Чайльд Гарольд.
Гобгоуз: Исторические примечания к IV песне

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд Гарольд. Гобгоуз: Исторические примечания к IV песне (старая орфография)

ИСТОРИЧЕСКИЯ ПРИМЕЧАНИЯ к IV песне. 

(Составлены Гобгоузом для 1-го издания. 

См. выше стр. 512). 

I. 

Взошел на Мост я Вздохов, где видны

По сторонам его дворец с темницей.

(Строфа I).

Дворец дожей в Венеции сообщается с тюрьмою посредством мрачного моста или крытой галлереи, находящейся высоко над водою и разделенной каменной стеною на корридор и камеру. Государственные тюрьмы, называющияся pozzi или колодцами, находились в толстых стенах дворца, и когда узника выводили оттуда на казнь, его вели по корридору на другую сторону, а затем приводили обратно в камеру на мосту и там подвергали удавлению. Низкая дверь, через которую преступников вводили в эту камеру, теперь заложена, но корридор все еще открыт и известен под названием "Моста вздохов". Pozzi находятся под комнатой, откуда начинается мост. Их было раньше двенадцать; но при первом появлении французов венецианцы поспешно завалили или уничтожили самые глубокие из этих "колодцев". Впрочем, вы и теперь можете спуститься через подъемную дверь и проползти через отверстия, наполовину засыпанные мусором, на два этажа ниже первого ряда. Если вы нуждаетесь в утешении по поводу уничтожения власти патрициев, то здесь, может быть, вы его и найдете; в узкой галлерее, ведущей в камеры, свет чуть мерцает, а самые места заключения находятся в совершенной темноте. Небольшое отверстие в стене пропускало спертый воздух из корридоров и служило для подавания узнику пищи.

семь футов в вышину. Они находятся как раз одна под другою, и в нижних дышится с трудом. Когда республиканцы спустились в эти ужасные ямы, они нашли только одного узника, который, говорят, пробыл здесь шестнадцать лет. Обитатели нижних келий оставили следы своего раскаяния или отчаяния, которые еще можно видеть и из которых ныне, может быть, обязаны своим происхождением позднейшей изобретательности. Некоторые из заключенных, повидимому, нанесли оскорбление духовенству, а другие сами принадлежали к нему, как можно заключать не только по сделанным ими надписям, но и по начерченным ими на стенах изображениям церквей и колоколен. Читателю не безынтересно будет видеть образцы произведений, внушенных таким ужасным одиночеством. Вот три надписи в том виде, как оне, вероятно, уже не раз были списаны:

1. NON TI FIDAR AD ALCUNO PENSA Е ТАСИ

SE FUGIR VUOI DE SPIONI INSIDIE E LACCI

IL PENTIRTI PENTIETI NULLA GIOVA

MA BEN DI VALOR TUO LA VERA PROVA

          TENTO P'LA BESTIEMMA P'AVER DATO

                    DA MANZAR А UN MORTO

                              IACOMO. GRITTI. SCRISSE.

2. UN PARLAR POCHO et

UN PENSAR AL FINE PUO DARE LA VITA

А NOI ALTRI MESCHINI

                                        1605

                    EGO IOHN BAPTISTA AD

3. DE CHI MI FIDO GUARDAMI DIO

DE CHI NON MI FIDO MI GUARDARO IO

А TA H А NA

V. LA S.C.K.R.

надписи следует читать: bestemmia и mangiar; эта надпись принадлежит, вероятно, преступнику, заключенному за какое-нибудь нечестивое деяние во время похорон; Cortellarius название одного прихода на материке, близ моря; последния заглавные буквы, очевидно, означают: Viva la Santa Chiesa Kattolica Romana. 

II. 

Песни гондольеров.

В Венеции замолкла песнь Торквато...

(Строфа III).

"Не могу не упомянуть об одном венецианском обычае, который, как мне говорили, очень распространен среди местного простого народа, - петь строфы из Тассо. Оне положены на довольно красивую, торжественную музыку, и певец, начиная которую-нибудь из них, желает, чтобы ему отвечал другой, который его услышит, - так что иногда вы слышите, как целый десяток или дюжина певцов, один вслед за другим, повторяют стих за стихом и продолжают петь поэму до тех пор, пока помнят её слова". Аддисон, 1700 г.)

