Вэкфильдский священник.
XXVIII. Счастие и несчастие зависят скорее от осмотрительности, чем от добродетельной жизни; Провидение не считает их достойными внимания и не заботится о распределении земных благ.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Вэкфильдский священник. XXVIII. Счастие и несчастие зависят скорее от осмотрительности, чем от добродетельной жизни; Провидение не считает их достойными внимания и не заботится о распределении земных благ. (старая орфография)

XXVIII.
Счастие и несчастие зависят скорее от осмотрительности, чем от добродетельной жизни; Провидение не считает их достойными внимания и не заботится о распределении земных благ.

Прошло уже более двух недель, как я находился в тюрьме, и за это время моя дорогая Оливия ни разу не навестила меня; а мне сильно хотелось повидать ее. Я сказал об этом жене, и на другое утро моя бедная девочка вошла в мою келью, опираясь на руку сестры. Я был поражен переменой, происшедшей в её наружности. Куда девались безчисленные прелести её миловидного личика! На нем как будто лежала уже печать смерти. Сердце мое сжалось от ужаса, глядя на её впалые виски, резко очерченный лоб и мертвенную бледность.

- Ну, как же я рад, что ты пришла, моя дорогая! воскликнул я:-- но к чему такое уныние, Ливи? Надеюсь, моя душа, что, из любви ко мне, ты не допустишь свою печаль уморить тебя, зная, что твоя жизнь для меня так же дорога, как и моя собственная. Развеселись, мое дитятко, Бог даст, еще мы доживем до счастливых времен.

- Вы всегда папенька, были добры ко мне, отвечала она:-- и мне особенно прискорбно, что я никогда не могу стать участницей того счастия, о котором вы говорите. Для меня уж не будет больше счастья на земле, и я желала бы поскорее избавиться от жизни, в которой испытала столько горя. И еще, папенька, мне бы хотелось, чтобы вы покорились мистеру Торнчилю: это, вероятно, послужило бы к смягчению вашей участи, и я могла бы умереть спокойно.

- Никогда этого не будет, возразил я:-- чтобы я согласился признать свою дочь обезчещенной; хотя бы весь свет с презрением относился к твоему проступку, я-то, по крайней мере, буду знать, что ты совершила его по доверчивости, а не из порочности. Милочка моя, мне здесь вовсе не дурно живется, хотя обстановка и может показаться мрачною; но знай и помни, что лишь бы ты доставляла мне отраду своим существованием, никогда я не дозволю ему жениться на другой и тем сделать тебя еще более несчастной.

Когда она ушла домой, мой товарищ по заключению, бывший свидетелем нашего свидания, начал довольно дельно осуждать меня за упрямство и нежелание, посредством некоторых уступок, заслужить свое освобождение. Он заметил, что нельзя же жертвовать спокойствием целого семейства из-за одной дочери, и притом той самой, которая была единственною причиной всех наших бед.

- К тому же, прибавил он, - еще вопрос, хорошо ли вы делаете, что не хотите согласиться на брак этой четы; ведь вы в сущности не имеете возможности предупредить его, а можете только способствовать к тому, чтобы он был несчастлив.

- Сэр, возразил я, - вы не знаете человека, нас притесняющого. Я убежден, что никакая покорность с моей стороны не доставит мне ни одного часа свободы. Я знаю, что год тому назад, в этой самой комнате жил и умер от нищеты задолжавший ему фермер. Но хотя бы моя покорность и одобрение его поступков могли доставить мне помещение в великолепнейшем из его домов, я все-таки не могу сделать ни того, ни другого, потому что совесть нашептывает мне, что это было бы потворством прелюбодеянию. Пока жива моя дочь, в моих глазах никакой иной брак его не будет законен. Вот если бы Господь прибрал ее - тогда другое дело, и с моей стороны было бы просто низостью, если бы я из личной мстительности разлучал людей, желающих соединиться! Нет! Хоть я и считаю его негодяем, но сам желал бы видеть его женатым, чтобы отвратить последствия его будущого распутства. Но теперь я был бы безчеловечным отцом, если бы взялся подписать такой документ, который свел бы в могилу дочь мою, и это единственно ради того, чтобы избавиться от тюремного заключения; ведь это значило бы, во избежание собственной неприятности разбить сердце моего дитяти на тысячу ладов?

