Вэкфильдский священник.
XX. История странствующого философа: в погоне за новыми впечатлениями он утрачивает довольство.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вэкфильдский священник. XX. История странствующого философа: в погоне за новыми впечатлениями он утрачивает довольство. (старая орфография)

XX.
История странствующого философа: в погоне за новыми впечатлениями он утрачивает довольство.

После ужина миссис Арнольд учтиво предложила послать на деревню двоих слуг за багажем моего сына, но он просил не делать этого; когда же она стала настаивать, он вынужден был сознаться, что все его движимое имущество состояло из котомки и посоха.

- И так, сын мой, сказал я, - ты был беден, разставаясь с нами, и таким же бедняком воротился; а все-таки, вероятно, успел побывать во многих краях?

любезны, сообщили бы нам продолжение, мы были бы вам чрезвычайно благодарны.

хоть одно приключение, потому что я скорее наблюдал, нежели действовал. Первое горе моей жизни, всем присутствующим известное, было очень сильно; но как я ни был несчастен, оно не сломило меня. Ни один человек не одарен большим запасом надежд, чем я. Чем судьба бывала ко мне суровее, тем вероятнее мне казалось, что она смилостивится в следующий раз; очутившись под самым колесом фортуны, я находил, что ниже опуститься нельзя и, следовательно, всякий поворот колеса должен вознести меня кверху. И вот, в одно прекрасное утро я отправился в Лондон без всякой заботы о завтрашнем дне и с таким же легким сердцем как птицы, щебетавшия вдоль дороги. Я утешал себя мыслию, что Лондон такое место, где всякого рода способности наверное находят себе применение и достойную оценку.

"Придя в Лондон, батюшка, первым делом я пошел с вашим рекомендательным письмом к нашему родственнику, но застал его почти в таком же положении, в каком находился сам. Вам известно, сэр, что я тогда намеревался поступить учителем в какой нибудь пансион, и обратился к нему за советом, как это устроить. Кузен отнесся к моему проекту самым насмешливым образом.-- Эге! воскликнул он, - нечего сказать, хороша карьера; и притом как раз по вас выкроена. Я сам побывал школьным учителем; но будь я повешен, коли не предпочел бы быть младшим сторожем при ньюгэтской тюрьме. Вставал я рано, ложился поздно; старший учитель помыкал мною, а жена его возненавидела меня за некрасивую наружность; мальчишки меня мучили, а начальство не позволяло ни на минуту отлучаться от них, чтобы хоть передохнуть на просторе. Да еще годитесь ли вы для этой должности? Дайте-ка я вас проэкзаменую. Имеете ли вы специальную подготовку по этой части?-- Нет.-- Так вы не годитесь для школы. Умеете ли вы стричь мальчишек?-- Нет.-- Так вы не годитесь для школы. Была ли у вас оспа?-- Нет.-- Опять не годитесь для школы. Привыкли ли спать втроем на одной постели?-- Нет.-- Не годитесь для школы, решительно; ну а каков у вас аппетит?-- Превосходный.-- И подавно не годитесь для школы! Нет, нет; и толковать нечего. Если хотите избрать легкое, изящное ремесло, то ступайте лучше на семь лет в подмастерья к точильщику, чем брать на себя школьную обузу. Однако вот что, продолжал он:-- вы, я вижу, мальчик не глупый и довольно образованный. Не хотите ли сделаться писателем, как я?

историческими, политическими, обработывают их неказисто, но пишут гладко, и публика одобряет; и это все такой народ, сэр, что будь они не писатели, а только сапожники, никому бы и в голову не пришло заказать им новые сапоги, а жили бы они одной починкой.

