Чайльд Гарольд.
Примечания.
Песнь третья

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд Гарольд. Примечания. Песнь третья (старая орфография)

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ.

Начата в Мае и окончена 27 Июня 1816 г. на берегу Женевского озера в Уши, гавани Лозанны.

Стр. 86. Строфа 1.

О Ада, дочь моя.

"Перелистывая первые страницы истории Гунтингдонского перства, вы увидите, как часто встречалось имя Ады в ранние дни Плантагенетов. Я нашел его в своей собственной родословной времен Джона и Генриха... Оно кратко, древне, звучно и встречалось в моем роде; по этим причинам я и дал его моей дочери". Так писал Байрон Мерею, 8 окт. 1820. В другом, более раннем (1816) письме он говорит, что это было имя сестры Карла Великого,--"как я прочел в одной книге, трактующей о Рейне."

Августа-Ада Байрон родилась 10 декабря 1815 г.; в 1835 г. вышла замуж за Вильяма Кинга Ноэля, барона Кинга, получившого потом титул графа Ловлэса; скончалась 27 ноября 1852 г. У нея было от этого брака трое детей: виконт Окхэн, нынешний граф Ловлэс и лэди Анна-Изабелла Ноель, в супружестве за Вильфридом Скауэном Блентом. "Графиня Ловлэс", сказано было в одном из её некрологов, "была личностью совершенно оригинальною, и поэтический темперамент был единственной общей чертою её характера с характером её отца. Но её гений (а она действительно обладала гением) был не поэтический, а метафизический и математический; её ум был постоянно занят строгими и точными исследованиями. Об её преданности науке и оригинальных математических дарованиях свидетельствует её перевод, с объяснительными примечаниями, сочинения Менабреа об аналитической машине Ваббэджа (1842)". Она была не похожа на отца ни чертами лица, ни складом ума, но унаследовала его умственную силу и настойчивость. Подобно ему, она скончалась на 37-м году, и гроб её, по её желанию, был поставлен рядом с его гробом, в фамильном склепе Гэкналл Торкарда.

Стр. 86. Строфа I.

Я в даль несусь...

"слуга" и "паж" первой песни, доктор Полидори и лакей-швейцарец.

Стр. 87. Строфа II.

Как конь, что верен всаднику, волна

Покорна мне.

Ср. припис. Шекспиру пьесу "Два знатных родича", II, 2 (Шекспир, изд. Под ред. С. А. Венгерова, V, 244):

Как море волноваться и кипеть.

"Из этого несколько натянутого сравнения, с помощью удачной перестановки уподоблений и замены общого понятия "море" более определенным - "волна" развилась ясная и благородная идея Байрона". (Мур).

Стр. 88. Строфа VIII.

"Первая и вторая песни "Паломничества Чайльд-Гарольда", при своем появлении в 1812 году, произвели на публику впечатление, превосходящее впечатление, когда-либо произведенное каким бы то ни было сочинением прошлого или настоящого столетия, и сразу украсили чело лорда Байрона тем венком, ради которого другим гениальным людям приходилось долго трудиться и который доставался им лишь через долгое время. Общим одобрением он был поставлен на первое место среди писателей своей родины. Среди этого общого восторга он и начал появляться в обществе. Его личные свойства, его манеры и обращение поддерживали очарование, разлитое вокруг него гениальностью; люди, имевшие возможность с ним беседовать, вовсе не замечая, что вдохновенный поэт часто являлся самым заурядным смертным, чувствовали влечение к нему не только в силу его благородных качеств, но вследствие какого-то таинственного, неопределенного и почти болезненного любопытства. Его наружность, как нельзя более подходившая для выражения чувств и страстей и представлявшая замечательный контраст очень темных волос и бровей с светлыми и выразительными глазами, являлась для физиономиста чрезвычайно интересным предметом наблюдения. Преобладающим выражением его лица было выражение привычной глубокой задумчивости, уступавшей место быстрой игре физиономии, когда он увлекался интересным разговором, так что один поэт сравнил его лицо с скульптурным изображением на прекрасной алебастровой вазе, которое можно вполне разглядеть только тогда, когда она освещена изнутри. Вспышки веселья, радости, негодования или сатирической досады, которыми так часто оживлялось лицо лорда Байрона, человек посторонний, проведя с ним только один вечер, мог бы, по ошибке, принять за его привычное выражение, - так легко и так удачно все эти настроения отражались в его чертах; но те, кто имел случай изучать эти черты в продолжение более долгого времени, и при различных обстоятельствах, как в состоянии покоя, так и в минуты возбуждения, должны признать, что обычным их выражением была грусть. Иногда тени этой грусти скользили по его лицу даже в самые веселые и счастливые минуты" (Вальтер Скотт).

Стр. 91. Строфа XVI.

"В третьей песне Чайльд-Гарольда много неровностей. Мысли и образы иногда представляются искусственными, но все-таки в них виден значительный шаг вперед по сравнению с первыми двумя песнями. Лорд Байрон здесь говорит от себя, а не от чужого лица, и изображает свой собственный характер; он описывает, а не изобретает, а потому не имеет и не может иметь той свободы, которою пользуется автор совершенно вымышленного произведения. Иногда он достигает сжатости очень сильной, но в большинстве случаев - отрывочной. Полагаясь только на самого себя и разработывая собственные, глубоко запавшия в душу, мысля, он, может быть, именно вследствие этого приобрел привычку усиленно работать даже там, где не было повода для подобного труда. В первых шестнадцати строфах мы видим сильный, но печальный взрыв темной и страшной силы. Это, без сомнения, не преувеличенный отпечаток бурной и мрачной, но возвышенной души"! (Бриджес).

"Эти строфы, в которых автор, более ясно принимая не себя характер Чайльд-Гарольда, чем это было в первоначальном замысле поэмы, указывает причину, побудившую его снова взять в руки свой страннический посох в то время, когда все надеялись, что он уже на всю жизнь останется гражданином своей родины, - представляют глубокий моральный интерес и полны поэтической красоты. Комментарий, разъясняющий смысл этой грустной повести, еще живо сохраняется в нашей памяти, так как заблуждения людей, выдающихся своими дарованиями и совершенствами, не скоро забываются. События, весьма тягостные для души, сделались еще более тягостными вследствие публичного их обсуждения; возможно также, что среди людей, всего громче восклицавших по поводу этого несчастного случая, были и такие, в глазах которых обида, нанесенная лордом Байроном, преувеличивалась его литературным превосходством.Самое происшествие может быть описано в немногих словах: умные люди осуждали, добрые сожалели; толпа, любопытная от нечего делать или от злорадства, волновалась, собирая сплетни и повторением раздувала их; а безстыдство, всегда жаждущее протискаться к известности, "цеплялось", как учил Фальстаф Бардольфа, шумело, хвасталось и заявляло о том, что оно "защищает дело" или "берет сторону". (Вальтер Скотт).

На месте том что-ж нет трофеев славы

И нет победой созданных колонн?

Насыпь с изображением бельгийского льва была воздвигнута голландским королем Вильгельмом I позднее в 1823 году.