Хорошо известное в старину поочередное пение гондольерами строф из "Иерусалима" Тассо прекратилось вместе с независимостью Венеции. Издания поэмы с подлинным текстом на одной стороне и венецианскими вариантами - на другой, в том виде, как пели гондольеры, некогда были очень распространены, да и теперь еще попадаются. Следующий отрывок покажет разницу между тосканским эпосом и Canta alla barcarola:

          Подлинный текст.

Che 'l gran Sepolcro liberò di Cristo.

Molto egli oprò col senno, e con la mano

Molto soffri uel glorioso acquisto;

E in van e' Inferno а lui s' oppose, e in vano

ò d' Asia, e di Libia il popol misto,

Che il Ciel gli diè favore, e sotto а i Santi

Segni ridusse i suoi compagni erranti.

          Венецианский текст.

L' anne pietose de cantar gho vogia,

Che al fin l' ha libera co strassia, e dogia

Del nostro buon Gesu la Sepoltura

De mezo mondo unito, e de quel

Dio l' ha agiutá, e i compagni srarpagni

Tutti'l gh' i ha messi insieme i di del Dai.

Впрочем, некоторые из более старых гондольеров еще помнят строфы своего некогда излюбленного поэта.

7-го минувшого января автор и другой англичанин, написавший эту заметку, поехали в гондоле на Лидо с двумя певцами, из которых один был плотник, а другой - гондольер. Первый поместился на корме, а другой - на носу гондолы. Отъехав немного от набережной Пьяццетты, они начали петь и продолжали свое пение до самого приезда на остров. В числе других образцов, они пели о смерти Клоринды и о дворце Армиды - и не на венецианском наречии, а на тосканском. Впрочем, плотник, певший лучше другого и часто поправлявший своею товарища, говорил нам, что он может и "перевести" оригинальный текст. Он прибавил, что может спеть строф триста, но что у него не хватает дыхания (тут он употребил слово morbin) выучить больше или пропеть все, что он знает: для разучиванья и повторенья надо иметь много свободного времени, - "а вы посмотрите на мое платье и на меня", сказал бедный малый: "ведь я голодаю". Эта речь была более трогательна, чем его пение, которое можно находить привлекательным только по привычке. Это был резкий, крикливый и монотонный речитатив, а гондольер, кроме того, помогал своему пению, держа руку с одной стороны рта. Плотник делал спокойные жесты, видимо, стараясь их сдерживать, но это ему не вполне удавалось, так как он был слишком заинтересовав содержанием поэмы. От этих людей мы узнали, что пение Тассо распространено не только среди гондольеров, и что, хотя редко, но все-таки в низших классах населения можно встретить людей, знающих несколько строф.

Повидимому, у певцов нет обыкновения грести и петь в одно и то же время. Хотя на венецианских каналах уже и не слышно стихов из "Иерусалима", однако, там все еще очень часто слышится музыка; а накануне праздников иностранцы, находящиеся вдали или недостаточно осведомленные для того, чтобы различать отдельные слова, могут вообразить, что на некоторых гондолах все еще звучат строфы Тассо. Автор нескольких замечаний об этом предмете, появившихся в "Curiosities of Litterature", извинит меня за мои цитаты; но, за исключением нескольких фраз, может быть, слишком изысканных или необычных, он дал очень точное и приятное описание:

"В Венеции гондольеры знают наизусть длинные отрывки из Ариосто и Тассо и часто поют их на особый мотив. Но в настоящее время это знание, кажется, находится в упадке, по крайней мере, после некоторых усилий, мне удалось отыскать только двух человек, которые могли мне спеть отрывок из Тассо. Я должен прибавить, что покойный г. Берри однажды спел мне отрывок из Тассо, уверяя, что он поет на манер гондольеров.

"Поют всегда двое, поочередно. Мелодию мы знаем случайно из Руссо, в песнях которого она напечатана; в ней, собственно, нет мелодического движения: она представляет нечто среднее между canto fermo и canto figurato; к первому она приближается декламациею в виде речитатива, а ко второму - отдельными пассажами, в которых украшается фиоритурами какой-нибудь один слог.

