Вэкфильдский священник.
XIV. Новые разочарования, или доказательство, что мнимые бедствия могут порождать истинное блого.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вэкфильдский священник. XIV. Новые разочарования, или доказательство, что мнимые бедствия могут порождать истинное блого. (старая орфография)

XIV.
Новые разочарования, или доказательство, что мнимые бедствия могут порождать истинное блого.

Отъезд моих дочерей в Лондон был окончательно решен. Мистер Торнчиль благосклонно обещал нам самолично наблюдать в городе за их поведением и от времени до времени письменно извещать нас о том. Признано было совершенно необходимым снарядить их в столицу сообразно тем великим надеждам, которые мы возлагали на эту поездку, а на это нужны были деньги. Поэтому на общем семейном совете поставлен был вопрос о наилучшем способе добыть потребную сумму, иными словами мы стали обсуждать, что бы такое можно было продать с наименьшим неудобством для семьи. Решение последовало скоро: мы разсудили, что оставшаяся лошадь не может пахать в одиночку и потому для плуга не нужна, а ездить на ней и подавно неудобно, потому что она крива на один глаз; поэтому решили продать и ее на соседнем базаре, а во избежание обмана я взял это дело на себя. Не взирая на то, что это был едва ли не первый мой опыт на поприще торговли, я вообразил, что отлично справлюсь со своею задачей. Наша уверенность в собственной мудрости измеряется обыкновенно степенью доверия к ней окружающих; а так как я вращался почти исключительно в кругу своего семейства, то и возымел довольно высокое мнение о своем благоразумии и осмотрительности.

Однако, поутру, когда я уже отошел от дому на несколько шагов, жена вернула меня обратно и шопотом рекомендовала мне "смотреть в оба".

Приехав на базар, я, как водится, заставил лошадь проделать всякия алюры, но покупатели довольно долго не являлись. Наконец, подошел один маклак, осмотрел ее со всех сторон, увидел, что лошадь крива на один глаз и, махнув рукою, ушел прочь. Потом пришел другой, опять осмотрел, нашел на коленке желвак и объявил, что такую ему и даром не нужно. Третий увидел, что у ней копыто треснуло, и не хотел даже торговаться; четвертый по глазам угадал, что у ней глисты; пятый подивился, для чего я вывел на рынок слепую клячу со всякими пороками, годную только на корм собакам. Наслышавшись таких отзывов, я и сам начинал от души презирать бедную скотину и даже совестился, когда подходил покупатель; хоть и не всему я доверял, что о ней говорили, однако многочисленность однородных показаний заставила меня склоняться в пользу их справедливости; того же мнения придерживается и святой Григорий в своем разсуждении "о добрых делах".

В этом неприятном положении застал меня старый знакомый, такой же пастор, как и я; он также приехал на базар по своим делам и, пожав мою руку, предложил мне зайти в харчевню выпить чего нибудь. Я охотно согласился. Когда мы пришли в харчевню, нас провели в заднюю коморку, где никого не было, кроме старика почтенной наружности, пристально читавшого толстую книгу. Я не видывал лица, которое поправилось бы мне более: оно было обрамлено густыми серебристыми кудрями, цвет кожй изобличал здоровье, а физиономия дышала благодушием. Его присутствие нисколько не помешало нашей беседе. Мы с товарищем разсуждали обо всех превратностях своих судеб: коснулись и распри моей с Уистоном, и последней брошюры, и ответа на все, и тех строгостей, каким я подвергался. Но вскоре ваше внимание было отвлечено появлением молодого человека, который, почтительно подойдя к неизвестному старику, начал о чем-то тихо ему рассказывать.

- Напрасно вы извиняетесь, дитя мое, сказал ему старик: - подавать помощь ближним - первейший долг наш; вот возьмите. Сожалею, что не могу дать вам больше, тут всего пять фунтов, но и то деньги; авось они вам помогут выпутаться из беды.