Стр. 92. Строфа XVIII.

Кровавыми когтями землю взрыл.

В рукописи этой строфы, написанной, как и предыдущая, после посещения Байроном поля битвы при Ватерлоо, соответствующие стихи читались:

В последний раз взлетев, орел надменный

Кровавым клювом

Прочитав эти стихи, художник Рейнэгль нарисовал гневного орла, опутанного цепью и взрывающого землю когтями. Об этом рассказывали Байрону, и он написал одному из своих друзей в Брюссель: "Рейнэгль лучше понимает поэзию и лучше знает птиц, нежели я: орлы, как и все хищные птицы, пользуются для нападения когтями, а не клювом; поэтому я и переделал это место так:

Кровавыми когтями землю взрыл.

".

Стр. 92. Строфа XIX.

Для сравнения см. выше (стр. 417) "Оду с французского", 1815 г. и "С французского " (стр. 41ъ) "Бронзовый Век" и "Дон-Жуан", и VIII, строфы 48--50. Шелли, в своем сонете "Чувства республиканца при падении Бонапарта", говорит: "Слишком поздно, когда и ты, и Франция уже лежали во прахе, узнал я, что у доблести есть враги еще более вечные, чем сила или коварство, - старый обычай, легальное преступление и кровожадная вера, это гнуснейшее порождение времени". Даже Уордсворт, в сонете "Императоры и короли", после должного восхваления "возвышенной победы", торжественно увещевает "державы" быть "справедливыми и милосердными".

Тем меч Гармодия был славен и могуч.

"Смотри знаменитую песнь о Гармодии и Аристогитоне: "Я миртом меч свой обовью". и проч. Лучший перевод её в "Антологии" Блэнда - принадлежит Динмэну". (Прим. Байрона).

Эта древнегреческая песнь приписывается Калистрату.

Бельгийская столица ликовала.

"Трудно найти более разительное свидетельство величия гения Байрона" чем эта пылкость и интерес, которые он сумел придать изображению часто описываемой и трудной сцены выступления из Брюсселя накануне великого боя. Известно, что поэтам вообще плохо удается изображение великих событий, когда интерес к ним еще слишком свеж и подробности всем хорошо знакомы и ясны. Нужно было известное мужество для того, чтобы взяться за столь опасный сюжет, на котором многие раньше уже потерпели поражение. Но посмотрите, как легко и с какой силой он приступил к своему делу и с каким изяществом он затем снова возвратился к своим обычным чувствам и их выражению"! (Джеффри).

Стр. 92. Строфа XXI.

"Говорят, что в ночь накануне сражения в Брюсселе был бал". (Прим. Байрона).

Распространенное мнение, будто герцог Веллингтон был захвачен врасплох, накануне сражения при Ватерлоо, на балу, данном герцогиней Ричмонд в Брюсселе неверно. Получив известие о решительных операциях Наполеона, герцог сначала хотел отложить этот бал; но, по размышлении, он признал весьма важным, чтобы население Брюсселя оставалось в неведении относительно хода событий, и не только высказал желание, чтобы бал был дан, во и приказал офицерам своего штаба явиться к герцогине Ричмонд, с тем, чтобы в десять часов, стараясь, по возможности, не быть замеченными, покинуть её апартаменты и присоединиться к своим частям, бывшим уже в походе. Наиболее достоверное описание этого знаменитого бала, происходившого 15 июня, накануне сражения при Катребра, находится в Воспоминаниях дочери Герцогини Ричмонд лэди Де-Рос (А Sketch of the life of Georgiana, Lady do Ros. 1893). "Герцог прибыл на бал поздно", - рассказывает она. - "Я в это время танцовала, но сейчас же подошла к нему, чтобы осведомиться по поводу городских слухов. "Да, эти слухи верны: мы завтра выступаем". Это ужасное известие тотчас же облетело всех; несколько офицеров поспешили уехать, другие же остались и даже не имели времени переодеться, так что им пришлось идти в сражение в бальных костюмах".

Портрет дававшей знаменитый бал герцогини Ричмонд, см. выше, стр. 493.

Брауншвейгский герцог первый этот грохот услышал.

Фридрих-Вильгельм, герцог Брауншвейгский (1771--1815), брат Каролины, принцессы Уэльской, и племянник английского короля Георга III, сражался при Катребра в первых рядах и был убит почти в самом начале сражения. Его отец, Карл Вильгельм-Фердинанд, был убит при Ауэрбахе, 14 октября 1800 г.

"Эта строфа истинно великое произведение, особенно потому, что она лишена всяких украшений. Здесь мы видим только обычный стихотворный рассказ; но не даром заметил Джонсон, что "там, где одной истины достаточно для того, чтобы наполнить собою ум, украшения более чем безполезны". (Бриджес).

Чу! Камеронов песня прозвучала!

Те звуки Лохиеля бранный зов.

"Сэр Ивэн Камерон и его потомок, Дональд, "благородный Лохиель" из числа "сорока пяти". (Прим. Байрона).

"Предупреждение Лохиеля", был ранен при Коллодене, в 1716 г.; его праправнук, Джон Камерон из Фассиферна (род. 1771), в сражении при Катребра командовал 92-м шотландским полком и был смертельно ранен. Ср. стансы Вальтер Скотта "Пляска Смерти".

Где, в пылу кровавом боя,

Пал под градом пуль, средь строя,

Внук Лохьельского героя,

Храбрый Фассиферн и т. д. 

Войска идут Арденскими лесами.

"Лес Соаньи, как полагают, есть остаток Арденского леса, прославленного в "Орланде" Боярдо и получившого безсмертие благодаря пьесе Шекспира "Как вам угодно". Его прославляет также и Тацит, как место успешной обороны германцев против римского нашествия. Я позволил себе усвоить это название, с которым связаны воспоминания более благородные, нежели только память о побоище". (Прим. Байрона).

От Соаньи (в южном Брабанте) до Арденн (в Люксембурге) довольно большое разстояние. Байрон, вероятно, смешал "saltus quibus nomen Arduenna" (Tacit. Ann. III, 42), место возстания тревиров, с "saltus Teutoburgiensis", Тентобургским или Липпским лесом, отделяющим Липпе-Детмольд от Вестфалии, где Арминий нанес поражение римлянам (Ann. I, 60). "Арденна" упоминается в поэме Боярдо "Влюбленный Орланд". Шекспировский "безсмертный лес" Арден собственно навеяв "Арденом" из окрестностей родного Стратфорда; но название это Шекспир нашел в "Розалинде" Лоджа.

Здесь вместе друг и враг; где всадник, там же кон.

"Хотя Чайльд-Гарольд и избегает прославления победы при Ватерлоо, однако он дает прекраснейшее описание вечера накануне сражения при Катребра, тревоги, овладевшей войсками, поспешности и смятения, предшествовавших их походу. Я не знаю на нашем языке стихов, которые, по силе и по чувству, были бы выше этого превосходного описания" (Вальтер Скотт).