"И вошел в гондолу при лунном свете; один немец поместился спереди, а другой - сзади, и мы поехали к Сан-Джорджио. Один начал петь; когда он оканчивал одну строфу, другой подхватывал и начинал следующую, и таким образом пение продолжалось поочередно. Во все время пения постоянно и неизменно повторялись одне и те же ноты; но, соответственно содержанию строфы, певцы делали более или менее сильное ударение то на одной ноте, то на другой и таким образом исполнение строфы менялось, смотря по её сюжету.

"В общем, это пение было хрипло и крикливо; подобно всем грубым. нецивилизованным людям, они думают, что достоинство пения заключается в силе голоса. Казалось, что один хочет перещеголять другого силою своих легких; а я от этого не только не получал никакого удовольствия (сидя в палатке гондолы), но чувствовал себя в очень неприятном положении.

"Мой спутник, которому я это сообщил, желая поддержать славу своих земляков, стал уверять меня, что это пение очень приятно, если его слушать на известном разстоянии. Поэтому мы вышли на берег и оставили одного певца в гондоле, а другой отошел на несколько сот шагов. Они снова начали петь, обращаясь друг к другу, а я прохаживался взад и вперед между обоими, всегда удаляясь от того, кто начинал петь. Часто я останавливался, прислушиваясь к тому и другому.

"Таким образом эта сцена получила должную постановку, сильная и, как сказано, крикливая декламация издали поражала слух и возбуждала внимание; быстро следовавшие один за другим переходы. которые по необходимости должно было исполнять в более низких тонах, казались какими-то жалобными стонами, следовавшими за громким выражением волнения или скорби. Второй певец слушал внимательно и начинал тотчас же, как только первый переставал петь, отвечая ему более нежными или более сильными нотами, соответственно содержанию строфы. Сонные каналы, величественные здания, блеск луны, черные тени немногих гондол, двигавшихся, словно привидения, туда и сюда, - все это усиливало поразительную оригинальность этой сцены, и при таких обстоятельствах не трудно было признать за нею удивительно гармонический характер.

"Это пение как нельзя больше идет к одинокому, ленивому гондольеру, который отдыхает, растянувшись в своей лодке на одном из каналов, в ожидании товарища или седока, и до известной степени облегчает свою скуку песнями или поэтическими историями, какие придут ему на ум. Часто он и во всех сил возвышает свой голос, и этот голос несется далеко по тихому зеркалу вод; все кругом тихо, несмотря на то, что певец находится посреди большого и населенного города. Здесь нет стука экипажей, нет шума от шагов прохожих; только по временам, с чуть слышным плеском весел скользит молчаливая гондола...

"На известном разстоянии первого певца услышит другой, быть может, вовсе с ним и не знакомый. Мелодия и стихи тотчас же устанавливают между обоими известную связь: второй становится эхом первого и, в свою очередь, старается, чтобы его услыхали. По молчаливому соглашению, они начинают чередоваться в пении строф, и готовы пропеть целую ночь, не чувствуя усталости, причем случайные слушатели также принимают участие в этой забаве.

"Это пение всего лучше звучит на далеком разстоянии, приобретая невыразимую привлекательность; таким образом, его цель вполне достигается только отдалением. Его звуки заунывны, но не печальны, и по временам, слушая их, трудно удержаться от слез. Мой спутник, вообще не отличавшийся нежностью, вдруг совсем неожиданно сказал: "Е singolare come quel canto intenerisce, e moite più quando lo cantano meglio".

"Мне передавали, что женщины на Либо {Автор хотел сказать: это - не гряда островов, а один длинный остров: littus, берег.}, - длинной гряде островов, отделяющих Адриатическое море от лагуны, в особенности женщины дальних округов Маламокки и Палестрины, также распевают стихи Тассо на подобные же мотивы.

"У них есть обычай, когда их мужья выезжают в море ловить рыбу, садиться по вечерам вдоль берега и петь эти песни; оне поют как можно громче до тех пор, пока каждая из них не различит издали ответную песню своего мужа" {Curiosities of Literature (Д'Изpaэли-отца).}.