Он согласился, что такое суждение правильно, но намекнул, что здоровье моей дочери так уже надорвано, что едва ли она еще долго послужит мне препятствием к освобождению из тюрьмы.

- Но положим, продолжал он:-- что вы решились ни в каком случае не сдаваться племяннику; я все-таки не вижу, почему бы вам не обратиться с этим делом к его дяде, который пользуется во всей стране таким общим уважением и почетом? Советую вам послать ему по почте письмо, с изложением всех мерзостей, наделанных вам его племянником. И я готов ручаться жизнью, что через три дня вы получите ответ.

Я поблагодарил его за совет и хотел немедленно ему последовать; но у меня не было бумаги, а все наши деньги, к несчастию, с утра были потрачены на съестные припасы. Однако, мистер Дженкинсон снабдил меня бумагой.

Все три последующих дня провел я в тревожных догадках, какое впечатление могло произвести посланное мною письмо; но жена все время твердила мне, что надо соглашаться на какие бы то ни было условия, лишь бы меня отсюда выпустили. Вместе с тем, мне говорили, что старшая дочь моя с каждым часом становится слабее. Прошел и третий, и четвертый день, ответа на письмо все не было. И то сказать, трудно было ожидать успеха от жалобы, приносимой совершенно посторонним человеком на любимого племянника! Вскоре исчезла и эта надежда, подобно многим предыдущим. Однако, дух мой все еще бодрствовал, хотя теснота и спертый воздух подтачивали мое здоровье, и в особенности разбаливалась моя обожженная рука. Зато детки не покидали меня и, сидя около меня, пока я лежал на соломе, поочередно читали мне вслух или слушали мои наставления и плакали. Но силы моей дочери истощались быстрее моих, и с каждою новою вестью о ней мое безпокойство и горе увеличивались. На пятое утро, после того, как было отослано мое письмо к сэру Уильяму Торнчилю, меня встревожило известие, что она уже без языка. Теперь только я почувствовал всю тяжесть тюремного заключешя: душа моя рвалась наружу, туда, где страдала и умирала дочь моя, я жаждал быть при ней, утешить ее, поддержать, принять её последнюю волю, указать её душе путь к небесам. Следующая весть гласила, что она при последнем издыхании, а я не мог доставить себе и слабого утешения поплакать над ней. Мой товарищ по заключению пришел вскоре с последнею вестью: он взывал к моему терпению... она умерла!-- Когда он пришел на другое утро, то застал моих маленьких детей (они одни оставались при мне), употреблявших всевозможные старания утешить и ободрить меня. Они умоляли меня послушать их чтения и уговаривали не плакать, потому что я такой большой, что уж это стыдно.

- Ведь теперь сестра Ливи стала ангелом, папа? говорил старший мальчик:-- так за что же ты ее жалеешь? Я бы очень хотел сделаться ангелом и улететь из этого страшного места, и папу взял бы с собой.

- Да, прибавлял младший, мой любимец:-- на небе, где теперь сестра Ливи, гораздо лучше, чем здесь: там все самые хорошие люди, а здесь люди такие гадкие!

Мистер Дженкинсон прервал их невинную болтовню замечанием, что теперь, когда моей дочери не стало, пора серьезно подумать об остальном семействе и постараться сохранить мою жизнь, которая подвергалась несомненной опасности при постоянных лишениях и отсутствии здорового воздуха. Он прибавил, что я теперь обязан откинуть всякую гордость и позабыть свои личные неудовольствия ради благосостояния тех, которые всецело от меня зависят; и что теперь, наконец, самое время, и здравый смысл и справедливость требуют того, чтобы я сделал все возможное для умиротворения своего землевладельца.

- Слава Богу! отвечал я, - у меня не осталось больше и тени гордости. Я был бы сам себе ненавистен, если бы в моем сердце скрывались еще какие либо признаки гордости и личных неудовольствий. Напротив того, помня, что наш притеснитель был членом моего прихода, я не теряю надежды современем представить его душу чистою перед престолом Господиим. Нет, сэр, я ни на кого не сержусь. И хотя он отнял у меня сокровище, более драгоценное, чем все его богатства, хотя он и мое сердце разбил в дребезги... Да, любезный друг мой, плохо мне, очень плохо и я чувствую себя в полузабытье от слабости, - и, однакож, все-таки не помышляю о возмездии. Я готов одобрить его женитьбу, и если моя покорность может быть сколько нибудь ему приятна, доведите до его сведения, что я раскаиваюсь в том, что обидел его.

