфография)

Вторая часть Фауста.

(Библиотека для чтения T. ХXXVIII, Отд. I, стр. 173).

Полное понятие всякого художественного произведения более или менее зависит от изучения самой жизни художника.

Перед вами создание одного из великих жрецов искусства; вы наслаждаетесь всеми его красотами; глубокия думы поэта, его пламенные страсти, заветный вымысел его воображения, - все это ваше достояние. Кажется поэт думал, чувствовал, страдал и плакал за вас; он заключил для вас в стройные размеры своего создания все, что волновало, жгло и тревожило его в минуты восторженного, поэтического уединения и вам он отдал в этом создании лучшую долю жизни, лучшия вдохновения души. Но не останавливайтесь с безусловным благоговением на этом не совсем оправданном самоотвержении поэта. Хотите ли вы вполне понять его произведение и разгадать все тайные пружины, которые двигали его воображением в творческую минуту? Переселитесь сами в его положение, проследите все обстоятельства внутренней жизни, все страсти и страдания поэта в то время, когда он, кажется, творил для вас, - и вы увидите в его создании глубокую исповедь его собственной жизни, его собственных страстей; увидите, что он отдал вам в этом произведении свое тайное горе, свои тайные слезы, чтобы и вы страдали и плакали вместе с ним. В его самоотвержении заключается самое гордое, самое благородное самолюбие. Участие необходимо для человека; оно облегчает его страдания; безкорыстные слезы других, возбужденные его слезами, тешат гордое самолюбие и в этом смысле древние справедливо называли печаль высшею радостию.

Каждое произведение поэта невольная исповедь его души, тайное зеркало его жизни, совесть и обличитель перед судом человечества. Это мнение еще ближе и буквальнее применяется к Гёте, который сам говорит, что все его произведения, начиная с трагедии и романа до самого мелкого стихотворения, писаны на случай, принимая это слово в высшем, обширном его значении.

Правда, Гёте скрывается от своих читателей; он прячется от них за аллегориями, и только намеками говорит о сокровенных тайнах своей души, но в этом и заключается главная задача для всех его толкователей; они должны идти за ним и вырвать из самой жизни его эти неразгаданные тайны. Они должны подсмотреть все эти случаи, которые возбуждали его вдохновения и в них найдут самый верный ключ ко всем его намекам и аллегориям. Но не так поступила большая часть его комментаторов. Они брали его произведения и примеряли к ним свои собственные понятия; они стягивали огромные размахи его колоссального гения в тесную сферу своего близорукого ума. Они старались своими гипотезами объяснять его намеки, хотели заменить дитя исполина жалким подкидышем карлика. В его аллегории они впутывали свои системы и этим тешили свое мелочное самолюбие, в то время, когда он, шутя, играл с ними в прятки. Эта манера разбирать - всего очевиднее в многочисленных толкованиях Фауста, между тем как это сочинение более всех других требовало для ясного понятия того, что в нем заключено, постоянного и пристального сличения с жизнию Гёте, потому что оно провожало его от первых лет необузданной юности до последних дней его маститой старости. Фауст вырос и состарился, вместе с ним и Гёте; еще в последний год своей жизни, он сам говорит в письмах к Цельтеру, что он умер бы с сожалением, еслиб не успел окончить Фауста.

Что было в Германии в то время, тогда Гёте издал первый отрывок своего любимого произведения? Это было в исходе прошедшого столетия. Кант только что озадачил всех умозрителей Германии своей критикой ума., которая одним ударом разрушила все прежния системы. Лессинг сделал то же самое для литературы, что сделал Кант для философии. Общее борение умов отразилось яркими красками в развитии новых идей, и законодатели этих идей сделались идолами смелых, молодых голов, которые с нетерпением порывались к новой, блистательной цели. Этому времени в литературе Германии дано характеристическое имя "Sturm- und Drang-Periode". Ядовитое остроумие Вольтера, материальная философия энциклопедистов, увлекательное красноречие Руссо и новое, могущественное влияние Шекспира еще более раздражали общее волнение умов: Германия просыпалась от долгого сна, и с ненасытною жаждою предалась новой необузданной деятельности.

Но эта борьба в то же время погубила много дарований. Сколько сил истратилось и изнурилось в диком, неумеренном стремлении! Сколько пламенных молодых людей погибло в этом общем брожении умов! Сколько сильных талантов вместе с несчастным Ленцом заплатили сумасшествием за свое необузданное изступление!

Между участниками этой борьбы, между поборниками новых идей и новых попыток, находился один, на котором глубоко отозвалось умственное движение этого периода и высказалось грозными звуками в дивных его созданиях. Это был Гёте. Он сочувствовал всеми силами пламенной души бурному перевороту, который прокладывал новым понятиям новую дорогу. Тогда Прометей и Фауст возбуждали его вдохновение, и на грозных характерах этих титанов отпечаталось его собственное борение; но он вышел невредимым из этой борьбы и возмужалый гений торжествовал свою победу безсмертными песнями.

В это бурное время общого брожения явился первый отрывок Фауста. Народное предание о дерзком маге Германии коснулось дикими звуками пламенной души молодого поэта, и она приняла в себя этот мрачный образ и перелила в него свои собственные страдания, свою борьбу и неудовлетворенную жажду знания. Выбор этого народного мифа резко высказывает непреоборимое влечение души, которая гляделась в строптивом характере Фауста, как в неподкупном зеркале. Поэт совершал над собою суд лицом к лицу с преданием, которое бросило ему навстречу мрачные черты строптивого чернокнижника. Разумеется, что этот отрывок не мог заключать в себе разрешения той огромной задачи, которую в нем предложил себе поэт.

Гёте высказал тогда только свое собственное положение, которое, в самом разгаре внутренней борьбы, ярко отразилось на первом монологе Фауста, на явлении духа земли и на разговоре с Вагнером. Второй монолог и явление Мефистофеля относятся уже к другому, более покойному времени.

Но зато Маргарита принадлежит почти без исключения самому первому началу Фауста. И создание этого характера тем естественнее сливается с самою жизнью Гёте, что в нем заключается трогательная исповедь его первой, глубокой любви. В то время встретилась с ним молодая, прекрасная женщина, полная любви и мечтательности; она бросилась в его объятия и предалась ему с неограниченным самоотвержением чистой души, и Гёте принял эту жертву, и любовь к Фридерике была, быть может, единственною страстью его безстрастной жизни. Но это ослепление прошло, и он оставил Фридерику, как Фауст Маргариту, неудовлетворенный её детской любовью, - и Фридерика умерла от огненного поцелуя любви, как умерла Маргарита. Гёте вообще укоряют в безстрастии и этот упрек тяжело лежит на его благородном характере. Но кто же осмелится осудить исполина за то, что он пошел своим путем? Кто измерит гения меркою обыкновенных, ежедневных характеров? Кто вменит ему в преступление, что он заключил себя в святилище собственной мысли, и ей одной служил неподкупным жрецом до конца дней? Буря страсти не должна была омрачить его величавого спокойствия; она не могла отклонить его от великой цели, указанной ему Провидением. Вторая часть Фауста носит на себе явный отпечаток этого величественного спокойствия.

Но в то время, когда Гёте написал первый монолог Фауста и создал эту дивную историю любви Маргариты, бурные страсти и тайная огненная борьба еще сильно волновали его пылкое сердце, и тогда он говорил про себя устами Фауста:

Бедняк бездомный, я бежал

С утеса на утес потоком водопада,

И с изступлением искал

Бездонной пропасти хохочущого ада.

Я погибал; а в стороне,

Тревожной горести не зная,

Цвела, как роза полевая.

Чиста, невинна, как дитя,

С страстями света незнакома,

В заботах маленького дома

Она жила еще шутя....

А я, отверженный, в борьбе с моей судьбою,

Не только на себя печали накликал,

Не только дерзкою рукою

О скалы скалы разбивал:--

Я деву бедную встревожил,

Явясь, как демон перед ней,

Я мир души огнем страстей

И взволновал, и уничтожил!

Мне страшно, бес! разсей мой страх!

Пусть грозный жребий совершится!

Пусть вместе с ней в карающих громах

Гроза небес над нами разразится!