Любовь к музыке и поэзии отличает все классы венецианского населения даже среди мелодичных сынов Италии. В самом городе всегда есть достаточно публики для того, чтобы наполнить одновременно два или даже три оперных театра в один вечер, и только немногия события в частной жизни не вызывают печатного или изустного сонета. Получит ли врач или юрист ученую степень, произнесет-ли священник свою первую проповедь, сделает ли хирург операцию, захочет ли актер уведомить публику о своем отъезде или о своем бенефисе, поздравляют ли вас с законным браком, с днем рождения или с выигрышем тяжбы, - музы непременно призываются для того, чтобы произвести известное количество стихов, и весть о частных торжествах распространяется на девственно-белых или частью раскрашенных афишах, расклеиваемых чуть не на всех углах города. Последний спектакль любимой примадонны вызывает эту поэтическую дань даже из тех возвышенных сфер, из которых в наших театрах обыкновенно слетают только купидоны да снежные хлопья. Поэзией проникнута вся жизнь венецианца, которая в своем обычном течении часто прерывается неожиданностями и переменами, встречаемыми у нас только в романах и резко отличающими ее от нашего северного, трезвого и однообразного существования; здесь удовольствия входят в число обязанностей, а обязанности нередко становятся развлечением, и так как и те, и другия считаются одинаково важными составными частями жизни, то они и исполняются, и объявляются с одинаково равнодушною серьезностью и веселым усердием. Столбцы венецианской газеты обычно заканчиваются следующими тремя известиями:

Шарада.

Театры: Св. Моисея - опера; Св. Бенедикта - комедия характеров; Св. Луки - спектакля нет.

Если вспомнить, чем являются в глазах католиков их освященные облатки, то мы, конечно, согласимся, что оне заслуживали бы места более почетного, нежели между шарадою и театрами. 

III. 

Как жалок ныне Лев среди громад

На площади...

(Строфа XI).

Лев от своего путешествия в Дом Инвалидов не потерял ничего, кроме евангелия, на котором покоилась одна из его лап, теперь поставленная наравне с другой ногой. Кони также возвратились на прежнее дурно-выбранное место, откуда они были взяты, и по-прежнему наполовину спрятаны под портиком собора св. Марка. Их история, после отчаянной борьбы, теперь уже в достаточной степени разъяснена. Исследования и сомнения Эриццо и Дзаветти, а в последнее время - графа Леопольда Чиконьяры, повидимому, установили их римское происхождение и родословную не старше времен Нерона. Но г. Шлегель продолжал поучать венецианцев относительно ценности их собственных сокровищ, и один грек {Su i quattro cavalli delia Basilica di S. Marco in Venezia. Lettera di Andrea Mustoxidi Corcirese. Padova, 1816.} раз навсегда заявил притязания своих соотечественников на это благородное произведение искусства. Г. Мустоксиди не был оставлен без возражения, но до сих пор еще не получил ответа. Кажется, эти коня несомненно хиосского происхождения и перевезены в Рим Феодосием. Лапидарное письмо - любимая манера итальянцев; оно создало славу не одному из их литературных деятелей. Одним из лучших образцов работы типографии Бодони служит почтенный том надписей, весь написанный его другом Паччиауди. Для возвращенных коней было сочинено несколько надписей. Надо полагать, что выбора удостоилась не лучшая из них: над портиком собора изображены золотыми буквами следующия слова:

. VENETIS. BYZANТИО. CAPTA. AD. TEMP. D. MAR. А. R. S. МССИV. POSITA. QUAE. HOSTILIS. CUPIDITAS. А. MDCCIIIC. ABSTULERAT. FRANC. I. ИМР. PACIS. ОRВИ . DАTAE. TROPHAEM. А. MDOCXV * VICTOR. REDUXIT.

О латыни ничего сказать нельзя, но позволительно заметить, что несправедливость венецианцев, которые увезли этих коней из Константинополя, была не меньше, чем несправедливость французов, которые перенесли их в Париж, и что приличнее было бы обойтись без всяких намеков на тот и другой грабеж. Католический государь, может быть, должен был бы воспротивиться помещению над главным входом в кафедральный собор надписи, относящейся к триумфам вовсе не религиозным. Это несоответствие может быть объяснено только "умиротворением мира". 