"Видя, что учительская должность здесь далеко не в почете, я решился попробовать свои силы на поприще писательства; я относился к литературе с величайшим благоговением и потому взирал на обитателей Гроб-Стрита, как на богов. Мне казалось крайне лестным идти по стопам Драйдена и Отуэя; я полагал, что богиня этих мест должна быть матерью всех совершенств, и был еще настолько наивен, что бедность литераторов вообще считал необходимою принадлежностью гения. С такими-то воззрениями взялся я за перо, и разсудив, что все великия истины уже высказаны и на мою долю остается только опровергнуть их, решился написать книгу на совершенно новых основаниях: я взял два-три блестящих парадокса и обставил их довольно ловко; вышло нечто совсем фальшивое, но зато новое. Все, что было хорошого и справедливого на свете, столько раз изложено и описано прежде, что я поневоле взялся за такие предметы, которые издали могли показаться тоже похожими на правду. И если бы вы видели, с каким важным видом, с каким сознанием собственного достоинства я сидел за своею рукописью! Я не сомневался, что весь ученый мир всполошится и станет опровергать мои теории, и заранее готовился отражать нападения всего ученого мира. Ощетинившись как ёж, я намерен был каждого противника поразить острием своей щетинки.

- Удачное сравнение, мой милый! сказал я:-- какие же сюжеты выбрал ты для своего труда? Надеюсь, что не упустил случая затронуть необходимость единобрачия? Но я прервал тебя; продолжай. Ты говорил, что напечатал свои парадоксы; хорошо, что же возразил на них ученый мир?

или бранил врагов. А так как у меня ни тех, ни других не было, то я испытал горьчайшее из разочарований: пренебрежение.

"Однажды, сидя в кофейне, размышлял я о судьбе, постигшей мои парадоксы; в это время вошел в ту же комнату человечек небольшого роста и сел против меня. Заговорив со мною сначала о том, о сем, и узнав, что я занимаюсь науками, он вытащил пачку объявлений и попросил меня подписаться на новое издание "Проперция", которого он намеревался переводить вновь, украсив своими примечаниями. Из моего ответа выяснилось, что я совсем без денег, и тогда он осведомился, на что же я разсчитываю в будущем? Когда я ему сознался, что и надежды мои так же пусты, как мой карман, он сказал: "Вы, как я вижу, совсем не знаете городской жизни. Взгляните-ка на мои объявления: вот уже двенадцать лет, как они меня кормят и поят, и даже довольно сытно. Как только я узнаю, что какой нибудь вельможа возвратился из заграничного путешествия, или разбогатевший купец приехал из Ямайки, или важная барыня прибыла из своего поместья, я тотчас являюсь к ним на дом и прошу о подписке. Сначала я осаждаю их комплиментами, и когда лесть сделает свое дело, я спешу подсунуть подписной лист. Если особа соглашается на это довольно охотно, я прихожу в другой раз и прошу позволения посвятить ей свой труд, за что полагается новое вознаграждение; если и это удается, я приступаю с новой просьбой: дать мне средства награвировать её герб на заглавном листе. И таким образом, продолжал он, - существую на счет их тщеславия, да еще смеюсь над ними. Но теперь, между нами сказать, я слишком уж примелькался в этих сферах и мне там не следует больше показываться. Вот если бы вы согласились ссудить меня на-время вашею физиономией! Один знатный дворянин только что приехал из Италии, а его привратник знает меня в лицо. Не возьмете ли вы на себя доставить туда это стихотворение? За успех я головой ручаюсь, а барыши пополам.

- Боже милостивый, Джордж! воскликнул я:-- неужто уж нынче поэты принялись за такия дела? Люди, одаренные столь высокими талантами, так унижаются! И неужели они решаются позорить свое звание, расточая низкую лесть из-за насущного хлеба?

Истинный поэт из-за славы готов бороться со всеми невзгодами жизни, но в то же время не может переносить презрения. Умоляют о покровительстве только те, которые его недостойны.

"Будучи слишком горд, чтобы так унижаться и слишком беден, чтобы снова гоняться за известностью, я принужден был избрать средний путь, а именно писать из-за хлеба. Но я не годился для такого ремесла, где успех обезпечивается одним усидчивым трудолюбием. Я никак не мог победить своей страстишки к одобрению. Я старался писать как можно лучше, что отымает много времени и занимает мало места, между тем как для прочного успеха мне следовало писать кое-как, но подлиннее. Поэтому мои мелкия и тщательно отделанные статьи, появляясь в журналах, проходили совершенно незамеченными. Публике, всегда занятой более важными делами, некогда было замечать сжатость моего стиля и любоваться стройностью моего изложения; так и пропадали даром одна за другою все мои статьи. Появляясь на страницах периодических изданий, мои краткие опыты казались слишком незначительными по сравнению с пространными разглагольствованияни о свободе, сказками из восточной жизни и рецептами против укушения бешеною собакой. Все статьи, подписанные замысловатыми псевдонимами: Филаутус, Филалет, Филелейтерос и Филантропос - были гораздо удачнее моих, потому что эти господа пишут быстрее меня.