Скромный юноша со слезами благодарил его, но моя признательность была едва ли еще не сильнее. Мне хотелось обнять и расцеловать этого чудесного старичка, так понравилась мне его доброта. Он опять углубился в чтение, а мы продолжали разговор, покуда собеседник мой, спохватившись, что еще не кончил своих дел на базаре, собрался уходить, обещая вскоре непременно вернуться. На прощанье он прибавил, что всегда дорожил обществом доктора Примроза и не пропустит случая воспользоваться им, елико возможно. Старый джентльмен, услыхав мое имя, обернулся, пристально посмотрел на меня и, по уходе моего товарища, почтительно спросил, не родня ли я знаменитому столпу церкви, великому Примрозу, смелому защитнику единоженства?

Никогда еще похвала не заставляла мое сердце биться так сладко.

- Сэр, воскликнул я, - одобрение такого доброго человека, каким вы мне кажетесь, еще увеличивает то восхищение, которое возбудила во мне ваша благотворительность. Перед вами тот самый доктор Примроз, моногамист, которого вам угодно было назвать великим. Вы видите того злополучного богослова, который так долго боролся против нынешней наклонности к многоженству - не мне решать, насколько борьба была успешна.

- Сэр! воскликнул незнакомец с благоговением:-- я боюсь, что позволил себе слишком большую фамильярность. Простите мое любопытство: извините, пожалуйста.

- О, сэр, возразил я, протянув ему руку, - ваша фамильярность отнюдь не неприятна мне: напротив, так как вы успели возбудить мое уважение, я сам предлагаю вам свою дружбу.

- С благодарностью принимаю предложение! ответил он, пожимая мою руку: - и неужели я воочию вижу, наконец, достославную опору непоколебимого православия? О ты, который...

Но тут я прервал поток его красноречия, потому что, хотя, как автор, мог переварить немалую порцию лести, однакож на сей раз моя скромность не дозволяла мне проглотить больше. Но за то ни одна пара любовников в романах не являла более разительного примера взаимной склонности с первого взгляда. Мы разговорились о многом; вначале я думал, что собеседник мой более набожен, нежели учен, и предполагал даже, что он все человеческия доктрины считает одинаково несостоятельными. Это ни мало не уменьшило бы моего к нему уважения, потому что с некоторого времени я сам начинал приходить к этой мысли; поэтому я ввернул мимоходом замечание, что в наше время, к несчастию, общество с полнейшим равнодушием относится к догматам и черезчур полагается на силу научных догадок...

- Эх, сэр! прервал он меня, как будто решившись сразу выложить передо мною свою ученость: - общество всегда занималось пустяками, а между тем космогония, то есть вопрос о сотворении мира, во все времена ставил в тупик философские умы. Каких только воззрений не было высказано насчет мироздания! Санхониафон, Манефон, Бероз и Оцелл Лукан тщетно пытались разъяснить его. Еще у последняго мы встречаем изречение, что "анархон ара кай ателутанон то пан", то есть - все в мире не имеет ни начала, ни конца. Впрочем, и Манефон, живший приблизительно во времена Навуходонассора (Ассир - слово сирийское, обозначавшее, очевидно, титул местных царей, как явствует из имен Теглат-Фаэль-Ассир, Набун-Ассир), так вот, я говорю, Манефон пришел тоже к совершенно нелепым заключениям. Но ведь мы что говорим? Мы говорим: "эк то библион кубернетес", желая этим выразить, что книгами не научишь всего мира; он же, напротив того, непременно хотел... Однако, простите, пожалуйста, я, кажется, отбился от вопроса?

еще большим к нему почтением. Поэтому мне особенно захотелось послушать его мнения насчет занимавших меня тезисов; но его кротость и мягкость решительно препятствовали поддержанию спора. Каждый раз как я высказывал замечание, клонившееся к тому, чтобы вызвать его на возражение, он улыбался, покачивал головою и молчал; из этого я заключил, что он мог бы сказать очень многое, если бы захотел. Поэтому разговор незаметно изменил направление и перешел от задач древняго мира собственно к тому, зачем мы с ним приехали на базар. Я сказал ему, что привел на рынок лошадь, которую намерен продать, а он - как нарочно - затем только и приехал, чтобы купить лошадку для одного из своих фермеров. Вскоре я показал ему свой товар и мы тотчас ударили по рукам. Оставалось лишь получить деньги. Он вынул тридцати-фунтовую бумажку и попросил меня разменять ее. Так как у меня не было столько денег, он велел позвать своего лакея, который тотчас и явился, к слову сказать, одетый в очень хорошую ливрею.

