Вэкфильдский священник.
XXVII. Продолжение предыдущей главы.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вэкфильдский священник. XXVII. Продолжение предыдущей главы. (старая орфография)

XXVII.
Продолжение предыдущей главы.

На другое утро я сообщил жене и детям свой план исправления преступников; но они не одобрили моих намерений, говоря, что они неисполнимы и даже совсем некстати, потому что никого я не исправлю, но зато могу скомпрометировать свой священный сан.

- Извините меня, возразил я: - они хоть и грешные, но все же люди; а этого вполне достаточно, чтобы пробудить мои симпатии. Всякий добрый совет, хотя бы отвергнутый ближними, обогащает того, кто подал его; и если я моими наставлениями не исправлю их, то самому себе наверное принесу пользу. Милые мои, еслиб все эти жалкия создания были принцами, тысячи людей сбежались бы предложить им советы и утешения; а я полагаю, что души людей, запрятанных в тюрьму, так же драгоценны, как и души венценосцев. Да, мои безценные, если возможно их исправить, то надо попытаться. Может быть, не все отнесутся ко мне с пренебрежением; может быть, удастся мне хоть одного вытащить из бездны, и это будет уже великое приобретение; потому что есть ли на свете что дороже души человеческой?

"доктора" и устроить какую нибудь каверзу. Так, например, в ту минуту, как я хотел начинать чтение, один из них свернул на сторону мой парик, как будто нечаянно, и стал извиняться; другой, стоя поодаль, очень метко плевал сквозь зубы и забрызгал мне всю книгу; третий восклицал "аминь!" таким афектированным голосом, что все помирали со смеху; четвертый искусно украл у меня из кармана очки; но в особенности угодил всей компании пятый: заметив, в каком порядке я располагаю перед собою на столе богослужебные книги, он с чрезвычайною ловкостью и проворством стащил одну из них и заменил ее своею собственной, которая была ничто иное как сборник самых безстыдных анекдотов и сальностей. Но я не обращал никакого внимания на эту кучку шутников и продолжал свое дело, уверенный, что то, что было в моей попытке смешного, только раз или два возбудит их издевательство серьезный же элемент во всяком случае останется. И мой разсчет оказался верным: прошло не более шести дней, как уже иные начали каяться, и все слушали внимательно.

Я искренно мог поздравить себя с тем, чего достиг настойчивостью и уменьем: я пробудил сознание в жалких существах, дотоле вполне лишенных всякого нравственного чувства, и мне захотелось облегчить также и материальное их положение, доставив им хоть некоторые удобства жизни. До тех пор они только и делали, что голодали или пьянствовали, переходя от буйства и разгула к горьким жалобам; между собою они то ссорились, то играли в карты, или же вырезывали из дерева тампоны для набивания трубок табаком. Этот пустяшный промысел подал мне мысль подбить тех из них, у кого была охота работать, заготовлять колодки для башмачников и формы для трубочных фабрикантов; дерево на эти поделки покупалось по подписке на общий счет, а самые изделия, по мере их заготовления, продавались в городе через меня, так что всякий день они имели кое-какой заработок, правда - очень небольшой, но достаточный для их прокормления.

Не удовольствовавшись этим, я установил наказания за распутство и награды за особое прилежание. Таким образом, недели в две у нас образовалось нечто в роде настоящей человеческой общины, и я имел удовольствие воображать себя законодателем, превратившим свирепых дикарей в послушных и мирных граждан.