Стр. 95. Строфа XXIX. О,

"В последних сражениях я, как и все лишился родственника, бедного Фредерика Говарда, лучшого из его семьи. В последние годы я имел мало сношений с его семейством, но я никогда не видал в нем и не слыхал о нем ничего, кроме хорошого", писал Байрон Муру. Фредерик Говард (1785--1815), третий сын графа Карлейля, был убит поздно вечером 18 июня, во время последней аттаки на левое крыло французской гвардии.

Стр. 95. Строфа XXX.

Я думал лишь о тех, что не вернутся к ней.

"Мой проводник с горы Сен-Жан через поле сражения оказался человеком умным и аккуратным. Место, где был убит майор Говард, было недалеко от двух высоких уединенных деревьев, там было еще и третье дерево, но оно или срублено, или разбито во время сражения, которые стояли в нескольких ярдах друг от друга, по сторонам тропинки. Под этими деревьями он умер и был похоронен. Впоследствии его тело было перевезено в Англию. В настоящее время место его могилы отмечено небольшим углублением, но этот след, вероятно, скоро изгладится, так как здесь уже прошел плуг и выросла жатва. Указав мне разные места, где пали Пиктон и другие храбрецы, проводник сказал: "А здесь лежит майор Говард; я был возле него, когда его ранили". Я сказал ему, что майор - мой родственник, и тогда он постарался еще обстоятельнее определить место и рассказать подробности. Это место - одно из самых заметных на всем поле, благодаря упомянутым двум деревьям. Я два раза проехал по полю верхом, припоминая другия подобные же события. Равнина Ватерлоо кажется предназначенною служить ареной какого-нибудь великого деяния, - хотя, может быть, это так кажется; я внимательно разсматривал равнины Платеи, Трои, Мантинеи, Левктры, Херонеи и Марафона; поле, окружающее гору Сен-Жан и Гугемон, представляется созданным для лучшого дела и для того неопределенного, но весьма заметного ореола, который создается веками вокруг прославленного места; по своему значению оно смело может соперничать со всеми, выше названными, за исключением, может быть, только Марафона".

Стр. 96. Строфа XXXII.

"Контраст между непрерывною творческою деятельностью природы и невозвратною смертью побуждает Байрона подвести итоги победы. Сетующему тщеславию он бросает в лицо горькую действительность несомненных утрат. Эта пророческая нота - "глас вопиющого в пустыне", - звучит в риторических фразах Байрона, обращенных к его собственному поколению". (Кольридж). 

Стр. 96. Строфа XXXIII.

В них тот же отражается предмет.

Сравнение заимствовано из "Анатомии меланхолии" Бертона, о которой Байрон говорил: "Вот книга, которая, по моему мнению, чрезвычайно полезна для человека, желающого без всякого труда приобрести репутацию начитанности". Бертон разсуждает об обидах и о долготерпении: "Это - бой с многоглавой гидрой; чем больше срубают голов, тем больше их выростает; Пракситель, увидев в зеркале некрасивое лицо, разбил зеркало в куски, но вместо одного лица увидел несколько, и столь же некрасивых; так и одна нанесенная обида вызывает другую, и вместо одного врага является двадцать".

"Эта строфа отличается богатством и силой мысли, которыми Байрон выдается среди всех современных поэтов, множеством ярких образов, вылившихся сразу, с такою легкостью и в таком изобилии, которое писателю более экономному должно показаться расточительностью, и с такою небрежностью и неровностью, какие можно видеть только у писателя, угнетаемого богатством и быстротою своих идей". (Джеффри).

Так возле моря Мертвого плоды,

Что пепел начинял, с дерев срывали.

"На берегу Асфальтового озера, говорят, росли мифическия яблоки, красивые снаружи, а внутри содержавшия золу". Ср. Тацита, Ист., V, 7. (Прим. Байрона).

Псалмист определил границу жизни.

Счет Псалтыри - "трижды двадцать и еще десять" лет указывается здесь, как противоположность возрасту павших при Ватерлоо, далеко не достигшему этого "предела дней человеческих".

Стр. 97. Строфа XXXVI.

Байрон, повидимому, не мог составить себе какое либо определенное мнение о Наполеоне. "Нельзя не поражаться и не чувствовать себя подавленным его характером и деятельностью", писал он Муру 17 марта 1815, когда "герой его романа" (так называл он Наполеона) сломал свою "клетку пленника" и победоносно шествовал к своей столице. В "Оде к Наполеону Бонапарту", написанной в апреле 1814 г., после первого отречения в Фонтэнебло, преобладающею нотою является удивление, смешанное с презрением. Это - жалоба на павшого кумира. В 30 - 45 строфах III песни Байрон признает все величие этого человека и, явно намекая на собственную личность и деятельность, объясняет его окончательное падение особенностями его гения и темперамента. Год спустя, в IV песне (строфы 89--92), он произносит над Наполеоном строгий приговор: там он - "побочный сын Цезаря", сам себя победивший, порождение и жертва тщеславия. Наконец, в Бронзовом Веке поэт снова возвращается к прежней теме, - к трагической иронии над возвышением и падением "царя царей, и все ж раба рабов".

Еще будучи мальчиком, в Гарроуской коллегии, Байрон воевал за сохранение бюста Наполеона и всегда был готов, вопреки английскому национальному чувству и национальным предразсудкам, восхвалять его, как "славного вождя"; но когда дошло до настоящого дела, тогда он уже не хотел видеть его победителем Англии и с проницательностью, усиленною собственным опытом, не мог не убедиться, что величие и гений не обладают чарующей силою в глазах мелочности и пошлости, и что "слава земнородных" сама себе служит наградой. Мораль эта очевидна и так же стара, как история; но в том то и заключалась тайна могущества Байрона, что он умел перечеканивать и выпускать с новым блеском обычные монеты человеческой мысли. Кроме того, он жил в ту великую эпоху, когда все великия истины снова возродились и предстали в новом свете".

Стр. 98. Строфа XLI.

. . . венчанному кумиру

Позорно циника изображать собой.

"Великая ошибка Наполеона, "коль верно хроники гласят", состояла в том, что он постоянно навязывал человечеству собственный недостаток одинаковых с ним чувств и мыслей; это, может быть, для человеческого тщеславия было более оскорбительно, чем действительная жестокость подозрительного и трусливого деспотизма. Таковы были его публичные речи и обращения к отдельным лицам; единственная фраза, которую он, как говорят, произнес по возвращении в Париж после того, как русская зима сгубила его армию, - была: "Это лучше Москвы". Эта фраза, которую он сказал, потирая руки перед огнем, по всей вероятности, повредила ему гораздо сильнее, нежели те неудачи и поражения, которыми она была вызвана". (Прим. Байрона).

Стр. 100. Строфа XLV.