"Тогда я стал водиться только с такими захудалыми писателями, которые были со мною одного поля ягоды: собираясь вместе, все мы только и делали, что восхваляли, оплакивали и презирали друг друга. Творения знаменитых литераторов только тогда доставляли нам удовольствие, когда оказывались неудачными. Мне перестало нравиться все то хорошее, что было написано другими; несчастная история с моими парадоксами сбила меня с толку, изсушив во мне этот источник живейшого наслаждения. Я не находил радостей ни в чтении, ни в писании, потому что чужой талант был мне противен, а мое писательство обратилось в пустое ремесло ради пропитания.

"В это печальное время, сидя однажды на одной из скамеек Сен-Джемского парка, я увидел молодого джентльмена из высшого круга, с которым мы были очень дружны в университете, и поклонились друг другу довольно сухо, потому что ему, должно быть, показалось стыдно признаваться в знакомстве с таким оборванцем, а я просто опасался, что он не захочет меня узнать. Вскоре, однакож, мне пришлось разувериться в этом, потому что в сущности Нэд Торнчиль предобрый малый.

- Что ты сказал, Джордж? перебил я: - Торнчиль, - так, кажется, ты его назвал? Да это должно быть никто иной, как наш помещик!

состояли в том, чтобы сопровождать его на аукционы, не давать ему скучать, пока живописец писал с него портрет, сидеть о ним рядом в коляске, когда не было под рукою кого нибудь другого, и помогать ему выкидывать различные штуки, когда ему приходила охота подурачиться. Кроме того, я годился и для множества других мелких послуг, которые исполнял безпрекословно: подавал хозяину штопор; крестил всех детей у буфетчика; пел, когда требовалось; никогда не дулся, никогда не забывался и по возможности старался не быть несчастным.