Главная идея первой части Фауста принадлежит первому периоду поэтического направления Гёте. Он находился в то время в Страсбурге. Увлеченный общим брожением, он кидался от науки к науке, искал разрешения невозможных задач, жаждал безусловного знания, - и на каждом шагу встречал непреоборимые препятствия. От книг, которые его не удовлетворяли, он переходил к шумному обществу своих товарищей, и в буйном разгуле пиров топил свое горе. Но и там, в кругу своих друзей, за чашей вина, он не мог веселиться так беззаботно, как веселились они. Душа его улетала от шумной оргии, мысли бродили далеко. И эту внутреннюю борьбу его ясно высказывают и Вертер и Фауст. Он осмотрелся и познакомился с науками, но науки его не удовлетворяли; он испытал уже многое и в жизни, и она его отталкивала. Тогда соблазнил и привлек его суровый чародей предания, который решился жить, несмотря на горе жизни, решился искать своей далекой цели, несмотря на все неудачи. И Гёте создал идею Фауста в её первобытной простоте, идею того Фауста, который стремится, ищет и борется, который с отчаянием кидается в объятия демона, заглушает внутренний голос души негой чувственных наслаждений и с горьким упреком говорит сам себе:

Ах, две души, две вражеския тени,

Одна любовию земною,

Срослась с землей цепями бытия,

Другая светлою мечтою

Стремится к прадедам в небесные края!

Но в то время Гёте еще не знал, как разрешить задачу, которую он сам предложил себе в первой части Фауста. Он изложил в ней биографию своей души, он оживил своею жизнию, своим дыханием характер Фауста и сделал его своим изображением. Гёте был молод; страсти волновали его душу, он чувствовал, боролся и страдал, и все, что его волновало, он сложил в свое создание. Вот почему в первой части Фауста преобладает теплая поэзия чувства; вот почему она носит яркий отпечаток истины, сознанной в горьком опыте жизни, и произвела такое огромное впечатление в Германии, которая узнала в этой страшной картине борьбы свое собственное положение.

Чтобы вернее определить отношение первой части ко второй и их взаимную связь, я повторю в немногих словах содержание первой.

Перед нами Фауст в минуту полного, горького разочарования. Он узнал на деле, что все попытки человеческого ума стеснены непреоборимыми препятствиями, он узнал, ежели хотите, всю неудовлетворительность умозрительных истин. Он, которого судьба поставила в живую сферу природы, променял этот дивный дар богов на туманные воззрения, на неоправданные догадки, которыми болезненное воображение старалось пояснить темные страницы природы. Душа его рвется из шумных стен на волю, на простор. Она хочет обнять в беседе с живой природою "живые силы бытия, причины тайные миров". Фауст любуется на дивное изображение этой необъятной природы, он видит в нем:

Как в целом часть ко части льнет,

Одно в другом творит, живет,

Как силы горния встают,

Друг другу ведра подают,

Благословенными крылами

Наш бедный мир животворят,

И в дальних пажитях над нами

В живых созвучиях гремят.

Но в тоже время он убеждается, что эта необъятная, творческая природа закрыта от него непроницаемою завесою. Эти силы, приводящия в движение целые мириады миров не подойдут под тесные размеры человеческого ума. Природа, в своем необъятном, божественном значении никогда не откроется перед ним.

К её сосцам не припадать устами,

Откуда жизни ключ живой,

Питая целый мир, струится предо мной

И Фауст с негодованием переходит к тесной сфере земли. Здесь его колыбель, его будущая могила. Земля, родная, близкая земля не отвергнет его отчаянной мольбы, и он заклинает духа земли; но и земля, как ни мала она в общей связи миров, остается неразрешимою загадкою для человека, который, поверяя тысячелетиями один из таинственных иероглифов земной природы, создает для нея целые системы, и пустыми догадками поясняет её заветные тайны. Бедный, самонадеянный Фауст сознает, наконец, свое совершенное ничтожество. Жалкия попытки его ума - потерянный труд. В это время к нему является демон - искуситель. Он совершает его разочарование, дразнит его самолюбие, смеется над затеями человеческой мудрости. Он указывает Фаусту на другую цель, на другую веселую сторону жизни, сулит ему очаровательный жребий и безпрерывные наслаждения. Фауст с презрением принимает его предложение. Условие, на которое соглашается Мефистофель, невыполнимо. Фауст глубоко убежден, что наслаждения чувственности и мнимые упоения жизни не заглушат внутренняго голоса души, не удовлетворят его самолюбия. Он не боится судьбы, и вот его условие:

..... если я скажу мгновенью!

Тебе я рад! остановись!

Я отдаюсь уничтоженью,

И ты над жертвой веселись!

Пускай тогда твой плен прервется,

Мой смертный час пробьет стеня,

Пусть маятник с часов сорвется,

Пусть минет время для меня!

Мефистофель выводит бедного ученого из пыльного кабинета в новый, незнакомый мир. Шумные песни и разгульные пиры встречают Фауста. Демон воспламеняет его страсти, возбуждает чувственность. И вот Маргарита, чистая, невинная Маргарита, с молитвенником в руке, проходит мимо него. Роковая, урочная встреча! Новая страсть заговорила в душе Фауста, и он требует от Мефистофеля Маргариту. Демон торжествует. Он медленно подготовляет наслаждения любви и тем ужаснее раздражает чувственность Фауста, тем вернее готовит ему погибель. Наконец простодушная, доверчивая и обманутая Маргарита в объятиях своего любовника. Она вся предалась ему в первом поцелуе любви, и ни одно сомнение не закралось в её чистую душу. Но скоро прошло минутное ослепление Фауста. Чувственность удовлетворена, страсть насыщена. Простодушная любовь бедной Маргариты не наполнила его души, жадной до новых впечатлений и умственной деятельности. Фауст бежит от обманутой девушки, скрывается в пустыне, мечтает, грустит. Мефистофель, которому не нравится мрачное уединение Фауста, напоминает ему имя Маргариты и укоряет его в равнодушии. Фауст возвращается. Но преступная любовь его пошла в огласку. Соседи пальцами указывают на Маргариту; подруги стыдятся бедной девушки, и, наконец, брат узнает из язвительных намеков товарищей о двусмысленном поведении сестры. Он не в состоянии уничтожить молвы и с диким мщением подстерегает любовника. Фауст в глубокую ночь приходит на свидание с Маргаритой, и рука его, направленная Мефистофелем, убивает брата обманутой девушки. Демон опять торжествует и силою уводит Фауста с печального места его кровавого преступления. А Маргарита, лишенная доброго имени, оставленная тем, кому она так доверчиво отдала свою судьбу, с ужасом просыпается от сладкого сна любви, и в первый раз понимает, что эта любовь грешна перед Богом и перед людьми. И как ужасно это сознание греха для бедной девушки! Оно преследует ее, как тень, шепчет укоры, когда она молится, пугает за работой и будит во время сна. И в храме Божием возле нея стоит неотступный демон, неумолкающая совесть. Наконец кровавая смерть брата и его последние, страшные упреки довершают несчастие Маргариты. Ужасное, неиспытанное горе потемняет её разсудок, и она в безумии убивает свое дитя, невинный плод преступной любви. В это время Мефистофель, который с умыслом скрывал ужасное положение бедной оставленной женщины, но которому не удалось и уничтожить страшных угрызений совести, наконец проснувшейся в груди несчастного Фауста, поражает его известием, что Маргарита в темнице, как убийца своего ребенка. Фауст с яростью проклинает Мефистофеля и требует освобождения Маргариты. Они приходят в темницу; безумная Маргарита наконец узнает своего любовника, но при появлении Мефистофеля она умирает с раскаянием в сердце, с молитвою на устах. Замирающий голос жалобно зовет Фауста к Маргарите. Но Мефистофель увлекает его за собой, и словами демона: "Ко мне! за мной"! - оканчивается первая часть.

В лирическом характере этой дивной картины мы встречаем верное изображение молодого человека, которого волнуют дикия страсти. В этих суровых звуках раздается горькая жалоба борьбы, слышится глубокий стон негодования. Это - создание молодого поэта на первых ступенях жизни. Вторая часть имеет совсем другой характер. План её относится к зрелому возрасту гётевой жизни, а самое исполнение совершено только в последние годы. Путешествие в Италию, величественные развалины классической древности и изучение пласти ческой красоты в греческих образцах произвели сильный переворот в умственном направлении Гёте, и с них начинается второй период его поэтического развития, - создание Ифигении, Торквато Тассо и, наконец, идея второй части Фауста. В первой части мы встретили вопрос, во второй находим ответ. В это время Гёте имел уже полное понятие о существе и направлении своего дарования, и он ясно высказал новый переворот, который над ним совершился.