IV. 

Подчинение Барбароссы папе Александру III.

Монарх ногою попирает плиты,

Где был монарх коленопреклонен.

(Строфа XII).

После многих тщетных усилий со стороны итальянцев, желавших сбросить с себя иго Фридриха Барбароссы, и после столь же безплодных попыток императора сделаться абсолютным повелителем всех своих цизальпинских владений, кровопролитная борьба, длившаяся двадцать четыре года, благополучно завершилась в Венеции. Относительно статей мирного договора достигнуто было предварительное соглашение между папою Александром III и Барбароссой, и папа, получив охранную грамоту, уже прибыл в Венецию из Феррары, дней невозможным. При таких обстоятельствах внезапно получено было известие, что император прибыл в Киодзу, {Так по-венециански называется Chioggi.} - город, лежащий в пятнадцати милях от Венеции. Венецианцы сильно взволновались и потребовали, чтобы он немедленно был привезен в город. Ломбардцы забили тревогу и отошли к Тревизо. Сам папа опасался какого нибудь безпорядка в случае, если бы Фридрих внезапно двинулся против него, но был успокоен благоразумием и тактом дожа Себастиана Циани. Киодза и Венеция обменялись несколькими посольствами и, наконец, император, отступив от некоторых прежних своих требований, "отложил свою львиную свирепость и воспринял кротость агнца" {"Quibus auditis, imperator, operanta eo, qui corda principum sicut vult et quando vult humiliter inclinat, leonina feritate deposita, ovinam mansuetudinem induit". Romualdi Salernitani Chroniron, apud Script. Rer. Ital. tom. VII. p. 229.}.

В субботу, 23 поля 1177 года, шесть венецианских галер с большим великолепием перевезли Фридриха из Киодзы на остров Лидо, в одной миле от Венеции. На следующий день, рано поутру, папа, в сопровождении сицилианских послов и представителей Ломбардии, призванных им с материка, а также при большом стечении народа, направился из патриаршого дворца в церковь св. Марка и торжественно провозгласил императора и его сторонников свободными от тяготевшого над ними церковного отлучения. Имперский канцлер, от имени своего государя, отрекся от анти-пап и их еретических приверженцев. Тотчас же дож, с большой свитой из духовных и светских особ, явился на галеры, приветствовал Фридриха и с великим почетом перезен его с Лидо в Венецию. Император сошел с галеры на набережной Пьяццетты. Дож, патриарх, епископы, духовенство и венецианский народ, с крестами и хоругвями, пошли перед ним в торжественной процессии в церковь св. Марка. Александр находился у входа в базилику вместе с своими епископами и кардиналами, патриархом Аквилейским, архиепископами и епископами ломбардскими, которые были все в церковных облачениях. Фридрих приблизился - "направляемый Святым духом, поклоняясь Всевышнему в лице Александра, отложил свое императорское достоинство и, сняв мантию, простерся ниц пред папою. Александр, со слезами на глазах, благосклонно поднял его с пола, поцеловал и благословил; а сопровождавшие императора германцы тотчас же громким голосом запели: "Слава Тебе, Господи!" Тогда император, взяв папу за правую руку, повел его в церковь и, получив его благословение, отбыл во дворец дожей". Церемония подчинения повторилась и на следующий день. Папа сам, по просьбе Фридриха, служил обедню в церкви св. Марка. Император снова снял свою царскую мантию и, взяв в руки жезл, стал прислуживать папе, удаляя народ от хора и предшествуя первосвященнику пред алтарем. Александр, прочитав евангелие, произнес проповедь к народу. Император встал у самого аналоя, в позе внимательного слушателя; и папа, тронутый таким знаком внимания (так как он знал, что Фридрих не понимает ни одного слова из его речи), приказал патриарху Аквилейскому переводить латинскую проповедь на немецкий язык. Затем был пропет символ веры. Фридрих принес свою жертву и облобызал ногу папы, а по окончании обедни подвел его за руку к своей белой лошади. Он сам держал стремя и хотел вести лошадь в поводу до пристани, но папа не принял этой услуги и, любезно благословив его, отпустил. Такова сущность рассказа, оставленного архиепископом Салернским, который сам присутствовал при этой церемонии и повествование которого подтверждается также и другими свидетельствами. Об этом событии не стоило бы говорить так подробно, если бы оно не было настолько же торжеством свободы, как и торжеством суеверия. Ломбардские города обязаны были ему подтверждением своих привилегий, и Александр имел причину благодарить Провидение, давшее больному и безоружному старику возможность подчинить себе могущественного и страшного государя". {См. вышеупомянутого Ромуальда Салернского. Во второй проповеди, произнесенной Александром 1 августа, в присутствии императора, он сравнил Фридриха с блудным сыном а себя - с прощающим отцом.} 