"В этой почетной должности, впрочем, я был не один и явился у меня соперник. Некий капитан, из отставных моряков, самою природой созданный для такого положения, задумал отбить у меня сердце нашего патрона. Мамаша его когда-то служила прачкой у важного сановника и потому он с самого младенчества получил вкус к грязным похождениям и благоговел перед дворянскими гербами. Он только о том и грезил, как бы ему познакомиться с тем или другим лордом, и хотя многие выгоняли его вон, тяготясь его невыносимою глупостью, однакож, находились и такие, которые были не умнее его и потому допускали его до своих особ. Льстить было его второю натурою и он довел это дело до совершенства, я же никак не мог себя к этому принудить и у меня все выходило неуклюже и сухо. Между тем наш патрон с каждым днем становился все более требователен на этот счет, а я, с каждым часом убеждаясь в том, как много у него недостатков, становился все скупее на комплименты. Таким образом, капитан начинал уже окончательно затмевать меня во мнении хозяина, когда нашлось вдруг особое для меня дело. Торнчилю предстояло драться на дуэли с одним джентльменом, сестру которого он будто бы оскорбил, и он обратился ко мне с просьбою заменить его на поединке. Я охотно согласился, и хотя вижу, что вы, батюшка, этим недовольны, но тогда это показалось мне дружескою услугой, от которой я никоим образом не в праве был отказаться. Я принял поручение, обезоружил противника и вскоре имел удовольствие узнать, что оскорбленная дама была женщиной последняго сорта, известная всему городу, а дуэлист - её любовник, ремеслом шулер. Тем не менее я был вознагражден за услугу пламенными выражениями признательности, но так как моему другу необходимо было через несколько дней уехать из Лондона, он только тем и мог отблагодарить меня, что дал мне рекомендательные письма к своему дяде, сэр Уильяму Торнчилю, и еще к другому важному сановнику, занимающему видное место в администрации. Когда он уехал, я отправился сначала с письмом к его дяде, которого общая молва прославила человеком, украшенным всеми добродетелями. Его прислуга встретила меня приветливыми улыбками, как всегда бывает в тех домах, где сами хозяева ласковы. Меня провели в большую залу, куда сэр Уильям вскоре вышел ко мне. Я объяснил ему свое положение и вручил рекомендательное письмо. Прочитав его, он помолчал с минуту и потом воскликнул: "Скажите пожалуйста, сударь, чем вы могли заслужить столь горячее заступничество моего родственника? Впрочем, кажется, я угадываю, какого сорта ваши заслуги: вы за него дрались; и теперь ожидаете, что я стану вас награждать за потворство его порокам. Желаю, искренно желаю, чтобы мой отказ послужил наказанием вам за вину; и еще более того, чтобы он привел вас к раскаянию". Я терпеливо выслушал выговор, сознавая, что заслужил его. Значит, теперь вся моя надежда была на письмо к тому сановнику. Так как двери таких особ всегда осаждаются нищими, ожидающими случая как нибудь ввернуть свои хитрые прошения, мне не так-то легко было добиться, чтобы меня впустили. Роздав прислуге половину всего моего наличного состояния, я достиг, наконец, того, что меня проводили в большую приемную, предварительно доставив его сиятельству мое рекомендательное письмо. Пока я стоял в мучительном ожидании великого человека, у меня довольно было времени на то, чтобы подробно осмотреть окружавшее меня великолепие. Убранство было выбрано со вкусом и на широкую ногу: картины, меблировка, позолота изумляли меня своею пышностью, внушая высокое мнение о хозяине. Ах, раздумывал я, какой удивительный человек должен быть обладатель всех этих сокровищ: в голове у него заботы о благе государства, а вокруг него собраны драгоценности, ценою которых можно купить половину какого нибудь королевства! Воображаю, какой у него глубокий, гениальный ум... Предаваясь таким благоговейным мыслям, я вдруг услышал приближающиеся тяжелые шаги. Ах, ног, должно быть идет сам великий человек. Нет, это только горничная. Вскоре затем послышались другие шаги; уж это-то наверное он? Нет, это оказался камердинер его сиятельства. Наконец, вышел и он сам. "Это вы, податель рекомендательного письма?" спросил он. Я ответил утвердительно: "Тут сказано", продолжал он, "что вы каким-то образом..." Но в эту самую минуту слуга подал ему карточку; взглянув на нее мельком и не обращая более ни малейшого внимания на меня, сановник повернулся и ушел, предоставляя мне на просторе насладиться постигшим меня благополучием. Так он и не возвращался, но лакей прибежал предупредить меня, что его сиятельство сейчас уезжают. Я поспешил на подъезд и присоединил свой голос к трем или четырем голосам других просителей, пришедших за тем же. Но сановник бежал так быстро, что мы не могли его догнать; он успел достигнуть дверцы своей кареты, прежде чем мне удалось крикнуть, могу ли я ожидать ответа по своему делу? Тем временем он уже залез в карету и пробормотал ответ, из которого я разслышал только первую половину, потому что стук колес заглушил остальное. Я постоял несколько минут, вытянув шею, все еще надеясь уловить драгоценные звуки, но обернувшись, увидел, что стою один-одинехонек перед запертою дверью в палаты его сиятельства.

"Терпение мое, наконец, лопнуло. Измученный тысячью претерпенных унижений, я готов был на самые отчаянные поступки, ища только пучины, которая бы меня поглотила. Мне казалось, что я какое-то существо низшого сорта, предназначенное самою природой пропадать где нибудь в темном углу. Однако, у меня оставалось еще пол-гинеи и я подумал, что сама судьба побрезговала лишить меня этого посленяго прибежища; но, желая разом покончить дело, я решился истратить ее немедленно и посмотреть, что дальше будет. Идя по улице с такими благими намерениями, я заметил контору мистера Криспа, двери которой заманчиво были открыты, обещая мне самую гостеприимную встречу. Мистер Крисп, надо вам знать, такой великодушный джентльмен, который сулит тридцать фунтов годового жалованья и за это предлагает каждому из подданных его величества продать свою свободу навсегда и дозволить перевезти себя на корабле в Америку в качестве невольника. Я рад был найти такое место, где мог с с горя потопить все свои опасения, и вошел в его келью (а контора с виду была очень на нее похожа) с покорностью настоящого монаха. Тут я застал несколько несчастных созданий в обстоятельствах, подобных моим, ожидавших мистера Криспа с истинно британским нетерпением. Каждая из этих пропащих душ, недовольных судьбою, вымещала претерпенные обиды на себе же самом. Но вошел мистер Крисп и все сетования смолкли. Он удостоил посмотреть на меня с особенным одобрением, и это было в первый раз за последний месяц, что кто нибудь обратился ко мне с улыбкою. Разспросив меня, он нашел, что я гожусь на что угодно, и задумался как будто о том, куда бы меня получше пристроить; затем, ударив себя пальцами по лбу, он принялся уверять, что в настоящее время в пенсильванском синоде идут переговоры о том, чтобы послать чрезвычайное посольство к индейцам племени чикасо, и что он непременно похлопочет об определении меня секретарем этого посольства. Сердце мое чувствовало, что он все врет, и однако мне приятно было выслушать такое блестящее обещание: в нем было что-то величавое и лестное. Поэтому я по-братски разделил свою пол-гинею: одну половину присоединил к