Там, на развалинах древности, в роскошной Италии, где Ифигения вдохновила поэта, где посетила его невоспетая тень Торквато, Гёте снова возвратился к своему любимому произведению. Не черта, которая в это время всего более поразила его в предании Фауста, вполне характеризует второй период его поэтического развития. Это было соединение чернокнижника средних веков с Еленой классической Греции. Гёте отметил с полным сочувствием эту страницу предания, и третий акт второй части Фауста был окончен гораздо раньше других и явился еще при жизни поэта, Эта дивная аллегория его фантастической драмы, в которой душа Фауста, очарованная прелестями Елены, сливается с этой олицетворенной поэзией Греции, носит на себе яркий отпечаток гордого, внутренняго сознания, что Гёте первый оживил и вызвал дух классического мира и соединил его с духом и направлением романтической поэзии. Этот третий акт составляет зерно второй части Фауста, из которого впоследствии развилось целое создание. Но в самом окончательном исполнении, мы видим третий период поэтического развития Гёте. Необузданное стремление юности, уступило ясному и покойному созерцанию преклонной старости. Мудрое, величавое спокойствие заменило буйные страсти. Старец, испытанный всеми переворотами жизни, богатый опытом и знанием, не покушается более переступить за ненарушимые пределы, поставленные человеческому уму. Характер этого третьяго периода, которому принадлежит окончательное исполнение Фауста, составляет безстрастное созерцание самого себя. Это не тот идеал второго периода, на котором отразились классические образы Греции. Поэт сам делается средоточием своих произведений. Все что выходит из-под пера его имеет более или менее явное отношение к его собственной жизни, развитию, судьбе и деятельности. В ясном сознании поэта, сильного гордым безстрастием, оживают пестрые явления прошедшого и чудные символические образы облекают спокойные мнения настоящого. Но эти огромные аллегории обнимают целый мир науки и жизни, поверенной богатою жизнию поэта. Он складывает в них результат своего безстрастного самопознания. Гёте понял свое историческое значение, и он вызывает самого себя на суд перед собою и перед человечеством. В идее первой части Фауста мы встретили картину бурного стремления человека, который, уповая на собственные силы, хочет своим ограниченным умом разрешить неограниченные тайны природы. Утомленный, уничтоженный неудачами, он кидается в объятия демона, который разслабляет его негой и наслаждениями. Но выполнил ли Мефистофель условие, по которому Фауст делается его достоянием? Нет! И Фауст в темнице Маргариты еще более, чем прежде удалился от роковой цели, к которой его приводит Мефистофель. Измученный упреками совести, подавленный бременем греха, Фауст еще не ложился с самодовольствием на ложе лени, еще не говорил мгновению: остановись! тебе я рад! В идее второй части мы видим возрождение Фауста. Направление его изменяется, поэтическая душа очищается красотами классического мира. В усилиях прямого труда ему открывается новая цель. Вечная деятельность, полное употребление сил, данных человеку природою, составляют его назначение. Вот в чем заключается главная идея второй части Фауста, а вместе с тем и настоящее понятие поэта о назначении человека.

Первый акт второй части открывается аллегорическою сценою, которая указывает на связь и отношения к первой половине создания. Заря занимается; утомленный Фауст спит непокойным сном на роскошном лугу, окруженный благоуханием цветов. К его изголовью слетает Ариель, дух песен и воздуха; за ним легкий рой послушных эльфов. Тихая сила поэзии смягчает страдание человека, и вот назначение Ариеля.

Как дохнет весна златая

Благовонием цветов,

Тихо, весело мелькая

В свежей зелени лугов:

Силой эльфов мир утешен

И безмолвствует печаль;

Эльфам страждущого жаль.

Тихие звуки поэзии смиряют борьбу души и смывают прежнее горе волнами Леты с измученного сердца Фауста. Он просыпается и с обновленною душою приветствует раннее утро:

Полнее дышет жизненная сила,

Зарю небес приветствует она;

И в эту ночь земля не изменила:

У ног моих воспрянула от сна,

И в грудь мою желания вселила,

И дух окреп и вновь стремлюся я

На крайния ступени бытия.

Мерцаньем дня озарены вершины.

Проснулся лес и жизнию гремит;

Туман бежит с долины на долины,

Но Божий день и долы озарит.

Однако, этот яркий солнечный свет ослепляет бедного Фауста и напоминает ему прежнее состояние души, когда он в самонадеянном стремлении воображал, что для человека нет ничего невозможного. Теперь он видит, что Мефистофель прав: только в привычной смене дня и ночи судьба назначила жить человеку. Фауст, наконец, отказывается от гордого стремления за пределы здешняго мира. Он видит изображение жизни в бурном водопаде, стремящемся с утеса на утес: он любуется светлыми брызгами радуги, этим символом поэзии, который раскинулся над водопадом. Гёте почти теми же словами говорит где-то {См. Werke. Bd. 50, S. 161.} о самом себе. Вот почему этот монолог Фауста имеет близкое отношение к положению самого поэта, который вместе с ним отказывается от того гордого стремления к непосредственному разрешению высших задач человеческой жизни, на которое и он покушался в бурные годы юности. И над ним совершилось то же самое поэтическое возрождение, которое теперь совершается над Фаустом. Поэзия изгладила горькия впечатления прошедшого, и Фауст с обновленною душою встает для новой жизни и деятельности. Но прежняя, тесная сфера не удовлетворяет его более; ему нужен простор и обширное поприще. Он стал спиною к прошедшему; но перед ним открывается будущее, в котором он ищет новой цели и новых трудов.

Вторая сцена приводит нас ко двору императора. Предание о Фаусте относится к эпохе Максимилиана. Но императору, который теперь является перед нами, мы не должны приписывать никакого исторического характера. Он представляет только общее олицетворение римского императора средних веков. Окруженный своим двором, он принимает канцлера, маршала, военачальника, казначея, которые горькими жалобами изображают разстроенное положение того времени. Не достает придворного шута. Мефистофель заменяет его. Он сам рекомендует себя следующими словами:

Кого клянут, кого желают,

Кого и гонят и манят,

Кого повсюду защищают

И обвиняют и бранят;

Чье имя весело звучит;

Кто ныне сам к тебе подходит,

Кто сам потом тебя бежит.

Пользуясь правом придворного шута, Мефистофель издевается над общими жалобами. Все оне происходят от одной причины, и эта причина - недостаток денег. Мефистофель указывает на сокрытые сокровища земли, которые одни в состоянии удовлетворить все нужды двора и народа. Его слова возбуждают общия надежды и успокаивают взволнованные умы. Двор возвращается к прерванным удовольствиям карнавала. Затейливый аллегорический маскарад заменяет строгое совещание. Рыбаки, дровосеки, садовники, поэты, пестрыми толпами являются на сцене. Их сменяют грации, парки и фурии. Эти явления греческой мифологии напоминают об общем характере самого создания. Вот мальчик-возничий, который управляет пышною колесницей Плутуса. Этот мальчик, олицетворение поэзии, живой и деятельной, несвязанной тесными условиями места, времени или лица. Вот наконец и великий Пан, окруженный фавнами, нимфами, сатирами. Пестрое движение этого блистательного праздника изображено яркими красками.

В следующей сцене император благодарит Фауста, который был учредителем праздника, за этот волшебный маскарад. В то же время маршал, военачальник, казначей, с торжествующими лицами объявляют об общем благосостоянии народа, которого нужды удовлетворены умными распоряжениями Мефистофеля. Демон управился на этот раз с финансами и предупредил своею выдумкою позднейшую изобретательность Лау. Общее спокойствие возстановлено. Удовольствия могут сменить прежния заботы. Фауст, учредитель дивного маскарада, должен оказать новые услуги двору. Император требует от него явления Париса и Елены.

Это необыкновенное требование пугает даже самого Мефистофеля.

Мефистофель. Зачем ты ведешь меня под эти темные своды? Не веселее ли там, в пестром, тесном движении двора, где столько случаев к обману и проказам?

Фауст. Не говори мне этого, я тебя знаю. Ты теперь от того только увертываешься, чтобы избавиться от разговора со мною. Не трудись по-пустякам; меня замучили придворные. Император требует немедленного представления Елены и Париса. Он хочет видеть своими глазами эти идеалы мужской и женской красоты. Проворнее же к делу! Я не могу нарушить данного слова.

Мефистофель. Ты дал безумное обещание.

Фауст. А не твои ли нас затеи погубили?

Об этом не подумал ты.

Сперва мы их обогатили,

Теперь их забавлять должны.

Мефистофель. Ты думаешь, что это так легко; нет, здесь перед нами крутые ступени. Ты заходишь в чужую область и наконец безсмысленно обременишь себя новыми долгами. Заклинание Елены не так легко, как изобретение наших вексельных сокровищ. Колдовство всякого рода привидения, уродливые карлики, - к твоим услугам. Но красавицы сатаны, как бы хороши оне ни были, в героини не годятся.