V. 

Генрих Дандоло.

Где Дандоло -- -- ныне,

Который сокрушил Царьград в его гордыне?

(Строфа XII).

(В подлиннике эти стихи читаются: "О, если бы хоть на час воскрес слепой старец Дандоло, восьмидесятилетний вождь, победоносный противник Византии!").

Читатель припомнит восклицание шотландца: "О, если бы хоть на часок в Денди!" Генриху Дандоло, когда его избрали дожем, в 1192 году, было 85 лет от роду. Следовательно, когда он командовал венецианцами при взятии Константинополя, ему было уже 97 лет. В этом возрасте он присоединил три восьмых всей империи "Романии" (так называлась в то время римская империя) {Гиббон опустил важное ае "Romani" вместо "Romaniae". Между тем титул, приобретенный Дандоло, в хронике его тезки, дожа Андрея Дандоло, читается так: "Quartae partis et dimidiae totius Imperii Romaniae Dominator". Это "Romaniae" сохраняется и в позднейших актах дожей. И действительно, - владения Греческой империи на материке Европы в то время вообще были известны под именем "Романии"; на картах Турции так называлась Фракия.} к титулу и владениям венецианского дожа. Три восьмых этой империи упоминались в грамотах до времен дожа Джованни Дольфино, который пользовался приведенным титулом еще в 1357 году {См. продолжение хроники Дандоло. Гиббон, повидимому, не включил Дольфино, следуя Санудо, который говорит: "Il quai titolo si usò fin al Doge Giovanni Delfino". См. Vite de' Duchi di Venezia, ap. Script. Rer. Ital., XXII. 530, 611.}.

Дандоло лично руководил штурмом Константинополя. Два корабля, "Рай" и "Пилигрим", были связаны друг с другом, и с их верхней палубы был перекинут мост или лестница на стены. Дож находился в числе первых, вошедших в город. Тогда-то исполнилось, как говорили венецианцы, пророчество Эритрейской сивиллы: "На волнах Адриатики возникнет могущественное государство под управлением слепого вождя; они окружат козла, обезславят Византию, вычернят её здания, разнесут её добычу; новый козел будет блеять до тех пор, пока они не измерят и не пробегут 51 фута и девять дюймов с половиною" {"Fiet potentium in aquis Adriaticis congregatio, caeco praeduce, Hircum ambigent, Byzantium profanabunt, aedificia denigrabunt, spolia dispergentur; Hircus novus balabit usque dum LIV pedes et IX pollices et semis praemensurati discurrant". Chronicon, ibid, XII, 329.}. Дандоло умер 1 июня 1205 г. Он царствовал тринадцать лет, шесть месяцев и пять дней и был похоронен в храме св. Софии в Константинополе. Довольно странно, что бунтовщик аптекарь, захвативший меч дожей и уничтоживший старое правительство в 1796--7 гг., также носил имя Дандоло. 

VI. 

Но Дории угроза не безследной

Осталася - и на конях узда.

(Строфа XIII).