"У дверей трактира я столкнулся с капитаном корабля, с которым был несколько знаком, и предложил ему побеседовать за стаканом пунша. Так как я не имел привычки умалчивать о своих обстоятельствах, капитан тотчас узнал всю мою историю и стал меня уверять, что если я польщусь на обещания мистера Криспа, то я погибший человек, потому что этот господин только о том и думает, чтобы повыгоднее продать меня плантаторам.

"-- Но мне кажется", продолжал он, "что вам можно и гораздо ближе найти какой нибудь благородный способ добывания себе средств к жизни. Послушайтесь моего совета. Завтра утром мой корабль отплывает в Амстердам: не угодно ли вам быть моим пассажиром? Как только высадитесь в Голландии, так и начинайте давать уроки английского языка; ручаюсь, что у вас будет множество учеников и вы заработаете кучу денег. Я полагаю, что английский-то язык вы знаете довольно основательно, чорт возьми?" Я успокоил его на этот счет, но выразил сомнение, точно ли голландцы пожелают изучать английский язык? На это он стал клятвенно уверять меня, что они будут в восторге. Полагаясь на его свидетельство, я согласился на его предложение и на другой день поплыл в Голландию учить голландцев английскому языку. Ветер был попутный, переезд короткий и я, отдав за переправу половину своей движимости, очутился на одной из главных улиц Амстердама, точно с неба свалился. В таком положении мне не приходилось терять ни минуты времени и я начал поскорее искать уроков. Поэтому я остановил двух или трех прохожих, показавшихся мне наиболее подходящими для моих целей, и попробовал объяснить им, что мне нужно. Но ни я их, ни они меня не понимали. Тут только я спохватился, что, желая научить голландцев английскому языку, я должен сперва сам выучиться у них голландскому. Как я был настолько глуп, что упустил из вида столь важное обстоятельство - уж не знаю; но дело в том, что упустил. Когда этот проект лопнул сам собою, я стал подумывать, как бы попасть обратно в Англию, но, случайно встретив одного студента-ирландца, возвращавшагося из Лувэна, разговорился с ним о литературе. К слову сказать, стоило мне заговорить о подобном предмете и я до того увлекался им, что способен был совершенно позабыть о своем отчаянном положении. Студент сказал, между прочим, что у них в университете не найдется и двух человек, знающих по-гречески. Это меня изумило: я решил немедленно отправиться в Лувэн и жить там уроками греческого языка. В этом поддержал меня и собрат по науке, намекая, что таким способом, пожалуй, наживешь себе целое состояние.

"На другое утро я бодро пустился в путь. Когомка моя с каждым днем становилась легче, на подобие той корзины хлеба, о которой повествует Эзоп; потому что голландцы всякий раз требовали с меня денег за ночлег. Придя в Лувэн, я подумал, что нечего заискивать покровительства младших членов факультета, и прямо отправился к главному профессору предлагать свои услуги. Вошел я к нему; он меня принял, и я заявил, что так как, судя по слухам, у них по части греческого языка довольно слабо, то не угодно ли взять меня преподавателем этого предмета? Сначала профессор как будто усумнился в моих способностях, но я предложил ему проэкзаменовать меня и брался любую страницу греческого автора сейчас перенести на латинский язык. Видя, что я серьезно отношусь к делу, он сказал мне следующее:

"-- Посмотрите на меня, молодой человек:-- я никогда не учился по-гречески и ничего не проиграл от этого. Докторскую степень и диплом я получил без греческого языка; десять тысяч флоринов платят мне ежегодно и без греческого; аппетит у меня превосходный и без греческого; короче сказать, прибавил он, я по-гречески не знаю, а потому - думаю, что в нем никакого проку нет.