Мистер Дженкинсон взял перо и чернила, записал почти дословно мое приведенное выше извинение и заставил меня подписаться под этим документом. Потом мы позвали Моисея и поручили ему снести письмо к мистеру Торнчилю, который был на ту пору у себя в имении. Сын мой пошел и часов через шесть возвратился со словесным ответом. Он рассказал, что трудно было добиться свидания со сквайром, потому что слуги отнеслись к нему подозрительно и дерзко; но он увидел сквайра случайно, в ту минуту, как он куда-то уезжал по делам своей свадьбы, назначенной через три дня; Моисей сообщил нам далее, как смиренно он подошел к мистеру Торнчилю, как подал ему письмо и как сквайр, прочитав его, сказал, что оно слишком поздно пришло и теперь уже безполезно; что он знает, как мы на него жаловались его дяде, знает также и то, что наша жалоба встречена была вполне заслуженным презрением; чтобы отныне за всеми подобными делами обращались бы к его стряпчему, а не к нему; но что, так как он весьма лестного мнения о смышленности наших барышень, то пусть оне и являются ходатаями за нас, и для них он, может быть, что нибудь и сделает.

- Ну вот, сэр, сказал я товарищу по заключению, - видите теперь, каков нрав у моего притеснителя. Он умеет быть в одно и то же время шутливым и жестоким; но что он ни делай, как крепко ни запирай меня, я скоро, очень скоро освобожусь. Я быстрыми шагами иду к той обители, которая, по мере приближения к ней, кажется мне все прекраснее: надежда на нее просветляет самые печали мои, и я думаю, что хотя после меня останется целая семья безпомощных сирот, но не будут оне без призора: найдется, вероятно, добрый человек, который протянет им руку помощи ради памяти их бедного отца; найдутся и такие, что помогут им ради Отца Небесного.

Пока я говорил, в дверях показалась жена моя, которую я еще в этот день не видал: в глазах её я прочел ужас, она тщетно пыталась говорить и не могла произнесть ни слова.

- Что ты, моя милая, воскликнул я, - не усиливай моего горя видом твоего отчаяния. Что-ж делать, когда ничем нельзя умилостивить нашего сурового хозяина? Правда, что он осудил меня умереть в этом жалком углу; правда и то, что мы лишились безценной нашей дочери! Ну, будем надеяться, что остальные дети послужат для тебя лучшим утешением, когда меня не станет.

- Мы и то потеряли дочь, еще более драгоценную! сказала она: - мою Софию, мое лучшее сокровище - схватили ее, утащили подлые грабители!..

- Как, сударыня! вскричал Дженкинсон:-- мисс Софию утащили? Не может этого быть.

показания. Оказалось, чтой она, вместе с моей женой и дочерью, пошла прогуляться по большой дороге; когда оне зашли немного за околицу селения, навстречу им мчалась почтовая карета, запряженная парой лошадей, которая, поровнявшись с ними, внезапно остановилась: из нея выскочил очень хорошо одетый господин, но не мистер Торнчиль, ухватил мою дочь за талию, насильно посадил ее с собою в карету, приказал кучеру скорее ехать дальше, и в одну минуту они скрылись из вида.

- Теперь, воскликнул я, - покончены мои счеты с судьбою, и на земле ничто больше не в силах нанести мне нового удара. Как! Ни одной не осталось? Ни одной ты мне не оставил, чудовище? Дитя мое милое, ближайшая моему сердцу! Прелестная как ангел и разум у ней был ангельский... Поддержите кто нибудь несчастную жену мою, - она упадет... Ни одной не осталось у нас! и одной!

- Ох, дорогой мой! говорила жена:-- ты, видно, еще больше моего нуждаешься в утешении. Велики наши бедствия; но я все претерплю, и даже худшее, лишь бы ты был спокойнее. Хотя бы лишиться всех детей и всего остального в мире, но ты остался бы со мною.