И в самом деле было бы в высшей степени желательно, чтобы составители законов более обращали внимания на исправление людей, чем на проявление к ним строгости; чтобы искореняли преступления не учащением наказаний, а тем, чтобы эти наказания внушали страх. Тогда, вместо теперешних тюрем, - в которые люди или попадают виновными, или уже там делаются таковыми; то, есть, если в тюрьму сажают обыкновенного воришку, в первый раз в жизни укравшого, то выходя из тюрьмы (коли останется жив), он возвращается в общество уже готовым совершить тысячу других преступлений, - желательно, чтобы и у нас, как в других странах Европы, появились исправительные заведения с одиночными камерами, куда к обвиняемому могли бы приходить лица, способные преступника довести до раскаяния, а невинного поддержать на пути добродетели. Вот какими мерами, а не усилением наказаний, возможно исправить население. Не могу также пройти молчанием вопроса, на каком основании общество считает себя в праве казнить смертию за малые проступки? В случаях смертоубийства я не оспариваю этого права и нахожу естественным, из чувства самосохранения, не щадить жизни того, кто другого человека лишил жизни; против такого преступления возстает вся природа; но она молчит, когда меня лишают лишь моего имущества. Законы природы не дают мне права убить человека, укравшого у меня лошадь, потому что, с естественной точки зрения, эта лошадь столько же принадлежит мне, как и ему. Если же я имею такое право, то не иначе, как в силу заключенного между наши условия, что тот из нас, кто украдет у другого лошадь, повинен смертной казни. Но условие это незаконно, ибо ни один человек не имеет права ни закладывать свою жизнь, ни уничтожать ее, потому что она не ему принадлежит. К тому же и самое условие так несоразмерно, что даже новейшее правосудие не признало бы его состоятельным, потому что оно определяет слишком великое наказание за незначительное неудобство, ибо не важнее ли сохранить две человеческих жизни, чем устроить так, чтобы один человек мог ездить верхом? Если же признать, что такое условие незаконно по отношению к двум людям, то оно будет также незаконно и по отношению к тысячам и к сотням тысяч людей; как из десяти миллионов кружков ни за что не сделаешь ни одного квадрата, так и мириады голосов не в силах придать справедливость тому, что само по себе ложно. Таковы выводы здравого смысла, и тоже говорит нам первобытная природа. Дикари, повинующиеся одним лишь естественным законам, очень неохотно убивают друг друга: они редко проливают кровь иначе как в виде возмездия за претерпенные жестокости.

преступления наказуются смертию.

угрюмость: по мере того, как увеличивается богатство, оно становится все дороже человеку, как будто чем обширнее наши сокровища, тем сильнее мы опасаемся за их целость; и вот наше имущество каждый день ограждается все новыми законоположениями и вместо забора мы обставляем его виселицами, чтобы отвадить воров.

Не знаю, от чего это зависит, от множества ли наших карательных законов, или от особой преступности нашего народа; но только у нас в стране ежегодно бывает большее число уголовных приговоров, чем в половине остальных европейских государств. Быть может, тут действует совокупность обеих причин, тем более, что оне взаимно поощряют друг друга. Когда народ, управляемый столь безразличными законами, видит, что одна и та же тяжкая кара применяется ко всяким степеням виновности, то, не видя разницы между наказаниями, он утрачивает способность различать и преступления, а эта способность и есть главнейший оплот нравственности. Таким образом умножение наказаний порождает новые пороки, которые в свою очередь порождают новые стеснения.

Следовательно было бы желательно, чтобы власть вместо издавания все новых законов, наказующих пороки; вместо того, чтобы все крепче затягивать веревки, опутывающия общество и угрожающия лопнуть от чрезмерного напряжения; вместо того, чтоб отсекать членов общества, признаваемых ненужными, тогда как никто и не пытался извлечь из них пользу, и вместо исправительных мер применяли к ним только законы возмездия, - было бы желательно, говорю я, чтобы правительство попыталось предупреждать зло и направило свои законы так, чтобы они охраняли население, а не казнили его. Тогда могло бы выясниться, что те самые души, которые считались пропащими, нуждались лишь в том, чтобы кто нибудь о них позаботился; что если обращаться как следует с теми несчастными, которые обрекаются на долговременную пытку только из-за того, чтобы богачи поменьше безпокоились, то из этих бедняков могут образоваться истинные защитники отечества; что как обличьем они с нами сходны, так и сердца у них такия же, как у нас; что очень редко встречаются души, настолько низменные, чтобы нельзя было пронять их настойчивыми увещаниями; что человек, совершивший преступление, не должен из-за этого тотчас лишаться жизни, и что немного нужно крови для того, чтобы прочно укрепить нашу безопасность.