Вэкфильдский священник.
XXVI. Преобразования в тюрьме. Для полноты воздействия законы должны не только карать, но и награждать.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вэкфильдский священник. XXVI. Преобразования в тюрьме. Для полноты воздействия законы должны не только карать, но и награждать. (старая орфография)

XXVI.
Преобразования в тюрьме. Для полноты воздействия законы должны не только карать, но и награждать.

На другой день рано утром я был разбужен моей семьей, которая, собравшись у моей постели, горько плакала. Мрачная обстановка моя произвела на них удручающее впечатление. Я слегка пожурил их за это, уверяя, что спал как нельзя лучше, а потом осведомился о здоровье старшей дочери, которая не пришла с ними. Мне сказали, что вчерашния волнения и усталость усилили её лихорадку, и они сочли более благоразумным оставить ее в гостиннице. Тогда я послал сына поискать для семьи удобную квартиру как можно ближе к тюрьме. Он повиновался, но не мог ничего найти кроме одной комнатки, которую и нанял за самую дешевую цену для матери и сестер.

Тюремный сторож из сострадания согласился дозволить Моисею и обоим его братишкам поселиться вместе со мною в тюрьме. В одном из углов комнаты для них устроили довольно удовлетворительную постель, но мне хотелось сперва узнать, каково покажется моим малюткам спать в этой мрачной комнате, которая, очевидно, испугала их, когда они пришли в первый раз.

- Ну-ка, сказал я, - посмотрите, мои хорошие мальчики, какую вам приготовили постель: хоть здесь и не очень светло, но вы, надеюсь, не побоитесь спать в этой комнате?

- Нет, папа, сказал Дик:-- я нигде не побоюсь спать, если ты будешь со мной.

- А мне, сказал Биль (ему было еще только четыре года):-- всего лучше там, где папа.

Покончив с этим делом, я назначил каждому из членов семьи особое занятие! Софии поручил иметь особое попечение о больной сестре; жене предоставил ухаживать за мною, младших мальчиков определил в чтецы при своей особе.

- Что до тебя, сын мой, продолжал я, обращаясь к Моисею, - ты будешь теперь всех нас содержать своими трудами. На то, что ты можешь получать поденною работой, мы все, я думаю, можем прокормиться, соблюдая известную умеренность. Тебе уже шестнадцать лет, силы у тебя довольно, и Бог послал ее тебе не даром: ибо ею ты спасешь от голода своих безпомощных родителей и все семейство. Поэтому сегодня же вечером ступай поискать работы на завтра и каждый день приноси мне весь свой заработок.

Направив его таким образом и распорядившись остальным, я пошел в общую залу, где было просторнее и больше воздуха, но ругательства, распущенность и грубость, обступившия меня со всех сторон, через самое короткое время принудили меня уйти назад в свою келью. Сидя тут, я все раздумывал, как странно, что все эти несчастные, успевшие вооружить против себя все человечество, из всех сил стараются о том, чтобы и в будущей жизни уготовить себе еще худшого врага.

этими мыслями я решился снова пойти в общую залу и, не обращая внимания на их презрительное отношение, попробовать высказать то, что у меня на душе, а там, быть может, и одолеть их своею настойчивостью. Придя в заду, я сообщил освоем намерении мистеру Дженкинсону; он расхохотался, однако, взялся передать об этом во всеуслышание остальным. Мое предложение встречено было очень весело, потому что обещало новый источник развлечения людям, не имевшим иных поводов к веселости, как только разгул и буйные насмешки.

Я начал громким и ровным голосом читать часть обедни, и публика нашла это чрезвычайно забавным: одни вполголоса вставляли кощунственные замечания, другие притворно стонали и били себя в грудь, третьи подмигивали, кашляли, и все это возбуждало хохот остальных. Тем не менее я продолжал читать с обычною торжественностью, сознавая, что то, что я делаю, может кого нибудь из присутствующих навесть на благия размышления, они же с своей стороны ничем не могут испортить моего дела.

Окончив чтение, я приступил к проповеди и на первый раз решился скорее позабавить их, чем укорять. Сначала сказал, что имею в виду единственно заботу о их благе; что, будучи таким же узником, как и они, я ровно ничего не приобретаю своею проповедью. Но мне жалко слушать их руготню, говорил я далее:-- потому что от бранных слов их участь не облегчится, но зато они через это самое рискуют потерять очень многое.

- Будьте уверены, друзья мои, воскликнул я, - ибо вы действительно мои друзья, что бы ни говорил свет, - будьте уверены, что, произнося хоть по двенадцати тысяч ругательств в день, от этого у вас в карманах ни одной копейки не прибавится.

"Так что же вам за охота то-и-дело поминать дьявола, да еще призывать его на помощь, тогда как вы сами знаете, как скверно он вам отплачивает за вашу преданность? На этом свете от него только и толку, что полон рот руготни, да пустой желудок; да и в будущем мире от него вряд ли можно ждать чего нибудь путного, коли верить слухам.