Фауст. Ты опять запел на старый лад. От тебя никогда не узнаешь ничего верного. Ты - отец всевозможных препятствий, а за каждое средство требуешь новой награды. Я тебя знаю; ты сделаешь дело и без того, чтобы ворчать. Не успеешь оглянуться, а Елена тут как тут.

Мефистофель

Фауст. Говори скорее!

Мефистофель. Передаю тебе я неохотно

Тех страшных тайн; есть дикая пустыня,

Там царствуют высокия богини;

Вокруг них нет ни времени, ни места

И говорить неловко мне о них.

То матери!

Фауст (вздрогнув). Матери!

Мефистофель. Или тебе страшно стало.

Фауст. Матери! Матери! - как странен этот звук.

Мефистофель. Все это так. То - дивные богини;

И вам оне нисколько незнакомы,

А мы о них не любим толковать.

Под бездной их неведомые домы;

Ты виноват, что их не миновать.

Фауст

Мефистофель. Дороги нет. Там не было и не будет ноги человека. Дорога к непрошенному и неумолимому. Готов ли ты? Там нет ни замков, ни затворов. Ты переходишь от уединения к уединению. Понимаешь ли ты, что такое - пустота и уединение?

Фауст. Кажется, можно бы оставить эти пустые разговоры. Они отзываются кухнею ведьмы и напоминают давно прошедшее время. Разве я не шатался по свету? Разве сам не учился и не учил пустякам? Бывало, кажется, сказал умно, - а противоречие становится тем громче. Да не я-ли сам убежал от этих вздоров в уединение, в пустыню, и наконец предался тебе - чорту?

Мефистофель. Проплыви весь океан, чтобы понять безпредельность; и там ты видишь как идет волна за волной, хотябы даже тебе грозила погибель. Ты все-таки увидишь хоть что-нибудь. Увидишь плавающих дельфинов по зеленой равнине затихшого моря, увидишь, как мимо тебя проходят облака, солнце, луна и звезды. А там, в вечно пустой дали, ты не увидишь ничего; не услышишь шороха твоих шагов, не найдешь твердого места, где-бы отдохнуть.

Фауст. Ты говоришь настоящим мистагогом, который обманывает простодушных неофитов. Только обратно. Ты посылаешь меня в пустоту, чтобы я там увеличил свое искусство и силу. Ты для себя заставляешь меня, как кошку, вынимать каштаны из-под горячих углей. Вперед! я допытаюсь и уверен что найду все, в твоем ничто.

Мефистофель. Я должен тебе отдать справедливость, прежде нежели мы разстанемся; я вижу ты коротко познакомился с чортом. Вот тебе ключ, возьми его с собой.

Фауст. Эту безделицу?

Мефистофель. Сперва возьми его в руки, а там осуди.

Фауст. Он растет в моей руке; он сверкает, блестит.

Меф. Теперь ты знаешь, чем владеешь. Этот ключ укажет тебе настоящую дорогу; ступай за ним, он приведет тебя к матерям.

Фауст, (вздрогнув). Всякий раз - громовый удар! Что-же это за слово, которого я слышать не могу.

Мефистофель. Ужели ты так прост, что каждое новое слово тебя пугает? Ужели ты хочешь слышать только то, что слыхал уже и прежде? Не пугайся вперед ничего, как-бы оно ни звучало; ты, кажется, давно приучен к разным диковинкам.

Фауст

Мефистофель. Пламенный треножник тебе наконец докажет, что ты достиг до самого последняго, крайняго дня. При свете этого треножника ты увидишь матерей. Одне сидят; другия ходят или стоят, как пришлось. Образование и превращение! Вечной мысли вечная беседа! Окруженные изображениями всего создания, оне тебя не увидят, потому что видят одни только очерки. Тогда ты смело подойдешь к треножнику, коснешься его ключом!

Фауст, (держа ключ, принимает повелительное положение).

Мефистофель. Вот так. Он пристанет, пойдет за тобой как верный раб. Ты покойно возстанешь, счастие тебя поднимет. Оне еще не успеют тебя заметить, а ты уж возвратился. Тогда ты, первый кто решился на такое дело, вызываешь героя и героиню; и самый фимиам магическими способами превратится для тебя в богов.

Фауст. Что же теперь?

Мефистофель. Теперь погрузись в пропасти; топни и провалишься; потом топнешь еще раз, и опять придешь назад.

Фауст, (исчезает).

Мефистофель. Поведет ли этот ключ его к добру? Мне очень хочется узнать, возвратится-ли он к нам?

Название матерей Гёте почерпнул из Плутарха. Идея, которую он разумел под этим словом, сама по себе довольно ясна, несмотря на её отвлеченное выражение. Один из последователей Гегеля, основываясь на этом загадочном выражении, воображал, что Гёте намекал в этом месте своего произведения на отвлеченные метафизическия категории, заключающияся в логике Гегеля! Но Фауст и Гёте давно отказались от всякой умозрительной деятельности.

Матери имеют другое значение. Гёте указывает на свое собственное поэтическое возрождение, на переход к идеалам классической красоты. С невольным трепетом он убедился в необходимости этого переворота. От стремления к новому идеалу зависит перелом всей деятельности Фауста и начинается новое направление, новый период его жизни. Очищение души, на которое в первой сцене указывают благодетельные духи поэзии, теперь действительно совершается над Фаустом. Но это возрождение требует полного, безусловного превращения всей его прежней жизни. Он должен погрузиться в самого себя, в невидимые, глубокия недра собственного духа, куда Мефистофель не может указать ему дороги и где скрываются первые начала творческой деятельности человека, эти матери всех его созданий. Вся эта сцена взята из собственного опыта поэта. указывают на эту эпоху его нравственного преобразования, на переход от мутных страстей юности к ясному сознанию возмужалых лет, к усвоению нового идеала, олицетворенного под образом Елены! И Гёте, подобно Фаусту, сошел в неведомые глубины своей души, к этим таинственным матерям и там, с самоотвержением отрекаясь от прежнего образа мыслей, от прежних страстей и склонностей, он силою добыл для себя магический треножник, посредством которого оживил в стройных звуках новой поэзии дивные образы классической древности.

Странное противоречие с таинственною деятельностью Фауста представляет следующая сцена при дворе. Дамы и пажи окружают Мефистофеля. Требованиям нет конца. Одна отморозила ножку, другая потеряла любовника, у третьей веснушки. Все ждут волшебного представления, придворные торопят, Мефистофель хлопочет.

Наконец, в богатой рыцарской зале собирается двор в нетерпеливом ожидании любопытного представления; Мефистофель занимает место суфлера. Фауст является на сцену:

Фауст. Вас зову, о матери, царицы безпредельности, всегда одинокия и всегда вместе. Вокруг вас летают изображения жизни, движущияся без жизни. Что было раз, то там живет в полном блеске и сиянии, потому что оно ищет вечности. А вы, всемогущия силы, разделяете эти картины на дневной шатер и на своды ночей; одне исчезают в светлом потоке жизни; смелый маг идет за другими, и в роскошной жатве, с полным доверием открывает людям свои чудеса.

После необходимых приуготовлений совершается волшебное явление Париса и Елены. Дамы восхищаются свежею, естественною красотою Париса, рыцари с сладострастием любуются Еленой. Но Фауст поражен дивным явлением; перед ним открывается новый мир; он видит олицетворенный идеал, к которому так смутно стремилась душа! Маргарита и Елена! Какой огромный промежуток между этими двумя идеалами красоты! Возрождение Фауста ужетеперь вознаграждается дивными плодами этого явления:

Где взять глаза? В видении прекрасном

Скрывается начало красоты.

За страшный шаг на поприще ужасном

Меня стократ вознаграждаешь ты!

Земля была для глаз моих закрыта,

Теперь она полна живой мечты,

Тверда, прочна, желаниям открыта; --

И до конца моих последних дней,

Как верный раб, я не разстанусь с ней.

В волшебном зеркале я помню образ милый;

Но как ничтожен он пред этой красотой!

Тебе я отдаю любовь и страсть и силы,

Мольбы, безумие, надежды и покой!

Между тем Парис подходит к Елене, обнимает ее и, кажется, увлекает за собою. Астролог замечает по этому случаю, что представлению надо дать название: "Похищение Елены".

Фауст

Нет, я ключом не даром завладел!

Он вел меня по тьме уединенья

Назад к земле, на твердый мой предел.

Теперь существенность лежит перед глазами;

Как мощный дух над безднами стоя,

Великое, двойное царство я

Приобрету в борьбе с духами!

Сперва далекая, теперь она близка;

Спасу - и назову вдвойне ее моею!