"Это разсуждение, конечно, написано блестяще; но мы полагаем, что оно неверно. От Македонского безумца до Шведского и от Немврода до Бонапарта, охотники на людей предаются своему спорту с такой же веселостью и с таким же отсутствием раскаяния, как и охотники на прочих животных; в дни своей деятельности все они жили так же весело, а в дни отдыха - с такими же удобствами, как и люди, стремящиеся к лучшим целям. Поэтому странно было бы, если бы другие, не менее деятельные, но более невинные умы, которых Байрон подводит под один уровень с первыми и которые пользуются наравне с ними всеми источниками удовольствий, не будучи виновными в жестокости, которой они не могли совершить, - являлись бы более достойными сожаления или более нелюбимыми в сравнении с этими блестящими выродками; точно так же было бы странно и жалко, если бы драгоценнейшие дары Провидения приносили только несчастье, и если бы человечество враждебно смотрело на величайших своих благодетелей". (Джеффри).

Что ж, как вождям, недоставало им?

"Чего не хватает этому плуту из того, что есть у короля"? спросил король Иаков, встретив Джонни Армстронга и его товарищей в великолепных одеяниях. См. балладу (Прим. Байрона).

Джонни Армстронг, лэрд Джильнокки, должен был сдаться королю Иакову V (153 г.) и явился к нему в таком богатом одеянии, что король за это нахальство велел его повесить. Об этом повествует одна из шотландских баллад, изданных В. Скоттом.

Те же самые чувства - верность и преданность поэта своей сестре - выражаются в двух лирических стихотворениях: "Стансы к Августе" и "Послание к Августе", напечатанных в 1816 г.

Стр. 102. Строфа LV. Здесь Козлов, к сожалению, слишком далеко отступил от подлинного байроновского текста, имеющого особенное значение. Вот дословный перевод этой строфы:

"Как уже было сказано, была одна нежная грудь, соединенная с его грудью узами более крепкими, нежели те, какие налагает церковь; и, хотя без обручения, эта любовь была чиста; совершенно не изменяясь, она выдержала испытание смертельной вражды и не распалась, но еще более укреплена была опасностью, самой страшной в глазах женщины. Она осталась тверда - и вот, пусть летит с чужого берега к этому сердцу привет отсутствующого".

"Стансах к Августе", заключается намек да "единственную важную клевету", говоря словами Шелли, "какая когда-либо распространялась насчет Байрона". По замечанию Эльце, "стихотворения к Августе показывают, что и ей были также известны эти клеветническия обвинения, так как никаким другим предположением нельзя объяснить заключающихся здесь намеков". Кольридж, однако, полагает, что достаточно было одного только факта - что г-жа Ли сохранила близкия дружеския отношения к своему брату в то время, когда все общество от него отвернулось, - чтобы подвергнуть ее всяким сплетням и обидным комментариям, - "опасности, самой страшной в глазах женщины"; что же касается клеветнических изветов иного рода, если они и были, к ним можно было относиться или только с презрительным молчанием, или с пылким негодованием.

Стр. 102. Строфа LV.

Скала Драхенфельза, с зубчатым венцом.

"Замок Драхенфельз стоит на самой высокой из числа "семи гор" на берегах Рейна; он теперь в развалинах и с ним связано несколько странных преданий. Он первый бросается в глаза на пути из Бонна, но на противоположном берегу реки; а на этом берегу, почти напротив Драхенфельза, находятся развалины другого замка, называемого "замком еврея", и большой креcт, поставленный в память убийства одного вождя его братом. Вдоль Рейна, по обоим его берегам, очень много замков и городов, и местоположение их замечательно красиво". (Прим. Байрона).

Вот отчего в тот день был всюду слышен плач.

"Памятник молодого и всеми оплакиваемого генерала Марсо (убитого при Альтеркирхене, в последний день четвертого года французской республики) до сих пор остается в том виде, в каком он описан. Надписи на памятнике слишком длинны и ненужны: довольно было и одного его имени; Франция его обожала, неприятели изумлялись ему; и та, и другие его оплакивали. В его погребении участвовали генералы и отряды обеих армий. В той же могиле похоронен и генерал Гош, - также доблестный человек в полном смысле этого слова; но хотя он и много раз отличался в сражениях, он не имел счастия пасть на поле битвы: подозревают, что он был отравлен.

Отдельный памятник ему поставлен (не над его телом, которое положено рядом с Марсо) близ Андернаха, против которого он совершил один из наиболее достопамятных своих подвигов - наведение моста на один рейнский остров (18 апреля 1797). Вид и стиль этого памятника отличаются от монумента Марсо, и надпись на нем проще и удачнее:

"Армия Самбры и Мези своему главнокомандующему Гошу".

армией, которая должна была вторгнуться в Ирландию". (Прим. Байрона).

Стр. 101. Строфа LVIII.

Эренбрейтштейн передо мною...

"Эренбрейтштейн, т. е. "широкий камень чести", одна из сильнейших крепостей в Европе, был лишен укреплений и разрушен французами после заключенного в Леобене перемирия. Он был - и мог быть - взят только или голодом, или изменою. Он уступил первому, а также и неожиданности нападения. Я видел укрепления Гибралтара и Мальты, а потому Эренбрейтштейн не особенно меня поразил; но его положение, действительно, командующее. Генерал Марсо тщетно осаждал его в продолжение некоторого времени, и я ночевал в комнате, где мне показывали окно, у которого, говорят, он стоял, наблюдая за успехами осады_" при лунном свете, когда одна пуля ударила как раз под этим окном". (Прим. Байрона).

Стр. 106. Строфа LXIII.

И души безприютные бродили

"Часовня разрушена и пирамида из костей уменьшена до очень незначительного количества бургундским легионом на службе у Франции, который старался изгладить это воспоминание о менее удачных набегах своих предков. Кое-что все-таки остается еще, не взирая на заботы бургундцев в продолжение ряда веков (каждый, проходя этой дорогой, уносил кость к себе на родину) и на менее извинительные хищения швейцарских почталионов, уносивших эти кости, чтобы делать из них ручки дли ножей: дли этой цели оне оказывались очень ценными вследствие своей белизны, приобретенной долгими годами. Я рискнул из этих останков увести такое количество, из которого можно, пожалуй, сделать четверть героя: единственное мое извинение состоит в том, что если бы я этого не сделал, то ночные прохожие могли бы употребить их на что-нибудь менее достойное, нежели заботливое сохранение, для которого я их предназначаю". (Прим. Байрона).

Карл Смелый был разбит швейцарцами при Морате, 22 июня 1476 г. "Предполагают, что в этом сражении было убито более 20,000 бургундцев. Чтобы избежать появления моровой язвы, сначала тела их были зарыты в могилы; но девять лет спустя кости были выкопаны и сложены в особом здании на берегу озера, близ деревни Мейрие. В течение трех следующих столетий это хранилище несколько раз перестроивалось. В конце XVIII века, когда войска французской республики заняли Швейцарию, один полк, состоявший главным образом из бургундцев, желая загладить оскорбление, нанесенное их предкам, разрушил "дом костей" в Морате, кости закопал в землю, а на могиле посадил "дерево свободы". Но это дерево не пустило корней, дожди размыли землю, кости опять показались на свет и лежали, белея на солнце, целую четверть века. Путешественники останавливались здесь, чтобы поглядеть, пофилософствовать и что-нибудь стащить; почтальоны и поэты уносили черепа и берцовые кости. Наконец, в 1822 г. все остатки были собраны и вновь похоронены, и над ними поставлен простой мраморный обелиск".("История Карла Смелого", Керка, 1858).