"Если мы имеем дело с человеком, и видим, что он с нами дурно обращается, натурально, мы уйдем прочь от него и обратимся к другому. Так ее лучше ли вам переменить хозяина и обратиться к Тому, Который, призывая вас к Себе, ласкает благими обещаниями? Знаете ли, друзья мои, что нет глупее того человека, который, обокрав целый дом, бежит укрыться в полицию; а вы разве умнее его? Вы ищете утешения у того, кто уж сто раз обманул вас, и не боитесь его, даром что он хитрее и лукавее всех полицейских сыщиков: потому что полицейские могут только поймать вас и повесить, а он хуже того сделает: и поймает, и повесит, да еще и после виселицы не выпустит из рук".

Когда я кончил, слушатели стали хвалить меня: некоторые подошли поближе, пожимали мою руку, клялись, что я славный парень, и просили о продолжении знакомства. Я обещал завтра же побеседовать с ними в другой раз, и в самом деле возымел надежду сделать что нибудь для их исправления. Я всегда был того мнения, что ни одного человека нельзя считать окончательно погибшим: в каждом сердце есть местечко, уязвимое стрелою раскаяния, лишь бы нашелся меткий стрелок. Отведя себе душу такими соображениями, я опять ушел в свою комнату, где жена моя тем временем приготовила скудную трапезу, а мистер Дженкинсон попросил позволения и свой обед принести туда же, для того (как он любезно выразился), чтобы иметь удовольствие воспользоваться моею беседой. Он еще не видал членов моего семейства, которые - желая избегнуть ужасов общей тюремной залы - проходили ко мне чрез боковую дверь тем узким коридором, о котором я упоминал выше. Встретившись с моими в первый раз, Дженкинсон был видимо поражен красотою моей младшей дочери, которую постоянная теперь задумчивость делала еще прелестнее; он не мог пропустить без внимания также и наших малюток.

- Увы, доктор! воскликнул он:-- ваши дети слишком красивы и слишком хороши для такого жилища.

- Да, мистер Дженкинсон, отвечал я, - дети у меня, благодаря Бога, добрые; а коли душа хороша, остальное пустяки.

- Полагаю, сэр, продолжал мой товарищ по заключению, - что для вас должно быть очень утешительно иметь вокруг себя такую семейку!

Вообще, только одно и есть средство сделать меня несчастным, и это - обидеть кого нибудь из них.

- В таком случае, сэр, воскликнул он - я ужасно виноват перед вами и приношу повинную, потому что чуть ли я не обидел вот этого джентльмена (тут он указал на Моисея): не знаю, простит ли он меня?

Сын мой тотчас узнал его по голосу и по лицу, хотя видел его прежде совсем в ином виде, и, с улыбкою протянув ему руку, сказал, что охотно прощает.

- Однако, заметил Моисей, - я не могу понять, что вы нашли во мне такого? Неужели вы по моему лицу догадались, что легко меня обмануть?

- О нет, дорогой сэр, возразил Дженкинсон:-- ваше лицо тут не при чем; но ваши белые чулочки и черная лента на голове, признаюсь, ввели меня во искушение... Да что и говорить, мало ли мне случалось надувать людей и поопытнее вас! Однакож, как я ни хитрил, глупость людская в конце концов все-таки одолела меня!

- Ни то, ни другое, возразил мистер Дженкинсон:-- рассказы, в которых речь идет все о плутнях, да о людских пороках, только развивают нашу подозрительность и тем препятствуют истинному развитию духа. Путешественник, с недоверием относящийся по всякому встречному и спешащий поворотить оглобли каждый раз, как ему покажется, что у прохожого разбойничье лицо, ни за что не доедет во-время до места своего назначения. Судя по личному моему опыту, я склонен думать, что так называемые "доки" в сущности глупейший народ. Меня с детства считали пронырой, мне было семь лет от роду, когда я слыхал, как дамы величали меня "ни дать, ни взять взрослым человеком"; четырнадцати лет я уж многое испытал в жизни, носил шляпу на бекрень и ухаживал за женщинами; а когда мне минуло двадцать лет и я был еще совсем честным малым, меня считали таким хитрецом, что никто мне не верил. Поневоле пришлось постоять за себя, и я занялся шулерством; с тех пор в голове моей вечно кипят планы разных плутней, а сердце замирает со страху, как бы меня не поймали. Я все наснехался над простотой вашего честного соседа Флемборо и так или иначе, хоть раз в год, непременно его надувал; и вот, этот милый человек, ничего не подозревая, жил себе да поживал и добра наживал; а я сколько ни хитрил, на какие штуки ни подымался, все оставался бедняком, и при этом не мог утешать себя мыслью, что, по крайней мере, честен. Однако, закончил он, - потрудитесь-ка рассказать мне, как и за что вы сюда попали? Хоть я сам и не съумел избежать тюрьмы, но друзей моих, быть может, съумею выпутать.

Я исполнил его желание и рассказал ему последовательно обо всех обстоятельствах и безразсудствах, повергших меня в настоящее мое печальное положение, а также и о том, как совершенно я лишен всякой возможности возвратить себе утраченную свободу.

Выслушав мою историю и подумав несколько минут, он ударил себя по лбу, как будто напал на хорошую мысль, и ушел, сказав, что попробует сделать все возможное.