Пустите, матери! отвага велика;

Кто раз ее узнал, не разстается с нею!

Он кидается на сцену. Громовый удар потрясает здание; Фауст падает; видения исчезают в облаке дыма; зрители разбегаются; Мефистофель на плечах выносит Фауста.

Второй акт приводит нас из шумного круга блистательной придворной жизни в старый, уединенный кабинет Фауста. Самое превращение сцены доказывает, что новое стремление его к достижению нового идеала должно произойти путем труда и науки. Одно сознание идеала требовало полного превращения духа в первых его основаниях. Фауст проник для этой цели в заветную, таинственную глубину своего внутренняго существа, в безпредельную обитель матерей. Но от сознания этого нового идеала до полного владения, - огромный шаг. Гёте узнал на опыте всю трудность такого переворота. Когда он понял свое новое назначение, он предался безпрерывному изучению природы, искусства и древностей; он проник во все тайны греческого мира и извлек из него свое художественное преобразование. Второй акт - аллегорическое изображение этих трудов, их содержания, развития и значения.

Сцена в пыльном кабинете Фауста представляет фантастическую картину ученого мира. Действия внешней, механической стороны науки совершаются перед нами, между тем как духовный её представитель, Фауст, покоится в стороне. Кабинет нисколько не изменился; все, от кафтана доктора до пера, которым Фауст подписал договор с Мефистофелем, осталось на прежнем месте. Горькая сатира на неподвижность механической учености! Из разговора ученика с Мефистофелем мы узнаем, что Вагнер, прежний ученик Фауста, между тем прославился в ученом мире и занял почетное место. В это самое время он приводит к окончанию какой-то великий, загадочный труд.

Между тем как Мефистофель собирается посетить знаменитого Вагнера, является ученик, которого чорт так хитро дурачил в первой части. Ученик вырос, нахватался разной мудрости и приходит теперь надутым бакалавром, со всею спесью недоучившагося студента, чтобы в свою очередь похохотать над старым доктором. Разговор его с Мефистофелем имеет горькую связь с жизнью поэта. Гёте изобразил в нем свое собственное отношение к одной части юного поколения, которая с черною неблагодарностью воспользовалась его идеями и потом возстала против него; напиталась искрами его гения и обратила их против своего наставника. С невольным трепетом читаешь эти строки, в которых великий старец, не щадя самого себя, с холодною ирониею высказывает желчные нападки своих современников. Гордая спесь незрелого поколения щетинится перед ним в образе баккалавра, пока Гёте не останавливает его ледяным вопросом, который так ужасен в его устах: "Кто выдумает что-нибудь глупое или умное, чего бы не выдумали прежде нас?".

Wer kann was dummes, wer was kluges denken,

Das nicht die Vorwelt schon gedacht?

силою собственного, всеобъемлющого гения!

Мефистофель уходит в лабораторию Вагнера. В этой сцене Гёте осмеял безотчетные, туманные умозрения своих соотечественников. Вагнер, при постоянном исследовании химических начал, дошел наконец до странной гипотезы, что посредством химических соединений можно произвести человека и что этот ученый способ рождения гораздо благороднее обыкновенного. Мефистофель прямо попадает на эту химическую фабрикацию людей, которая, наконец, не без помощи лукавого, более или менее удается. В стеклянном сосуде является странный образ Гомункула. Нельзя причислить этого фантастического создания к огненным духам Парацельса, у которого Гёте занял одно только название: но еще менее принадлежит оно одной только химической деятельности Вагнера. Участие Мефистофеля было необходимо, а еще важнее присутствие спящого Фауста. Этот Гомункул - изображение незрелой мысли, неконченного создания, которое всеми силами стремится к полному, действительному осуществлению, - олицетворенное состояние души Фауста, которая борется, стремясь к творческому возрождению. Самая привязанность Гомункула к Фаусту доказывает их взаиммое отношение. Стекло вырывается из рук испуганного Вагнера и сверкая летит к постели спящого Фауста. Он видит сон, а Гомункул рассказывает его содержание, потому что он сам этот сон, это смутное ощущение души, которое ищет и предчувствует близкое достижение цели. Но что же снится спящему Фаусту? Густая роща, прозрачная река, прекрасные полунагия жены; но между ними одна, дитя богов, как царица, в полном блеске обворожительных прелестей; нога её вступила в прозрачные воды; благородное тело, согретое жизненною теплотою, ищет прохлады в прозрачных волнах... Счастливому Фаусту снилась красавица Греции.

От этой сцены поэт приводит нас к своей классической валпургиевой ночи, которая, сама по себе, единственная в своем роде поэтическая картина. Но значение её, в отношении к целому созданию, объясняется стремлением Фауста к достижению своего идеала. Для этого он должен проникнуть в греческий мир и из самой глубины классической поэзии похитить свое достояние. Гёте переносит нас на фарсальския поля и чудными красками оживляет перед нами поэтические образы греческого мира. Эрихто, эта мрачная прорицательница, которая возвестила погибель помпеевой партии, открывает картину:

На мрачный пир полуночи, как прежде я,

Суровая и мрачная, являюсь вновь;

Не так страшна, как жалкие певцы меня

В стихах своих честят под час: - всегда у них

Хула иль лесть. - Белеется долина вся,

Покрытая собранием седых шатров,

Картиною ужаснейшей из всех ночей.

Как часто повторяется судьба людей

И повторится вновь она до вечности!

Завидна власть: завидуют тому, кто сам

И силою добыл ее и царствует;

А потому, что всякий, кто не может сам

Собой владеть, тот в гордости по-своему

Старается повелевать соседами.

Но здесь была великого примера брань,

Как сила против сильного горой встает,

Как люди рвут из тысячи живых цветов

Как вьется лавр вокруг главы властителя,

Здесь славы день предвиделся Великому,

Там слышал Кесарь сладкий шопот льстивых слов;

Померились - и мир узнал, кто победил!

Но прорицательница чувствует приближение живых существ и исчезает. В это время воздушные плаватели, Фауст, Мефистофель и Гомункул спускаются на землю. Первый вопрос Фауста, - где она?

Гомункул. Ответа ты от нас не ожидай.

А впрочем здесь не трудно допроситься.

Пока не разсвело, ищи, да не зевай.

И от огня к огню ступай:

Кто был у матерей, тому чего страшиться?

По предложению Мефистофеля, они расходятся, каждый своею дорогой, для достижения своей силы. Фантастическия группы, взятые из греческой мифологии, наполняют сцену. Сфинксы, аримаспы, ламии, эмпузы теснятся около Мефистофеля, который, как умный, светский человек, нисколько не затрудняется в обращении с незнакомыми демонами классического мира; он ищет между ними себе новых друзей и, наконец, сближается с форкиадами. Но в этом обществе Фауст не найдет проводников к Елене, в чем сфинксы и сами сознаются, отправляя его к Хирону, которого он встречает на очаровательных берегах Пенея. Сирены и нимфы, купаясь в прохладных волнах, сладкими песнями манят к наслаждениям неги. Фауст, очарованный роскошными прелестями этой новой картины, умоляет своего проводника указать ему скорее дорогу к Елене; но Хирон не в состоянии удовлетворить его желания; он приводит его к благодетельной дочери Эскулапа. Манто, в тихом, ненарушимом покое, окруженная течением вечного времени, ведет Фауста по темным сводам к подземному царству Персефоны, где и Орфей некогда нашел свою Евридику. Но каким образом Фауст достигает там своей цели, этот акт творческого возрождения остается тайною. Поэт намекает только на разрешение этой загадки и высказывает ее более или менее в похождениях Мефистофеля и Гомункула.

В двух сценах, между которыми находится резкое противоречие, изображается двоякий процесс происхождения, соответствующий и Мефистофелю и Гомункулу и олицетворенный поэтом в двух противоположных теориях вулканистов и нептунистов. В первой сцене Гёте с язвительною ирониею насмехается над системою вулканистов, которую он всегда ненавидел. Между действующими лицами этой пестрой картины являются Анаксагор и Фалес.

Анаксагор. Так ты не хочешь согласиться?

Давно пора бы убедиться.

Фалес. Под ветром клонится волна:

Но от скалы бежит она.

Анаксагор

Фалес. Вся жизнь из влаги происходит.

Гомункул (между ними). Позвольте возле вас идти.

Я сам хочу произойти.