Как с Каннами своей резней кровавой

Сразилось Ватерло, так и Морат

Сияет Марафона чистой славой.

Байрон указывает этими стихами, что при Морате швейцарцы бились за славное дело - за защиту своей республики против нашествия иноземного тирана, между тем как жизнь людей, павших при Каннах и Ватерлоо, была принесена в жертву честолюбию соперничавших между собою государств, боровшихся за господство, т.е. за порабощение людей.

Когда исчез Авентикум, гремевший

Красой своей среди созданий рук людских.

"Авентикум, близ Мората, был римской столицей Гельвеции - там, где теперь стоит Аванш". (Прим. Байрона)

жителей. Он был разрушен сперва аллеманами, а потом Аттилою. "Император Веспасиан, сын одного банкира из этого города", - говорит Светоний, - "окружил город толстыми стенами, защитил его полукруглыми башнями, украсил капитолием, театром, форумом и даровал ему право суда над лежавшими вне его пригородами". В настоящее время на месте забытых улиц Авентикума находятся табачные плантации, и только одинокая коринфская колонна с остатком разрушенной арки напоминает о прежнем величии.

Стр. 106. Строфа LXVI.

В их общей урне скромная могила

Единый дух, единый прах укрыла.

"Юлия Альпинула, молодая авентская жрица, умерла вскоре после тщетной попытки спасти своего отца, осужденного Авлом Цециной на смерть за измену. Её эпитафия была открыта много лет тому назад. Вот она: "Julia Alpinula: hic jaceo. Infelicis patris infelix proies. Deae Aventiae sacerdos. Exorare patris necem non potui: male mori infatis illi erat. Vоxi annos XXIII". Я не знаю человеческого сочинения более трогательного, чем это, а также не знаю и истории, полной более глубокого интереса. Вот имена и поступки, которые не должны забываться и к которым мы обращаемся с искренним и здоровым сочувствием после жалких мишурных подробностей целой кучи завоеваний и сражений, которые на время возбуждают ум ложною, лихорадочною симпатиею, а затем ведут его ко всем тошнотворным последствиям такого отравления".

Возстание гельветов, вызванное грабительством одного из римских легионов, было быстро подавлено полководцем Авлом Цециной. Авентикум сдался (69 г. до Р. Хр.), и Юлий Альпин, начальник города и предполагаемый глава возстания, был казнен. (Тацит, Ист. I, 67, 68". Что касается Юлии Альпинулы и её эпитафии, то оне были удачным изобретением одного ученого XVI века. Лорд Стэнгоп говорит, что "по всей вероятности, эта эпитафия была доставлена неким Паулем Вильгельмом, заведомым подделывателем (falsarius), Липсиусу, а последним передана Грутерусу. Никто ни раньше, ни позже Вильгельма не уверял, что видел этот надгробный камень; равным образом, история ничего не знает ни о сыне, ни о дочери Юлия Альпина".

Стр. 106. Строфа LXVII.

"Это писано в виду Монблана (3 июня 1816), который даже и на этом разстоянии поражает меня (20 июля). Сегодня я в продолжение некоторого времени наблюдал отчетливое отражение Монблана и Аржантьера в спокойном озере, через которое я переправлялся в лодке; разстояние от этих гор до зеркала составляет шестьдесят миль". (Прим. Байрона).

Стр. 107. Строфа LXVIII.

Чтоб этой мощью любоваться взор

-- уединиться надо.

Байрон, преследуемый английскими туристами и сплетниками, уединился (10 июня) в вилле Диодати; но преследователи все-таки старались вознаградить себя, подстерегая его на дороге или направляя телескопы на его балкон, возвышавшийся над озером, и на пригорки, покрытые виноградником, где он сиживал. Возможно также, что для него тягостно было и сожительство с Шелли, - и он искал случая остаться наедине, лицом к лицу с природой. Но и природа оказывалась не в состоянии исцелить его потрясенные нервы. После своей второй поездки вокруг Женевского озера (29 сент. 1816) он писал: "Ни музыка пастуха, ни треск лавин, ни горные потоки, ни горы, ни ледники, ни лес, ни тучи ни на минуту не облегчили тяжести, которая лежит у меня на сердце, и не дали мне возможности позабыть о моей жалкой личности среди величия, могущества и славы окружавшей меня природы". Может быть, Уордсворт имел в виду это признание, сочиняя, в 1831 г., свое стихотворение: "Не в светлые мгновенья бытия", в котором следующия строки, как он сам говорит, "навеяны характером лорда Байрона, как он мне представлялся, и характером других его современников, писавших под аналогичными влияниями".

Всегда покорствуя таланту, слово

Легко течет с привычного пера;

В душе все струны правды и добра,

Когда с восторгом жарким умиленья,

Проникнутый душевной красотой,

Не будет гений ставить в ослепленье

Забыв, что благодатное смиренье -

Великих, чистых душ удел земной.

(Перевод П. О. Морозова). 

"Основная мысль этой строфы заключается в том, что человек есть создание судьбы и её раб. В обществе, в свете, он подвергается всем случайностям страстей, которым он не в силах противиться и от которых не может избавиться без мучений. Свет удручает его, - и он обращается к природе и уединению, как к последнему убежищу. Он поднимает взоры к вершинам гор не в ожидании божественной помощи, а в надежде, что, сознавая свое родство с природою и становясь "частицей окружающого мира", он получит возможность удалиться от человечества со всеми его тягостями и избежать проклятия". Ср. "Сон" (Кольридж).

Стр. 108. Строфа LXXI. Где мчится Рона

.

"Цвет Роны в Женеве - синий, и такой темной окраски я никогда не видал ни в соленой, ни в пресной воде, кроме Средиземного моря и Архипелага". (Прим. Байрона). Ср. Дон-Жуан, XIV, 87.

"Гобгоуз и я только что вернулись из путешествия по озерам и горам. Мы были в Гриндельвальде и на Юнгфрау, стояли на вершине Венгерн-Альпа, видели падение водопадов в 900 футов вышины и ледянки всевозможных размеров, слышали рога пастухов и треск лавин, смотрели на тучи, поднимавшияся под нами из долин, словно пена адского океана. Шамуни и его окрестности мы видели уже месяц тому назад; но Монблан, хотя и выше, не может равняться по дикости с Юнгфрау, Эйгером, Шрекгорном и ледниками Монте-Розы". (Из письма 1816 г.).

Стр. 109. Строфа LXXVII.