После поражения при Поле и взятия Киодзы, 16 августа 1379 г., соединенными войсками генуезцев и Франческо да Каррара, синьора падуанского, венецианцы пришли в крайнее отчаяние. К победителям отправлено было посольство с белым листом бумаги, на котором их просили написать какие угодно условия, лишь бы только сохранить независимость Венеции. Правитель Падуи готов был согласиться на это предложение, но генуэзцы, кричавшие после победы при Поле: "В Венецию! в Венецию! и да здравствует св. Георгий!" решили уничтожить своих соперников; их главнокомандующий, Пьетро Дориа, дал посольству такой ответ: "Клянусь Богом, синьоры венецианцы, вам не будет мира ни от правителя Падуи, ни от нашей генуэзской общины до тех пор, пока мы не наложим узды на ваших необузданных коней, что стоят под портиком вашего евангелиста св. Марка. А когда мы их взнуздаем, тогда мы съумеем держать вас в мире. Таковы намерения наши и нашей общины. Что касается этих наших братьев генуэзцев, которых вы привели с собою, чтобы отдать нам, то я не хочу их брать; отведите их назад, потому что через несколько дней я сам приду освободить из ваших тюрем как их, так и остальных" {"Alla fè di Dio, Signori Veneziani, non haverete mai paci dal Signoro di Padoua, nè dal nostro commune di Genova, se primieramente non mettemo le brigile а quelli vostri cavalli sfrenati, che sono su la reza del vostro Evangelista S. Marco. Imbrenati che gli havremo, vi faremo stare in buona pace. E quesla e la intenzione nostra, e del nostro commune. Questi miei fratelli Genovesi che havete menati con voi per donarci, non li voglio; rimanetegli in dietro perche io intendo da qui а pochi giorni venirgli а riscuoter, dalle vostre prigioni, e loro e gli altri".}. И действительно, генуэзцы подвинулись вперед до Маламокко, в пяти милях от столицы; но грозная опасность, вместе с высокомерием неприятелей, подняла мужество венецианцев; они решились сделать чрезвычайные усилия и принесли много пожертвований, которые все тщательно отмечаются их историками и Виттре Пизани поставлен был во главе флотилии из 31-х галер. В октябре генуэзцы очистили Маламокко и отступили в Киодзу, но затем снова стали угрожать Венеции, которая была доведена до последней крайности. В это время, 1 января 1380 г., прибыл Карло Дзено, который с 11-ю галерами крейсировал у генуэзских берегов. Венецианцы оказались теперь настолько сильными, что могли осадить генуэзцев. Дориа был убит 22 января каменным ядром в 195 фунтов веса, выброшенным из мортиры, называвшейся тревизскою; Киодза была тесно окружена; к венецианцам присоединился вспомогательный отряд в пять тысяч человек, среди которых было несколько английских кондотьеров, под начальством некоего капитана Чекко. Тогда генуэзцы, в свою очередь, стали просить мира, но не получили его до тех пор, пока не сдались на полную волю победителей; 24 июня 1380 дож Контарини торжественно вступил в Киодзу. Четыре тысячи пленников, девятнадцать галер, множество мелких судов и лодок, со всем вооружением и припасами, а также и все издержки экспедиции, были наградою победителей, которые, если бы Дориа не дал такого неумолимого ответа, рады были бы, что им оставлена во владении одна только Венеция. Подробное изложение этих событий находится в сочинении "Война в Киодзе",  

VII. 

Венеция под властью австрийцев.

                    Безмолвие палат

И узких улиц, вид чужих поcтылый --

(Строфа XV).