Разговор между представителями двух главных теорий мирового происхождения убеждает Гомункула в неосновательности вулканического процесса: по этому он переходит на сторону Фалеса и отправляется вместе с ним для того, чтобы наконец, разбить звонкий кристалл, в котором заключено его неполное, неразвитое существование. Вторая сцена происходит в бухте Эгейского моря и украшена всеми прелестями поэзии. В пышной картине морского праздника, поэт прославляет нептуническую теорию, которую он сам предпочитал другим. Сирены, нереиды, тритоны оглашают берега роскошными песнями. Протей, в виде дельфина, уносит Гомункула на встречу к торжественной процессии, сопровождающей Галатею: она сидит на престоле, составленном из раковин. Стекло, в котором заключен Гомункул, блестит и сверкает и, наконец, разбивается и падает на ступени этого престола. Тесная оболочка разрушилась; Гомункул освобожден; перерождение совершилось.

Красота природы увлекала Фауста в первой части. Олицетворением этой красоты была Маргарита. Во второй части он искал другой духовной красоты и она осуществилась для него в художественных идеалах классической древности. Перерождение совершилось. Дух греческой поэзии воскрес и переселяется в образе Елены в новый мир романической поэзии. Гений художника заклинает дивные явления далекого времени, и древний мир покорствует творческой кисти. Третий акт проникнут духом греческой поэзии. Глубокое внутреннее сочувствие создало эту картину и воскресило стройные образы древности дыханием новой жизни.

Первая сцена третьяго акта происходит в Спарте, перед дворцом Менелая. Хор возвещает разрушение Илиона. Елена возвратилась. Она перед нами в полном величии пластической красоты. Но судьба её покрыта таинственным мраком. Какая участь готовится ей? Возвратилась ли она женой и царицей, или злоба обиженного супруга отмстит на ней долгия несчастия Греции. На пороге дома ее приветствует безобразная Форкиас. Хор с ужасом отступает от нея. Она приносит страшные вести, Менелай готовит торжественное приношение и жалобы хора высказывают ужасное впечатление, которое произвели слова безобразной старухи. Хор умоляет ее о пощаде и Форкиас-Мефистофель не скрывает возможности спасения. Есть новое молодое поколение, полное сил и отваги, которое укроет Елену за твердою оградой своих неприступных крепостей. Елена спрашивает, кто глава этого поколения и хорош-ли он собой.

Форкиас. Не дурен; мне он нравится; он весел, смел и образован, и между греками немного таких. Народ его называют варварами; но между этими варварами едва ли найдутся такие изверги, которые могли бы равняться с неистовыми героями Илиона. Я уважаю великодушие этого предводителя и доверилась бы ему. А замок его? Посмотрите сами. Это - не грубые строения ваших предков, которые наваливали камни на камни, как Циклопы, без всякого разбора; там все стройно и правильно. А снаружи? Замок восходит к облакам, прямой, гладкий как сталь; никому не придет в голову вскарабкаться по стенам. Внутри огромные, широкие дворы, со всеми удобствами и пристройками. Там вы увидите колонны и столбики, своды и сводики, алтари, галлереи и гербы.

Близкая опасность решает судьбу Елены; она соглашается на предложение безобразной старухи.

Хор. Весело мы с нею идем.

Легкой стопою,

Смерть за спиной,

А впереди опять

Крепости грозной

Стен неприступных громада.

О, защити и ее Грозно как Илион;

Только хитрости

Декорация переменяется; богатый фантастический замок средних веков заменяет древний дом Тиндарея.

Фауст, окруженный пажами в рыцарском одеянии, встречает Елену.

Фауст. Я должен был с торжественным приветом

Тебя принять, но не привет покорный,--

Раба в цепях я привожу к тебе;

Он позабыл обязанность святую.

Склонись во прах, сложи свою вину

На грозный суд к стопам жены высокой.

Царица, страж преступный пред тобой;

Следить с высокой башни зорким глазом

Он должен был широкия пространства,

Земли и неба, доносить не медля,

Что происходит по горам и долам,

Стада ли мирные по ним идут,

Или войска; мы защищаем стадо,

А грозный меч войскам навстречу носим.

Сегодня он виновен пред тобою.

Явилась ты - он царственного гостя

Торжественным приемом не почтил

Но казни я над ним не совершил:

Она в твоих руках - карай, иль милуй!

Елена милует преступника, который был до того ослеплен её красотою, что позабыл об исполнении своих обязанностей.

Воинственная музыка возвещает приближение врагов. Фауст собирает свою дружину и магическою силою отражает нападение Менелая. Победа укрепляет за Фаустом полное владение сокровищем, в котором он видит осуществление всех дум и желаний. В тенистой роще совершается таинственный брак романического мира с классическим.

Из дивного сочетания двух миров рождается необыкновенное дитя. Мальчик-возничий, Гомункул и Эвфорион, сын Фауста и Елены, - по существу одно и то же олицетворение поэзии в том виде, как понимал ее великий художник, когда он на развалинах древности проник в высокия тайны искусства и духом классической Эллады оживил свои собственные создания. Но лицо Эвфориона имеет еще другое, ближайшее, значение. Дивный мальчик, едва родясь, вырывается из объятий отца и матери; он полон силы и отваги. Как легкая серна, едва касаясь земли, он бежит со скалы на скалу. Его не удерживают ни страх родителей, ни жалобы хора. С высоты утеса он кидается на воздух; но крыльев ему не дано, одежды его поддерживают; еще минута, и прекрасный юноша падает к ногам испуганных родителей. Лицо умирающого напоминает знакомые черты. Слабеющий голос Эвфориона умоляет, чтобы его не покинули одного в темном царстве.

Хор. Не покинем, где бы ты ни был; мы узнали тебя. Ты уходишь от сияния дня, кто же разстанется с тобой? Мы не смеем даже роптать; нам завиден жребий твой. Велика и прекрасна была песнь твоя, была твоя отвага и в светлые и в мрачные дни.

Ты был рожден для счастия земного; отрасль древняго дома, полный великих сил, ты слишком скоро был потерян для самого себя; ты погас в цвете лет. Тебя отличали и верный взгляд на мир и сочувствие ко всем печалям сердца и любовь высоких жен и собственная песнь.

Но ты свободно, не видя преград, кинулся в невольные сети и насильственно нарушил связь с законом и обычаем. И только последний великий замысел дал новую силу чистому духу. Ты добивался высокого подвига, но этот подвиг тебе не удался.

Кому удастся он? - Грустный вопрос, от которого прячется судьба, когда в урочный час, в крови утопая, молчит народ. Но удалите печали, возобновите песни; земля порождает их снова, как порождала всегда.

Кто не узнает и в этой жалобе хора и в самой смерти Эвфориона печальной судьбы мрачного гения Британии? Происшествия, которые в новейшее время перенесли знамя войны на поля древней Эллады и возбудили надежду на возрождение Греции, благородное участие, принятое Байроном в судьбе этой войны, служили, может быть, первым поводом, по которому Гёте ввел мрачный, но возвышенный характер этого дерзкого титана поэзии в свою великолепную картину.

Но самая идея Фауста странно сближается с характером Байрона и внутреннее значение предания ни на одном историческом явлении не отразилось так верно и резко, как на строптивом и необъятном духе британского поэта. Кто не прислушивался к очаровательным звукам его волшебных песен? Кого не увлекали оне непостижимою, магическою силою? Но кто в то же время не чувствовал с невольным ужасом, что на этих прекрасных созданиях лежит таинственное проклятие, что мрачные вдохновения поэта отравлены ядовитым дыханием злого, отверженного демона? - На Байроне, как на Фаусте, высказалась страшная истина, что есть преступление мысли, ужасный грех ума, перед которыми бледнеет самое кровавое дело убийцы.

Явление Байрона странно поразило безстрастного Гёте. Этот мрачный характер, эта смесь надменного самолюбия и благородного самоотвержения, эти огромные страсти изумили его. Он следил с напряженным вниманием за блистательным развитием британского поэта, он удивлялся пламенному гению Байрона, но никогда не дружился с его су. ровым взглядом на природу и человечество. Гёте с искренним приветом встретил эту новую лиру, которая поражала его такими чудными звуками: он провожал ее своими благословениями, и, когда наконец Байрон умер за благородное дело Греции, Гёте воздвигнул ему трогательный памятник на страницах своего любимого произведения.

Смерть Эвфориона влечет за собою и другую разлуку, не менее тяжкую для Фауста. Елена прощается с ним; она выполнила свое назначение и теперь возвращается за сыном своим в царство Персефоны. Но присутствие Елены произвело свое полное впечатление. Она отогрела и очистила душу Фауста; он нашел в ней высокий идеал, к которому так пламенно стремился; и это художественное преобразование принесло богатые плоды, которые нисколько не зависели от непосредственного присутствия Елены.