"Страницы романа Руссо, одушевленные страстью, очевидно, оставили глубокое впечатление в душе благородного поэта. Выражаемый Байроном восторг является данью тому могуществу, каким обладал Руссо над страстями, и - сказать правду - мы до известной степени нуждались в этом свидетельстве, потому что (хотя иногда и стыдно бывает сознаваться, во все-таки подобно брадобрею Мидаса, чувствуешь неодолимую потребность высказаться) мы никогда не были в состоянии заинтересоваться этим пресловутым произведением или определить, в чем заключаются его достоинства. Мы готовы признать, что эти письма очень красноречивы, и что в этом заключается сила Руссо; но его любовники, - знаменитый Сен-Прё и Юлия, с первой же минуты, когда мы услышали рассказ о них (а мы эту минуту хорошо помним) и до настоящого времени не возбуждают в нас никакого интереса. Может быть, это объясняется какой-нибудь органической сухостью сердца, - но наши глаза оставались сухими в то время, когда все вокруг нас плакали. И теперь, перечитывая эту книгу, мы не видим в любовных излияниях этих двух скучных педантов ничего такого, что могло бы внушить нам интерес к ним. Выражая свое мнение языком, который гораздо лучше нашего собственного (см. "Размышления" Берка), мы скажем, что имеем несчастие считать эту прославленную историю философской влюбленности "неуклюжей, неизящной, неприятной, унылой, жестокой смесью педантизма и похотливости, или метафизическим умозрением, к которому примешалась самая грубая чувственность".

Стр. 109. Строфа LXX1X.

"Эта строфа относится к рассказу Руссо в его "Исповеди", об его страсти к графине Удето и о том, как он каждое утро ходил очень далеко ради единственного поцелуя, который в то время был обычным приветствием между знакомыми во Франции. Описание им того, что он при этом чувствовал, можно признать самым страстным, но не нечистым, описанием и выражением любви, какое когда-либо было сделано словами; надо, однако, сказать, что слова, по самому своему свойству, непригодны для подобного описания, так же, как рисунок не может дать надлежащого понятия об океане"" (Прим. Байрона).

Мур, в своей биографии Байрона, приводит следующее место из его "Отрывочных мыслей": "Моя мать, раньше, чем мне минуло двадцать лет, находила во мне сходство с Руссо; то же говорила и г-жа Сталь в 1813 г.; нечто подобное высказано в его критике на 4-ю песнь Чайльд-Гарольда. свое - восемнадцати; его первый опыт вызвал общее одобрение, а мой - наоборот; он женился на своей домоправительнице, а я не мог править домом с своей женой; он думал, что весь мир в заговоре против него, a мой маленький мир считает меня заговорщиком против него, если судить по его злоупотреблениям печатным и устным словом; он любил ботанику; я люблю цветы, травы и деревья, но вовсе не знаю их родословной; он писал музыку; мое знакомство с нею ограничивается тем, что я ловлю ухом; я никогда не мог научиться чему-нибудь путем штудирования, нерешительно и осторожно, я быстро и почти без усилий. он никогда не ездил верхом, не плавал, не умел фехтовать, я превосходный пловец, приличный, хотя вовсе не блистательный, наездник (восемнадцати лет, во время бешеной скачки, я сломал себе ребро), и был довольно порядочным фехтовальщиком, особенно - на шотландских палашах, недурным боксером, когда мне удавалось сдерживать свой темперамент; это было трудно, но я всегда старался это делать с тех пор, как побил г. Перлинга и вывернул ему коленную чашку (в перчатках) во время кулачного боя в зале Анджело и Джэксона, в 1803 году. Кроме того, я был хорошим крикетистом, одним из одиннадцати представителей Гарроуской коллегии, когда мы играли против Итона в 1805 году. Далее, весь образ жизни Руссо, его страна, его манеры, весь его характер до такой степени отличаются от моих, что я не могу даже понять, как могла явиться мысль о подобном сравнении, высказанная трижды в равное время и в очень определенной форме. Я забыл еще сказать, что он был близорук, а мои глаза до сих пор представляют совершенную противоположность, до такой степени, что в самом большом театре в Болонье я мог различать и читать фигуры и надписи, нарисованные возле сцены, - из ложи, настолько отдаленной и так темно освещенной, что никто из нашего общества (состоявшого из молодых и очень светлоглазых особ, сидевших в той же ложе) не мог разобрать ни одной буквы, и думали, что я их обманываю, хотя я никогда раньше в этом театре не бывал.

Как бы то ни было, я считаю себя вправе думать, что это сравнение неосновательно. Я говорю это не от досады, потому что Руссо был великий человек, и сравнение, если бы оно было верно, было бы для меня очень лестно; но у меня нет охоты утешаться химерами".

"Я не знаю, похож ли я на Руссо", писал Байрон матери, 7 октября 1608 г: "у меня нет притязаний быть похожим на такого знаменитого безумца; я знаю только, что буду жить по-своему я, насколько возможно, один".

"Характеристика Руссо, сделанная Байроном, отличается большой энергией, проницательностью и замечательным красноречием. Я не знаю, сказал ли он что-нибудь такое, чего не было бы сказано раньше, но то, что он говорит, видимо, истекает из самых сокровенных изгибов его собственного ума. Эта характеристика несколько искусственна, что, вероятно, объясняется тем, что ее необходимо было заключить в форму строфы; но нет сомнения, что поэт чувствовал симпатию к восторженной нежности Руссо и не мог бы выразить этой симпатии с таким одушевлением, если бы не сознавал, что он и сам испытывал подобные же волнения".

Всю жизнь свою он бился неуклонно

С толпой врагов, которых приобрел,

Преследуя всех близких изступленно.

любовницы, Терезы Левассер. (См. "Руссо" Джона Морлея).

Стр. 111. Строфа LXXXVII.

Байрон жил на вилле Диодати, в местечке Колиньи. Вилла эта стоит на вершине круто спускающагося холма, покрытого виноградником; из окон открывается прекрасный вид с одной стороны на озеро и на Женеву, а с другой - на противоположный берег озера. Поэт каждый вечер катался в лодке по озеру, и эти прекрасные строфы вызваны чувствами, которые он испытывал во время этих прогулок. Следующий отрывок из дневника дает понятие о том, как он проводил время:

"Сентября 18. Встал в пять. Остановился в Вевэ на два часа. Вид с кладбища превосходен. На кладбище - памятник Ледло (цареубийцы): черный мрамор, длинная надпись, латинская, но простая. Недалеко от него похоронен Броутон (который читал Карлу Стюарту приговор над королем Карлом), с оригинальною и несколько фарисейскою надписью. Осмотрели дом Ледло. Спустились на берег озера: по какой-то ошибке, прислуга, экипажи, верховые лошади - все уехали и оставили нас plantés lá. Гобгоуз побежал за ними и привел. Приехали в Кларан. Пошли в Шильон, среди пейзажа, достойного не знаю кого; опять обошли замок. Встретили общество англичан в колясках; дама почти спит в коляске, - почти спит в самом анти-сонном месте в мире, - превосходно! После легкого и короткого обеда, посетили Кларанский замок. Видели все, заслуживающее внимания, и затем спустились в "рощу Юлии", и пр. и пр.; ваш проводник весь полон Руссо, которого вечно смешивает с Сен-Пре, не отличая романа от его автора. Опять вернулись к Шильону, чтобы посмотреть на небольшой водопад, падающий с холма сзади замка. Капрал, показывавший чудеса Шильона, был пьян, как Блюхер, и, по моему мнению, столь же великий человек; при этом он был еще глух и, думая, что и все прочие люди так же глухи, выкрикивал легенды замка так ужасно, что Гобгоуз чуть не лопнул со смеха. Как бы то ни было, мы разглядели все, начиная с виселицы и кончая тюрьмой. В озере отражался закат солнца. В девять часов - спать. Завтра надо встать в пять часов утра".