Сын мой, бывший тут же, пытался утешить ее: он ободрял нас и выражал надежду, что еще будет за что благодарить Бога.

- Дитя мое! сказал я ему:-- ищи хоть по всему миру, ты не найдешь ничего, что могло бы теперь доставить нам счастие. Ни одного светлого луча не видать нам в этом свете, и лишь за гробом вся наша надежда на отраду.

- Милый отец, возразил он, - а я все-таки надеюсь вас порадовать немного: я принес вам письмо от брата Джорджа.

- Что же он пишет? спросил я:-- известно ли ему наше положение? Надеюсь, голубчик, что ты не делал его участником семейных наших страданий?

- О нет, сэр! Возразил Моисей:-- брат совершенно здоров, весел и счастлив. В письме все только хорошия вести: полковник очень полюбил его и обещал при первой же открывшейся вакансии произвесть его в поручики.

- Да верно ли это? воскликнула моя жена с тревогой:-- уверен ли ты, что с братом ничего дурного не случилось?

- А ты наверное знаешь, продолжала она, - что это письмо от него, что он сам его писал и что с ним все благополучно?

- Наверное, матушка! отвечал он:-- письмо несомненно написано им самим и показывает, что он современем будет украшением и опорой всей нашей семьи.

- Ну, слава Богу! воскликнула жена:-- значит, до него не дошло мое последнее письмо. Видишь ли, дорогой мой (продолжала она, обращаясь ко мне), я тебе во всем признаюсь: хоть и тяжко испытует нас Господь в остальном, а тут проявил свое милосердие. В последний раз я писала сыну в большом горе и раздражении, и заклинала его своим материнским благословением, если только у него мужественное сердце, вступиться за честь отца своего и сестры и отомстить за нас. Но вот Бог-то лучше нас знает, что нужно, письмо, очевидно, затерялось, и моя душа теперь спокойна.

- Женщина! воскликнул я: - ты поступила очень дурно и будь это не в такую минуту, я бы строже выговорил тебе за это. О, в какую страшную бездну ты стремилась и как бы она поглотила и тебя, и его! По-истине Бог к нам милостивее нас самих: Он сохранил нам сына, чтобы он мог заменить отца нашим малюткам, когда меня не станет. А я-то, неблагодарный, смел жаловаться, что для меня больше нет в жизни утешения, тогда как вот слышу, что сын мой счастлив и ничего не ведает о наших горестях; пощадила его судьба, и он еще станет опорою матери, когда она овдовеет, и покровителем братьев, сестер... Впрочем, каких же сестер? Нет у него больше сестер! Все ушли, всех я лишился... Погибли, погибли!

Я согласился, и он прочел следующее:

"Высокочтимый батюшка.

Отрываю на некоторое время свое воображение от окружающих меня удовольствий, дабы обратить его на предметы еще более приятные, то есть к любезному моему сердцу семейному очагу нашему. Мечта рисует мне эту группу дорогих мне людей, прислушивающихся к.каждой строке настоящого письма со спокойным вниманием. С восхищением взираю мысленно на милые лица, до которых никогда не касалась искажающая рука честолюбия или страдания. Но как бы вы ни были благополучны дома, я знаю, что сделаю вас еще более счастливыми, сказав, что вполне доволен своим положением и во всех отношениях счастлив.

"Наш полк получил иное назначение и остается в Англии. Полковник дружески расположен ко мне и берет меня с собою в гости во все дома своих знакомых; и после первого визита, когда я отправляюсь в эти дома во второй раз замечаю, что меня принимают с еще большим радушием и уважением.

"Вчера на бале я танцовал с леди Г... и если бы для меня возможно было позабыть известную вам особу, я думаю, что мог бы иметь успех; но мне суждено помнить все и всех, тогда как большинство друзей моих позабыло о моем существовании; в том числе, сэр, чуть ли не изволите состоять и вы, ибо давно уже я понапрасну ожидаю писем из дому. Оливия и София также обещали писать ко мне, но, кажется, вовсе обо мне позабыли. Скажите им, что оне дрянные девочки и что я на них сердит; но хотя мне и хочется хорошенько поворчать на них, при мысли о них моим сердцем поневоле овладевают более нежные чувства. И потому, сэр, передайте им, что я их все-таки искренно люблю и остаюсь вашим покорным сыном".