Как художественное произведение, третий акт занимает одно из первых мест в литературе всех веков и народов. Никто не достигал до этой ясной отчетливости в мыслях, до этого верного очертания характеров, до этого совершенства форм. Здесь каждое сравнение верно. И вместе с тем все создание проникнуто духом истинного греческого искусства, начиная от дивного характера Елены до превосходных песен трагического хора; все оживлено дыханием классической древности; все полно, все пластически-прекрасно!

Четвертый акт заключает в себе новую исповедь поэта. Он изложил в нем свои понятия о жизни и назначении человека. В этом отношении идея четвертого акта Фауста повторяется в другом произведении Гёте, в котором он также высказал главные результаты своей поэтической жизни. Я говорю о Вильгельме Мейстере. И здесь герой романа переходит от совершенно идеального направления в сферу положительной практической жизни. И здесь признает он наконец практическую деятельности. В её присутствии он упивался высшими наслаждениями жизни; душа его перелетела в прекрасный мир поэзии, окружила себя мечтами, высокими и роскошными, но всё-таки только мечтами. Пора поэтического творчества прошла; вместе с Еленой разлетелись поэтические сны; но живое воспоминание прекрасного осталось навсегда неразлучным спутником Фауста! Оно спасло его от отчаяния; оно убедило его в том, что каждый возраст имеет свои права и свое назначение, оно, наконец, привело его к неизбежной цели, к благоразумной, деятельной жизни.

жизни, а нападал только на преувеличенную мечтательность своих современников и ненавидел людей, которые, не слыша земли под собою, проживали себе в каких-то туманных областях, ими же выдуманных для собственного домашняго употребления. Таковы были результаты практической философии Гёте, которую он изложил не в запутанных системах, которую преподавал не толстыми книгами, а самою жизнию.

Первая сцена четвертого акта переносит нас на высокую крутую скалу; Фауст на классическом облаке спускается на выдающийся утес; облако отступает, расходится и снова сливается в чудные фантастические образы, которые напоминают Фаусту его прошедшия радости. К нему подходит Мефистофель. Он допытывается, что нового задумал Фауст.

Мефистофель

Твое желание должно-быть высоко;

Теперь ты к месяцу поближе поселился;

Уж не к нему ль тебя влекло?

Фауст. Нет, славные дела еще простору много

Великому и здесь не заперта дорога,

Я силы чувствую на новый смелый труд.

Мефистофель. Так слава - новое желанье?

Фауст. Мне власть нужна, мне нужно достоянье.

Лишь дело - все, а слава - ничего.

Мефистофель

Фауст. Все это для тебя недоступно. Ты не можешь знать, что нужно человеку. Твоя гадкая, желчная, горькая натура не поймет его желаний.

Мефистофель. Пусть будет так; открой же мне все свои бредни.

Фауст. Я смотрел на открытое море; оно колыхалось, громоздилось; вот отошло, вот опять потрясло волнами и затопило плоские берега. Досадно стало мне; не так ли пустая спесь, страстями, взволнованною кровью смущает свободный дух, который дорожит всеми правами? Я принял это за случай и стал смотреть внимательнее; волна стояла, потом отхлынула и гордо удалилась от достигнутой цели; но час придет - она повторит свою игру.

Тут нет ничего для меня; все это мне сто тысяч лет знакомо.

Фауст. Вот крадется волна; на тысячи концах,

Безплодная сама, безплодие приносит,

Кипит, ростет, водой на берегах

Полна могучих сил здесь царствует волна;

Прошла, но ничего не совершила.

И горько мне и мне страшна

Стихии бешеной безсмысленная сила.

Хочу бороться здесь, хочу здесь победить!

И это возможно! где бы ни протекала волна, она огибает каждый холмик; как бы гордо она ни разливалась, самое незначительное возвышение ее останавливает, самая ничтожная глубина привлекает. И вот в голове у меня рождается план за планом: хочу вкусить! высокое наслаждение, удалить властительное море от берегов, стеснить границы! важного пространства и далеко отвести. их назад. Я знал, как все это устроить. Вот мое желание, исполни-же его.

(Звук барабанов, и военная музыка.)

Мефистофель

Фауст. Ужель опять война? Кто умен, тот её не любит.

Мефистофель. Война или мир, - умно старанье извлечь для себя выгоды из всех возможных обстоятельств. Глядишь и выжидаешь всякое благоприятное мгновение. Вот тебе случай, пользуйся им.

И в самом деле, случай представился, страшный, сильный соперник теснит императора, которому Фауст служил уже прежде; государство в опасности; Мефистофель убеждает Фауста принять участие в правом деле императора. Фауст соглашается и магическими силами одерживает победу. Император награждает верных сподвижников брани и наделяет Фауста тем самым берегом моря, который в предыдущей сцене обратил на себя его внимание.

затопленный её волнами, обработал и населил его.

Первая сцена пятого акта переносит нас на открытое место перед морем. Приходит странник.

Странник. Вот они - густые липы,

Те же в старости своей;

После многих, долгих дней.

То же место, та же хата;

Там радушная семья,

Утопавшого в пучине

Где то ныне эти люди?

Где хозяева мои?

Ах! давно уже, быть может,

В тихом гробе спят они.

Постучусь-ли снова в дверь?

Может-быть они всё те же;

Гостю рады и теперь?

(Седая старушка).

. Добрый странник, тише, тише!

Ты разбудишь старика!

Долгим сном он отдыхает

Для короткого труда.

. Ты ли, добрая старушка?

И тебя-ли вижу я?

Помнишь, как меня спасла ты,

Как лелеяла меня?

Вот и он, радушный старец,

Мой спаситель Филемон.

Все добро, мои богатства

Из пучины вырвал он.

К безпредельному склонюсь;

Грудь полна живого чувства,

Упаду и помолюсь.

Филемон

Беззащитно утопал,

Сад раскинулся цветами;

Влажный берег садом стал

Вот пока ослабли силы

Море людям уступило,

И отхлынула волна.

Умных бар лихие слуги

Растянули ряд плотин,

Вышел новый господин.

Там село, здесь луг и рощи,

Там роскошные поля.

И раскинулась садами

Маленький садик.

(Все трое сидят за накрытым столом).

Бавкида (страннику).

Филемон. Ему хочется узнать о чудесах, которые здесь совершились. Ведь ты любишь болтать, разскажи же ему.

Бавкида. Да! это было точно чудо. И теперь еще я не могу успокоиться, потому что все это делалось не совсем чисто.

. Пустяки! он получил это место законным образом. Мы сами слышали об этом всенародное объявление. Там, недалеко от нас, начались работы, раскинули шатры, построили хаты; а теперь, смотри, там воздвигается целый дворец.

Бавкида. По пустякам стучали слуги во время дня топорами и лопатами; там, где по ночам бегали огни, утром стояла плотина; люди умирали жертвами нечистого дела. По ночам раздавались глухие вопли; к морю стекали огненные потоки* а утром - явился канал! Нет; барин - безбожник. Он добирается до нашей бедной хаты, до нашей рощи; он щетинится, как богатый сосед и требует от нас поклонов.

Филемон

Бавкида. Не верь ты этому водяному краю, оставайся лучше на нашей безопасной вершине,

Филемон. Подойдем к часовне нашей,

Богу старому молиться

И на Бога уповать.

Вторая сцена происходит перед новым дворцом. Фауст, в глубокой старости, задумчиво прохаживается; солнце садится; последние корабли с богатыми товарами входят по каналу в гавань. В это время раздается звон вечерняго колокола в бедной часовне Филемона и Бавкиды.

Фауст. Проклятый звон! Как он меня смущает! Впереди мое владение, кажется, бесконечно; а тут, за спиной, меня мучит досада; завистливые звуки напоминают мне, что мое владение не полно, что эти липы, эти старые хаты, эта бедная часовня, - не мои. Захочу ли там отдохнуть, меня пугают чужия тени.

богатые товары; сокровища мира сделались достоянием Фауста, а он завидует клочку земли! Его не радуют все эти сокровища.

Мефистофель. С наморщенным челом, с мрачными взглядами ты слышишь радостные вести о своем счастии, между тем как ум одержал победу и море примирилось с берегами. От берегов быстрым бегом уходят корабли в открытое море; от этого дворца ты простираешь сильную руку над землею. Отсюда началась власть твоя; здесь стоял первый деревянный шатер; здесь выкопали первую яму; а теперь по широкому каналу раздаются громкие удары весел. И не твоя ли высокая мысль, не твой ли труд одержали победу над морем и землею? Отсюда...