"Я очутился теперь так далеко от родины, что нечего было и думаль о возвращении; поэтому я отправился еще дальше. Я немного учился музыке, голос у меня порядочный, и я решился добывать себе пропитание тем, чем когда-то занимался ради собственного удовольствия. Проходя через деревни, я водился то с безобидными фламандскими крестьянами, то с теми из французских поселян, которые были настолько бедны, чтобы веселиться. Я замечал, что они вообще тем безпечнее, чем больше нуждаются. Подходя под вечер к жилищу крестьянина, я всегда начинал играть какой нибудь веселый мотив и получал за это не только ночлег, но и пропитание на следующий день. Пробовал я раза два играть и для высших особ, но оне находили мое исполнение отвратительным и не давали мне ни копейки. Это меня тем более удивляло, что в былые времена, когда я играл только для забавы, все слышавшие меня в обществе приходили в восхищение от моей музыки, особенно дамы; теперь же, когда она стала для меня единственным способом пропитания, к ней относились презрительно. Это доказывает, между прочим, что люди склонны унижать таланты, которыми человек кормится.

"Таким образом дошел я до Парижа без всякой определенной цели, намереваясь там осмотреться немного и отправляться дальше. Парижане большие охотники до таких иностранцев, у которых денег много, предпочитая их даже тем, у кого много ума; я ни тем, ни другим не мог похвастаться и потому никто мною не пленялся. Походив по городу дней пять и полюбовавшись на лучшия здания только с улицы, я собирался уж покинуть это обиталище покупного гостеприимства, как вдруг, идя по одной из главных улиц, встречаю - кого же? Того самого кузена, к которому вы давали мне рекомендательное письмо! Я ему ужасно обрадовался, да и он, кажется, не был недоволен нашею встречей. Он спросил, зачем я приехал в Париж, и сообщил мне, что привело его сюда. Оказалось, что он собирает коллекцию картин, медалей, гравюр и всевозможных античных предметов для одного джентльмена в Лондоне, который вдруг получил большое наследство и вкус к изящному. Я тем более удивился такому занятию нашего родственника, что он не раз мне говорил, что ровно ничего не смыслит в вопросах искусства. Когда я его спросил, каким образом он в столь короткое время мог прослыть знатоком живописи, он уверил меня, что это делается очень легко и скоро, и для этого нужно лишь очень строго придерживаться двух правил: во-первых, всегда говорить, что эта картина могла бы быть еще лучше, если бы художник потрудился ее отделать как следует; во-вторых - превозносить все произведения Пьетро Перуджино.

"Однако, сказал он, так как я уже учил вас когда-то искусству прослыть писателем в Лондоне, давайте я вас научу, как надо покупать картины в Париже".

"Я с величайшей готовностью согласился на его предложение: этим все-таки можно было жить кое-как, а я только тем и ограничивал теперь свое честолюбие. Я отправился к нему на квартиру и с его помощию приоделся получше. Вскоре он стал брать меня с собою на аукционы картин, куда обыкновенно покупателями являлись члены английской аристократии. К немалому моему удивлению, он оказался хорошо знаком со знатью и разные высокия особы при покупке картины или медали обращались к нему за советами, как к человеку, известному своим развитым вкусом и званием дела. При этих случаях, он, с своей стороны, обращался за помощию ко мне: каждый раз, как спрашивали его совета, он пресерьезно отводил меня в сторону, совещался, пожимал плечами, строил глубокомысленную физиономию и, возвращаясь к публике, утверждал, что в таком важном вопросе не решается высказать свое мнение.