- При всех наших несчастиях, воскликнул я, - как же не возблагодарить нам Бога за то, что хоть один из нас избавлен от всего, что мы пережили! Да сохранит его Господь и да помилует от всяких бед, дабы он стал опорою своей одинокой матери и заменил отца этим двум детям, которых оставляю ему в наследство! Дай Боже, чтобы он уберег эти чистые сердца от соблазнов и нищеты и съумел бы направить их на путь чести и долга!

Едва я успел произнести эти слова, как в нижней тюрьме под нами раздались крики и возня; потом этот шум затих, в коридоре, ведшем в наше отделение, раздалось бряцание цепей, и вошел смотритель тюрьмы: он поддерживал обагренного кровью, раненого человека, закованного в самые тяжелые цепи. Я с состраданием взглянул на несчастного, но каков был мой ужас, когда я узнал в нем собственного сына! - Джордж! Мой Джордж! Тебя ли я здесь вижу? Раненый? В оковах? Так вот каково твое благополучие! Вот как ты воротился ко мне! О, пусть бы уж разом разбилось мое сердце, пусть бы это зрелище меня окончательно убило!

- Батюшка, куда же девалась ваша твердость? возразил сын мой безтрепетным голосом: - я страдаю не понапрасну: я рисковал своею жизнью и должен её лишиться.

Я собрал все свои силы, чтобы сдержать порывы отчаяния, и мне казалось, что я сейчас умру от этого усилия. Помолчав несколько минут, я заговорил снова:

Да, лучше умирать, пока еще молод; а вот я, такой старик, такой старый, старый человек и до чего я дожил! Пришло такое время, когда все мои дети вокруг меня безвременно погибают, а я все живу, жалкий обломок среди развалин! О, пусть все проклятия, могущия постигнуть человека, обрушатся на убийцу детей моих! Пусть он доживет, как я теперь, до такой поры...

- Батюшка, опомнись, перестань! прервал меня сын: - не заставляй меня краснеть за тебя. Как возможно в твои лета, в твоем священном сане присвоивать себе верховное правосудие и возсылать к небесам проклятия, которые должны пасть на твою же седую голову! Нет, батюшка, теперь не этим надо тебе заняться: приготовь меня лучше к казни, которая меня ожидает. Укрепи меня решимостью и надеждой; придай мне бодрости выпить до дна приготовленную мне горькую чашу...

- Нет, сэр, я совершил нечто такое, что вряд ли могу ожидать прощения, отвечал сын: - получив из дому матушкино письмо, я тотчас отправился в эти края, решившись непременно наказать нашего обидчика, и послал ему вызов на поединок; но он ответил на него не лично, а прислал четверых людей из своей прислуги с приказанием схватить меня. Первого напавшого на меня я ранил, и боюсь, что смертельно; остальные меня скрутили. Подлый трус вознамерился донять меня на законных основаниях: улики налицо; я сам послал ему вызов, следовательно я первый зачинщик, на меня и падает вся ответственность. На прощение нечего надеяться. Но вы не раз очаровывали меня проповедью о твердости в несчастиях: поддержите же меня теперь собственным примером.

- Да, сын мой, да; я подам тебе пример. Воспрянем духом за пределы этого мира, отвлечемся от всех земных радостей. С этой минуты порвем все свои связи с миром и будем готовиться к вечности. Да, сын мой; я буду указывать тебе путь, и моя душа будет сопровождать твою в её стремлении к небу, когда мы вместе предстанем. Теперь я вижу, сам убедился, что тебе нечего ждать прощения на земле; так будем же искать помилования там, пред высшим судилищем, куда вскоре оба будем призваны. Но зачем же заботиться только о себе? Не будем скупиться, поделимся молитвой со своими товарищами по заключению. Добрый смотритель, позвольте им придти сюда и еще раз послушать моей проповеди, пока я еще могу потрудиться о их душевном благе.

меня с обеих сторон. Я окинул глазами собрание, убедился, что все до одного пришли, и обратился к ним в следующих выражениях.