                    Заключено

В нем пояса Цитеры обольщенье...

"Как пояс Венеры одарял носившого его волшебною привлекательностью, так и присутствие бесконечного и вечного "во всем, что бренно и скоротечно" опоясывает это последнее красотою и производить сверхъестественное очарование, против которого безсильна даже смерть". (Кольридж).

Перс древний не напрасно алтарям

Царицей над землей.

"Надо иметь в виду, что прекраснейшия и наиболее трогательные поучения Божественного Основателя христианства были преподаны не а Оставляя область религии и обращаясь к человеческому красноречию, мы видим, что самые выразительные и блестящие его образцы были произнесены не в оградах, Демосфен обращался к толпе в народных собраниях, Цицерон говорил на форуме. Что это обстоятельство оказывало влияние на настроение как самих ораторов, так и их слушателей, - становится понятным, когда мы сравним то, что мы читаем о произведенном ими впечатлении, с результатами своего собственного опыта в комнате. Одно дело - читать Илиаду в Сигее и на курганах, или у источников близ горы Иды, видя вокруг равнины, реки и Архипелаг, а другое дело - разбирать ее при свечке в маленькой библиотеке: это я знаю по себе. Если бы ранние и быстрые успехи так называемого методизма объяснялись чем-нибудь иным, кроме энтузиазма, возбужденного его пылкою верою и учением (истинным или ложным - это в данном случае не имеет значения), то я решился бы объяснить этот успех усвоенным его проповедниками обычаем говорить и также - неподготовленным заранее, вдохновенным излиянием чувств. Мусульмане, религиозные заблуждения которых (по крайней мере, - в низшем классе) более искренни и потому более трогательны, имеют привычку повторять в определенныф часы предписанные законом молитвы и воззвания, где бы они ни находились, а стало быть, - часто и под открытым небом, становясь на колени на циновку (которую они возят с собой, для того, чтобы на ней спать, или пользоваться ею, как подушкой, смотря по надобности). Эта церемония продолжается несколько минут, в течение которых они совершенно поглощены своего молитвою и живут только ею; ничто не в состоянии в это время их отвлечь. На меня простая и цельная искренность этих людей и то присутствие духовного начала, которое при этом чувствовалось среди них, производили впечатление, гораздо более сильное, чем какой-либо общий обряд, совершавшийся в местах религиозного поклонения; а я видел обряды почти всех существующих вероисповеданий, - большинства наших собственных сект, греческие, католические, армянские, лютеранские, еврейские и магометанские. Многие из негров, которых не мало в Турецкой империи, идолопоклонники, пользуются свободою вероучения и исполнения своих обрядов; некоторые из них я наблюдал издали в Патрасе: насколько я мог заметить, они имели характер совершенно языческий и не особенно-приятный для зрителя". (Прим. Байрона).

Стр. 112. Строфа XCII.

"Гроза, к которой относятся эти стихи, происходила в полночь 13 июня 1816 г. В Акрокеравнских горах, в Кимари, я видел несколько гроз, более ужасных, но ни одной, более красивой". (Прим. Байрона).

Стр. 113. Строфа XCIII.

"Эта строфа - одна из самых прекрасных во всей поэме. "Гордое наслаждение" грозою описано здесь стихами, почти такими же живыми, как молнии. "Горный смех, прокатившийся среди громад", голоса гор, как будто переговаривающихся одна с другою, "прыганье крупного дождя, волнение обширного озера, светящагося, точно фосфорное море, - все это представляет картину высокого ужаса и вмести с тем - радости, картину, которую часто пытались изображать, но никогда еще не изображали в нашей пофзии так хорошо". (В. Скотт).

Дневник путешествия по Швейцарии, веденный Байроном для сестры, заключается следующими грустными словами: "Во время этой поездки, в течение тринадцати дней, мне посчастливилось иметь хорошую погоду, хорошого товарища (Гобгоуза) и удачу во всех наших планах; не было даже и тех мелких случайностей и задержек, которые делают неприятным путешествие даже и по менее диким местностям. Я разсчитывал получить удовольствие. Ведь я люблю природу, я - поклонник красоты. Я могу выносить усталость и лишения, лишь бы видеть несколько прекраснейших в мире пейзажей. Но среди всего этого меня мучило воспоминание об огорчениях и та скорбь, которая будет угнетать меня всю жизнь, - и ничто не облегчило тяжести, лежащей у меня на сердце"...

Ласкает их закат сияньем алым.