"Иногда, впрочем, ему случалось проявлять доказательства самой невозмутимой самоуверенности. Так, например, однажды, высказав мнение, что краски на какой-то картине слишком резки, он преспокойно взял кисть, обмакнул ее в случайно стоявшую тут посудину с бурым лаком и, помазав картину в присутствии всей честной компании, спросил, не правда ли, что теперь тоны стали значительно мягче?

"Покончив со своими делами в Париже он озаботился перед отъездом отрекомендовать меня нескольким знатным лицам как человека, могущого превосходно выполнить обязанности воспитателя. Вскоре я получил именно такое место у джентльмена, привезшого своего воспитанника в Париж с тем, чтобы отсюда объехать всю Европу. Мне поручили должность гувернера при этом юноше, но предупредили, что он меня слушаться не будет. В сущности, впрочем, молодой человек гораздо лучше меня умел управляться со всеми денежными делами. Ему предстояло получить по наследству от дяди, умершого в Вест-Индии, до двухсот тысяч фунтов состояния, и опекуны, чтобы приучить его как можно разумнее распоряжаться своими средствами, отдали его в ученье в контору стряпчого. Этот последний развил в нем такую скаредность, которая угрожала обратиться в страсть. Дорогой он то-и-дело спрашивал: а нельзя ли подешевле? Как бы истратить поменьше денег? Который способ передвижения будет выгоднее? Что бы такое тут купить, что могло бы потом пригодиться и в Лондоне?

"Он готов был останавливаться и осматривать всякия диковинки, если их показывали даром; если же приходилось платить, он говорил, что этого смотреть не стоит. Он ни разу не уплатил по счету, не заметив со вздохом, как дорого обходится путешествовать? А ему еще не исполнилось двадцати одного года от роду!

"В Ливорно мы с ним отправились полюбоваться гаванью и кораблями и тут ему вздумалось спросить, что стоит проезд морем до Англии. Оказалось, что сравнительно с сухопутною дорогой это стоит сущие пустяки. Искушение было слишком сильно и он не в силах был побороть его. Уплатив мне часть жалованья, которую я успел зажить, он распростился со мной и, захватив с собой одного только слугу, отплыл в Лондон.

"Я снова очутился один как перст и без дела; но к этому я уж привык. Одеако, мои музыкальные способности были совсем неприменимы в стране, где каждый крестьянин смыслит в музыке больше моего. Хорошо, что к этому времени я развил в себе другой талант, не менее выгодный, а именно искусство поддерживать диспуты. Во всех иностранных университетах и монастырях в известные дни происходят философские споры: объявляется какой нибудь тезис и диспутант обязан защищать его против всех, кому вздумается с ним спорить; и если он достаточно навострился и с успехом умеет отражать нападения, ему выдают за это небольшое денежное вознаграждение, с правом один раз пообедать и раз переночевать даром в местной гостиннице. И вот таким-то способом пробивался я на пути к Англии: шел от одного города до другого, исподволь присматривался к людям и, так сказать, изучал обе стороны медали. Впрочем, мои выводы могут быть выражены очень коротко - я убедился, что бедным людям всего лучше живется при монархическом правлении, а богатым - в республиках; что во всех странах понятие о богатстве неразлучно с понятием о свободе; и что даже самые искренние и горячие поклонники свободы не прочь подчинить волю хоть нескольких человек своей собственной.

"Добравшись до Англии, я предполагал прежде всего повидаться с вами, а потом записаться волонтером в первую военную экспедицию, какая случится. Но пока шел домой, встретился со старым приятелем, который поступил в труппу комедиантов и вместе с ними собирался в течение лета объезжать страну. Члены этой компании, казалось, расположены были принять меня в свою среду. Они предупреждали меня, однако же, что задача моя будет вовсе не легкая: говорили, что публика - многоглавое чудовище, что угодить ей далеко не всякому удается; что актерскому ремеслу нельзя научиться в один день, и что если я не привыкну к некоторым условным движениям, которые на сцене (но только на сцеее) обязательны для каждого актера и практикуются вот уже более ста лет, то из меня никогда ничего не выйдет. Но главное затруднение представилось тогда, когда нужно было назначить мне роль, потому что все было распределено уже заранее. Пробовали приспособить меня то к той пьесе, то к другой, и наконец окончательно поручила мне роль Горацио; к счастию, однакож, присутствующее здесь общество помешало мне выполнить это предприятие.