Фауст. Проклятое отсюда! деревья портят все мое владение. Я бы выстроил на место них высокую башню, открыл бы глазу широкое пространство и видел бы оттуда все, что я совершил. Одним бы взглядом я окинул огромный подвиг человеческого ума; отсюда я бы придумал и устроил все что нужно.

О, как ужасно чувство малейшого недостатка для богача! Звон этого колокола, благовоние лип для меня нестерпимо. И здесь разрушается все мое могущество; как избавиться от этой мысли! Колокол гудит, а я в отчаянии!

Мефистофель. Разумеется, какая-нибудь досада должна же отравлять твои наслаждения. Я согласен; всякому благородному уху неприятен этот резкий звон.

Фауст. Упорное сопротивление стариков, их своенравие, портит мне все. Я наконец устану быть справедливым.

. Да и что тебя останавливает? Тебе давно пора заводить колонии.

Фауст. Ступай же и отведи стариков, ты знаешь прекрасное местечко, которое я для них выбрал.

Но Мефистофель не разделяет филантропических идей Фауста, который уже боится греха. Присутствие Мефистофеля влечет за собою проклятие. Демон страшно исполняет данное поручение: он поджигает бедную хату стариков, которые вместе с гостем своим делаются жертвами пламени, в то время, когда несчастный Фауст мечтает о новом, покойном жилище, устроенном для них. Густой дым, который поднялся над развалинами хижины, расходится и превращается в четыре страшные привидения: они приближаются к дворцу в виде безобразных старух.

Первая

Вторая. А я вина.

Третья. Я забота.

. А я нужда.

Все. Дверь заперта; мы не можем войти;

Там живет богач; к нему нет пути!

Недостаток. Я в тень превращусь.

Вина

Нужда. От меня богач отвернет лицо.

Забота. Вы, сестры мои, не можете дойти до него; одна забота доберется и до богача.

(Она исчезает).

. Старые сестры, спешите за мной.

Вина. Я не отстану от тебя.

Нужда. И я пойду по твоим следам.

Все. Тучи проходят; звезды гаснут; а там, позади, издалека приходит брат, приходит....смерть.

Фауст Я видел четырех, а ушли только три. Я не мог понять, о чем оне говорили. В их словах упоминалась нужда, и смерть отвечала на этот звук. И все это было так глухо, так отзывалось привидениями!... Ах! я еще от этого не освободился, еще не мог удалить от своего пути колдовства, еще не разучился, как заклинают духов. О, если бы я мог один стоять перед тобой, природа, тогда бы еще стоило быть человеком.

И я им был в то время, когда еще блуждал в тумане, еще не проклял страшным словом и себя, и людей. А теперь воздух напитан привидениями, и я не знаю, как от них освободиться. Удастся ли прожить один хороший, ясный день, - ночь запутает в свои сновидения. Мы идем домой с цветущого поля, - вдруг каркает птица; о чем она каркает? о несчастий! Суеверие и рано и поздно запутывает нас в свои таинственные сети, привязывается к нам, пугает и грозится; мы, испуганные, останавливаемся и дрожим.... Дверь заскрипела, а никого нет. (Вздрогнув). Есть ли здесь кто нибудь?

. Есть.

Фауст. Но кто же ты?

Забота. Я здесь.

Фауст

Забота. Я здесь на своем месте.

Фауст. Остерегись, не произноси волшебных заклинаний.

Забота все проклинают и все мне льстят. Ты никогда не знал Заботы?

Фауст. Я свет лишь мельком пробежал,

За наслаждение безсмысленно хватался;

Что было не по мне, с тем скоро разставался,

Что ускользало, отпускал.

А там опять желал, а там опять пытался;

И бурно прожил жизнь, сперва могуч и смел,

Теперь, умно и осторожно;

Я этот мир вполне уразумел,

Тот глуп, кто с мыслию пустой

Глядит туда безумными глазами

И думает найти своих за облаками.

Здесь место для тебя! Здесь только твердо стой!

Кто сам силен, тому и мир не нем;

Что он поймет, за то он может взяться:

И пусть доволен будет тем!

Забота бреднями; среди избытка и роскоши он умирает от голода. И наслаждение и слезы он откладывает на следующий день, живет только в будущем и никогда не кончит дел своих.

Фауст. Перестань! Ты этим меня не обманешь. Я не хочу слышать твоих нелепостей. Ступай; такая безсмыслица хоть кого с ума сведет.

Забота. Он не знает, идти ли или остаться, ему не достает решимости. Среди гладкой дороги, он ходит ощупью, неровными шагами; теряется больше и больше; на все смотрит криво; он и себе и другим в тягость; ему душно, он задыхается, но не задохнется; не покоряется и не отчаявается.

Фауст. Отверженные демоны! Так издеваетесь вы над человечеством; самые покойные дни вы запутываете страданиями. Трудно избавиться от демонов, трудно разорвать таинственную связь; но твоего могущества, Забота, я не признаю.

. Так узнай же его прежде, чем я с проклятиями тебя оставлю. Люди во всю жизнь свою жалкие слепцы; ослепни же и ты на закате дней своих. (Исчезает).

Фауст (слепой). Темная ночь посетила меня; но там во мне самом горит яркий свет. Спешу совершить, что я задумал. Одно только слово властителя имеет вес. Вставайте, слуги! Исполняйте замыслы мои!

в преступления от страшного содействия Мефистофеля. Недаром стучится Забота в двери несчастного богача; но тяжело её присутствие для Фауста; чары ему надоели; он отрекается от магии, которая погубила его; отрекается от суетного стремления за пределы здешняго мира, от познания того, что недоступно прямому наблюдению, что предоставлено другому времени, другой жизни.

Фауст дышет свободнее; волшебный мир духов уже не имеет над ним привычного влияния; будущее его не смущает; ревностное исполнение настоящих обязанностей успокоивает деятельного слепца. Он трудится для человечества, и в исполнении своих благодетельных намерений находит полную награду за благородные безкорыстные труды. И среди этой деятельности к нему приходит смерть. Она застает его за исполнением его последняго желания,

Фауст. Болото тянется вдоль по горам: оно заражает все, до чего я добился. Мое последнее желание состоит в том, чтобы отвести от моих владений это вредное болото. Тогда-бы я открыл новые области целым миллионам людей, и они бы поселились там в деятельной свободе, хотя и не безопасно, на зеленых, плодородных полях; привольно было-бы людям и стадам на новой земле, на холмах, взгроможденных трудами человека; внутри раскинется роскошная земля; пускай разъяренное море нахлынет волнами, оно уступит общему сопротивлению и отойдет. Я весь предан этой мысли; в ней заключается крайний вывод человеческой мудрости. Только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день должен их завоевать для себя. Так младенец, муж и старец прожили-бы здесь, окруженные опасностями, свои назначенные сроки. На такую толпу хотел бы я взглянуть; с вольным народом стоять на свободной земле! Тогда-бы я мог сказать мгновенью: Остановись! Тебе я рад! - И целые столетия не уничтожили бы следов моего существования. - В предчувствии этого высокого счастия я вкушаю теперь высшее мгновение жизни!

Роковое слово, на котором был основан договор с Мефистофелем, произнесено; срок наступил и Фауст умирает. Мефистофель, окруженный Лемурами, принимает свою добычу.

Мефистофель остановились.

Хор. Остановились; они молчат как полночь; стрелка падает.

Мефистофель. Падает; все совершилось.

Хор. Все прошло.

. Прошло? Какое глупое слово? Зачем прошло? Все одно, что прошло, что не было?--

Мефистофель окружает себя целым легионом демонов, для того чтобы, вернее удержать душу Фауста. Но имеет-ли он право на эту душу? Выполнил-ли он условия договора? удовлетворил-ли желания Фауста? успокоил-ли его чувством самодовольствия? - Нет! Фауст на закате дней понял свое назначение, и с этих пор влияние Мефистофеля потеряло над ним всю свою силу; неутомимая деятельность, употребленная на пользу человечества, строгое исполнение обязанностей, которые достались на его долю, успокоили Фауста в последние дни его жизни.

Небесные ангелы спускаются на землю и уносят душу Фауста к престолу вечного милосердия. Демон тьмы, пораженный красотою чистых ангелов света, не может удержать добычи, которую он неправедно присвоил себе.

Хор ангелов встречает душу Фауста.

бедный труженик находит успокоение от тяжких трудов земного странствия, от бурных страстей и от сомнений, которые везде его преследовали.

Вся эта картина спасения Фауста проникнута трогательным стремлением души человеческой, для которой земля только временная обитель. Душа - только гость на земле; ее ожидает другая родина и она, освободясь от бренной одежды праха, улетает на лоно любви и милосердия.