"См. Руссо, "Эти горы так высоки, что через полчаса после захода солнца, их вершины все еще озарены его лучами, красный цвет которых дает на этих белых вершинах красивый розовый отблеск, видимый на очень большом разстоянии". Это в особенности применимо к высотам над Мейери. "В Вевэ я поселился "У Ключа", и в течение двух дней, которые я там провел, никого не видя, я почувствовал к этому городу любовь, сохранившуюся во всех моих путешествиях, которая, наконец, и побудила меня поселить там героя моего романа. Тем, кто обладает вкусом и чувствительностью, я готов сказать: поезжайте в Вевэ, посетите его окрестности, разсмотрите его местоположение, сделайте прогулку по озеру, и потом скажите, не создано ли это прекрасное место самою природою для Юлии, для Клары и для Сен-Пре; но не ищите их там". ("Исповедь", ч. I, кн. 4). В поле 1816 г. я совершил поездку вокруг Женевского озера {Байрон и Шелли совершили эту поездку в конце июня: 27 июня Б. писал Меррехо, что он "объехал все места, описанные у Pycco, с Элоизой в руках". Затем, в сентябре, он снова посетил Кларан и Шильон, вместе с Гобгоузом.}, и насколько мои собственные наблюдения дали мне возможность с интересом и внимательно осмотреть все местности, прославленные Руссо в Элоизе, с теми лицами и событиями, которые здесь представлены. Но это еще не все: чувство, вызываемое всеми окрестностями Кларана и лежащими на противоположной стороне озера утесами Мейери, выше и доступнее, чем простое сочувствие к личной страсти; это - сознание существования любви, в самом широком и высоком её значении, и вместе - сознание вашего собственного участия во всем добром и славном; это - великий принцип вселенной, которая здесь находит свое отражение в более сжатой форме; перед её лицом мы хотя и сознаем собственную личность, но утрачиваем чувство своей индивидуальности и становимся участниками красоты целого. Если бы Руссо никогда не писал, и даже вовсе не жил на свете, то подобные картины все-таки вызывали бы подобные же мысли. Усвоив их, он увеличил интерес, вызываемый его сочинениями; выбором их он доказал свой вкус и понимание красоты; но оне сделали для него то, чего ни одно человеческое существо не может сделать для них. Я имел счастье (худо ли, хорошо ли) проплыть от Мейери (где мы на некоторое время останавливались) к Сен-Женгольфу во время бури на озере, которая еще более увеличивала великолепие всего этого зрелища, хотя и представляла опасность для нашей лодки, небольшой и сильно нагруженной {Байрон упоминает о "шквале в Мейери" в письме к Меррею от 27 июня 1816 г.: "Ветер постепенно дошел до ужасной силы и, дуя с самой отдаленной окраины озера, производил волны страшной высоты и покрывал всю поверхность озера хаосов пены. В этой близости смерти я испытывал смешанное чувство, в котором ужас, конечно, занимал свое место, но не главное. Я чувствовал бы себя менее удрученным, если бы я был один; но я знал, что мой спутник будет пытаться спасти меня, и мне было стыдно при мысли, что его жизнь может подвергнуться опасности ради сохранения моей жизни". Байрон и Шелли ночевали в Кларане 26 июня. Из окон их гостиницы была видна "роща Юлии", и оба они несколько раз там гуляли.}. Именно в этой части озера Руссо заставил лодку Сен-Пре и г-жи Вольмар плыть к Мейери и потерпеть крушение во время бури. Когда мы пристали к берегу у Сен-Женгольфа, оказалось, что ветер был настолько силен, что свалил несколько прекрасных старых каштановых деревьев в нижней части гор. На противоположном берегу озера, на высотах Кларана, находится замок. Холмы покрыты виноградниками и отделены друг от друга небольшими, во красивыми рощицами: одна из них носит название "Bosquet de Julie"; замечательно, что хотя деревья давно уже срублены для удовлетворения грубой корысти сен-бернарских монахов (которым принадлежала эта земля) и весь участок обращен в виноградник для этих жалких суеверных трутней, жители Кларана до сих пор еще показывают место, где стояли эти деревья, и называют его тем именем, которым они были освящены и которое их пережило. Вообще, Руссо не посчастливилось в сохранении тех "местных обиталищ", которые он назначал своим "воздушным существам". Приор св. Берварда вырубил несколько его рощ ради нескольких боченков вина, а Бонапарт срыл часть утесов Мейери для улучшения Симилонской дороги. Дорога эта превосходна; но я совсем не могу согласиться с слышанным мною однажды замечанием, что "дорога лучше воспоминаний". (Прим. Байрона).

Стр. 115. Строфа CI.

Все им полно: и роща сосен черных,

Ср. Новую Элоизу, ч. IV, и. 17: "Поток, образовавшийся от таяния снегов, катился в двадцати шагах от нас грязною волною, с шумом вздымая ил, камни и песок... Справа над нами печальной тенью возвышались леса черных сосен. Налево, за потоком находился большой дубовый лес".

Вы приютили тех, Фернэ с Лозанной,

"Вольтера и Гиббона".

Вольтер жил в Фернэ, в пяти милях к северу от Женевы, с 1759 по 1777 г. Эдуард Гиббон закончил в 1788 г. свое знаменитое сочинение: "Падение римской империи" в Лозанне, в т. наз. "La Grotte", старом, обширном доме сзади церкви св. Франциска. В настоящее время этот дом уже не существует, и даже бывший при нем сад изменил свой прежний вид: на месте знаменитой деревянной беседки и сливовой аллеи, называвшейся, по имени Гиббона, "La Gibbonière" стоит теперь "Отель Гиббон". В 1816 г. беседка находилась в "самом печальном состоянии" и сад был совсем запущен, но Байрон сорвал ветку с "акации Гиббона" и несколько розовых лепестков в саду, которые и послал в письме к Меррею. Шелли, напротив, не захотел сделать того же, "опасаясь оскорбить более великое и более священное имя Руссо" и находя, что Гиббон был человек "холодный и безстрастный".

Стр. 118. Строфа СХИV.

Есть у двоих иль одного меж нами.

"Ларошфуко говорит, что в наших несчастиях всегда ". (Прим. Байрона).

"Причиною счастья или несчастья поэта являются не его характер и талант, а то употребление, которое он из них делает. Могучее и необузданное воображение служит источником его собственных неприятностей. Его увлечения, преувеличенное изображение добра и зла и происходящия отсюда душевные мучения являются естественным и неизбежным следствием быстрой восприимчивости чувства и фантазии, свойственной поэтической натуре. Но Податель всех талантов, даруя их в удел человеку, одарил его также и способностью очищать их и делать более благородными. Как бы для того, чтобы умерить притязательность гения, справедливость и мудрость требуют, чтобы он сдерживал и умерял пыл своей фантазии и спускался с высот, на которые она его возносят, ради облегчения и успокоения мысли. Все данные для вашего счастия, т. е. для такой степени счастия, которая отвечала бы вашему положению, в изобилии находятся вокруг вас; во человек, одаренный талантом, должен нагнуться, чтобы их собрать, так как иначе оне были бы недоступны массе общества, для блага которой, точно также, как и для его блага, оне созданы провидением. Путь к довольству и сердечному спокойствию существует не для одних только царей и поэтов; он открыт для всех разрядов человечества и требует лишь весьма незначительной высоты разума. Сдерживать наши стремления и желания соответственно пределам возможности достижения; смотреть на ваши неудачи, каковы бы оне ни были, как на неизбежную нашу долю в наследии Адама; обуздывать те раздражительные чувствования, которые, не будучи управляемы, скоро приобретают власть над нами; избегать тех напряженных, горьких и самоотравляющих размышлений, которые наш поэт так сильно изображает своим пламенным стихом; одним словом, склониться перед действительною жизнью, раскаяться, если мы кого-нибудь обидели, и простить, если мы сами были обижены, смотреть на свет не как на врага, а скорее - как на надежного и причудливого друга, одобрение которого мы должны, по мере возможности, стараться заслужить, - вот, кажется, самый очевидный и верный способ приобрести или сохранить душевное спокойствие". (В. Скотт).

"Строфы ХСИХ--СХV превосходны. В них есть все, что нужно для совершенства поэтической картины. Оне отличаются удивительным блеском и силою воображения; но самая их точность служит причиною некоторой натянутости и искусственности языка. Поэт, повидимому, слишком заботился о том, чтобы придать своим образам силу и огонь и потому небрежно отнесся к подбору более гармонических слов, которые, действуя на слух, могли бы, пожалуй, ослабить впечатление, производимое этими стихами на ум. Эта способность вполне овладевать новым предметом, не только еще незатронутым, но представляющим особенное величие и красоту, уже и сама по себе могла бы послужить доказательством сильнейшого поэтического дарования молодого в то время автора, не говоря уже о соединенной с нею практической умелости художника. Строфы, посвященные Вольтеру и Гиббону, проницательны, умны и справедливы. Оне являются одним из доказательств весьма значительного разнообразия таланта, которым отличается эта песнь поэмы Байрона". (Бриджес).