- Абрам, поди сюда! сказал он:-- на, возьми эту бумажку и променяй мне ее на золото. Это можно будет устроить, я думаю, у соседа Джексона, или там где нибудь.

Покуда лакей ходил менять деньги, его хозяин с жаром рассказывал мне, как трудно нынче найти серебра, на что я взялся его уверить, что и и золото, к сожалению, не легко достается, так что к тому времени, как Абрам пришел назад, мы твердо установили тот факт, что никогда еще не бывало на свете так мало денег, как нынче. Возвратившийся Абрам доложил, что обошел весь рынок и нигде не мог разменять бумажку, хотя предлагал за промен пол-кроны. Это обстоятельство поставило всех нас в большое затруднение; но почтенный старик, подумав с минуту, спросил: не знаком ли я с живущим в наших местах фермером, по имени Соломоном Флемборо? Я отвечал, что это мой ближайший сосед, и тогда он сказал:

- Если так, то можно устроить дело очень просто. Я дам вам на него росписку, по которой он уплатит немедленно; потому что, надо вам сказать, он честнейший и вполне благонадежный человек. Мы с Соломоном уже много лет знакомы! Бывало игрывали вместе, и я еще всегда одерживал верх над ним в чехарде. Но за то, правда, он гораздо дальше меня мог прыгать на одной ноге.

Получить передаточную росписку на соседа было для меня все равно, что положить деньги в карман, так как я был вполне уверен в его состоятельности. Росписка была составлена, подписана, отдана мне на руки и затем мистер Дженкинсон (так звали старого джентльмена), его слуга Абрам и моя старая лошадь Чернушка отправились во-свояси, очень довольные друг другом.

но слишком поздно спохватился и разсудил, что теперь уж мне его не догнать, а потому пошел домой, решившись как можно скорее обменять росписку на чистые деньги. Я застал соседа дома; стоя у своей двери, он безмятежно покуривал трубку. Когда я объяснил ему, какое имею до него дело, и передал ему росписку, он прочитал ее, потом начал читать съизнова.

- Надеюсь, вы разобрали подпись? сказал я:-- Эфраим Дженкинсон.

Как ответил он спокойно:

- Очень четко написано, и я довольно хорошо знаю этого господина, величайшого мошенника в свете. Это тот самый негодяй, который продал нам по двенадцати дюжин зеленых очков. Старик почтенной наружности, с седыми волосами, и карманы у него без клапанов, не правда ли? И наверное пускал вам пыль в глаза, нанизывая греческия слова, разсуждали о космогонии и мироздании, да?

поймаю, попадись он мне только в руки.

Хотя все это было уже довольно унизительно, я знал, что главное унижение ожидает меня дома, при встрече с женой и дочерьми. Ни один провинившийся школьник так не боялся идти в школу и предстать пред лицо разгневанного учителя, как я боялся возвращаться домой. Впрочем, я заранее решил предупредить их ярость тем, чтобы самому явиться перед ними в припадке необузданного гнева.

Но увы! когда я пришел домой, я застал семью вовсе нерасположенной воевать со мною: и жена, и дочери горько плакали, потому что у них только что побывал мистер Торнчиль, приходивший сообщить, что переселение в Лондон не может состояться. Обе дамы наслышались на наш счет крайне неблагоприятных слухов, пущенных в ход каким-то злонамеренным лицом, и уже уехали сегодня в Лондон. Сквайр не мог добиться ни того, каковы именно были эти слухи, ни того, откуда они шли; тем не менее он уверял мою семью, что ни то, ни другое не могло иметь влияния на его личное к нам расположение и покровительство. Поэтому оне перенесли мое горькое разочарование с величайшею покорностью, находя, что их досада все-таки значительно превосходит мою собственную. Всего же более занимало нас теперь недоумение, кому нужно было распускать низкую клевету про наше семейство: мы были настолько смиренны, что не могли возбуждать ничьей зависти, и настолько безобидны, что едва ли стоило нас ненавидеть.