Население Венеции в конце XVИИ столетия доходило почти до двух сот тысяч человек. Последняя перепись, произведенная два года тому назад (1810), определила его в сто три тысячи, и с каждым днем оно все уменьшается. Торговля и оффициальные занятия, бывшия неистощимым источником венецианского процветания, теперь прекратились {"Nonnullorum e nobilitate immensae sunt opes, adeo ut vix aestlmari possint; id quod tribus e rebus oritur: parsimonia, commercio atque iis emolumentis, quae e Bepublica percipiunt, quae hanc ob causam diuturna fore creditur". См. De Principatibus Italiae Tractatus varii, 1628, p. p. 18, 19.]. Большинство патрицианских дворцов стоят пустыми и постепенно совсем исчезли бы, если бы правительство, встревоженное разрушением семидесяти двух из них в последние два года, не отняло у обедневших людей этого печального источника дохода. Многие потомки венецианской знати теперь разсеялись и смешались с более богатыми евреями на берегах Бренты, дворцы которой уже пришли, или понемногу приходят, в полный упадок. От "венецианского дворянина" не осталось ничего, кроме имени. Он - только тень того, чем он был прежде, хотя все по-прежнему вежлив и любезен. Его постоянное нытье, конечно, извинительно. Каковы бы ни были недостатки республики, и что бы ни говорили иностранцы о том, что она восприяла естественную кончину по неизбежному закону смертности, - сами венецианцы могут иметь об этом вопросе только одно мнение. никогда подданные республики не собирались с таким единодушием под знамя св. Марка, как в те дни, когда оно было развернуто в последний раз; трусость и предательство тех немногих патрициев, которые советовали роковой нейтралитет, были проявлены только этими немногими отдельными личностями. Нет основания думать, что современное поколение сожалеет об утрате своих аристократических порядков и слишком деспотического правительства; они думают только об исчезнувшей независимости. Они изнывают, вспоминая о ней, хотя иногда относятся к этой утрате с веселым и добродушным юмором. О Венеции можно сказать словами писания, что она "умирает ежедневно; столь общий и столь очевидный упадок производить тягостное впечатление на иностранца, который не может примириться с этим зрелищем целой нации, издыхающей у него на глазах. Создание столь искусственное, лишившись той основной идеи, которая вызвала его к жизни и поддерживала его существование, должно распасться сразу, и его падение должно совершиться гораздо быстрее его возвышения. Ненависть их к порабощению, побудившая некогда венецианцев искать себе убежища на море, после постигшого их бедствия вынуждает их вернуться на материк, где они, по крайней мере, могут оставаться незамеченными среди целой толпы порабощенных и не представлять унизительного зрелища нации, обремененной цепями. Их живость, приветливость и то счастливое равнодушие, которое дается только от природы (так как философия напрасно старается его внушать), не уменьшились под влиянием обстоятельств; но многия особенности жизни и нравов постепенно утратились, а венецианская знать, с тою гордостью, которая свойственна всем итальянцам, бывшим господами, не согласилась выставлять на показ свою незначительность. Она не желает рабским нарядом унижать тот блеск, который был доказательством и составною частью её могущества. Дворяне оставляют место, которое они занимали среди своих сограждан; сохранение за ними этого места было бы доказательством примирения и оскорблением для тех, кто пострадал в общем бедствии. О тех, кто остался в униженной столице, можно сказать, что они не столько живут, сколько бродят, как привидения, в местах своей былой славы. Размышление о том, "кто и что порабощает", едва ли вызовет замечания со стороны тех, кто, в силу своей национальности, является другом и союзником завоевателя; позволительно, однако же, сказать хотя бы одно, - что для людей, желающих возстановить свою независимость, всякие владыки должны быть предметом ненависти: и смело можно предсказать, что эта невыгодная ненависть не исчезнет до тех пор, пока Венеция не потонет в тине своих засоренных каналов. 

VIII. 

Лауpа.

Достиг он тех вершин, где слава вековая.

(Строфа XXX)

Благодаря критическому остроумию одного шотландца, мы теперь знаем о Лауре так же мало, как прежде {См. An Historical and Critical Essay on the Life End Character of Petrarch и А Dissertation on an Historical Hypothesis of the Abbé de Sade. 1810. (Итальянский перевод, под заглавием: Riflessioni intorno а Madonna Laura, изд. 1811).}. Открытия аббата де-Сада, его торжество и насмешки ужо не могут более служить предметом поучения или забавы. Однако, мы не должны думать, что эти "мемуары" {Mémoires pour la vie de Franèois Pétrarque, Amsterdam, 1764, 3 тома in 4R.} - такой же роман, как "Велизарий" или "Инки", хотя такое мнение и высказано д-ром Битти, - человеком с громким именем, но с малым авторитетом {Письмо к герцогине Гордон, 17 авг. 1782. Life of Beattie, by Sir W. Forbes, II, 102 - 106.}. Его "труд" был не напрасен, хотя его "любовь" {Гиббон назвал его мемуары "трудом любви" и следовал ему с удовольствием и доверием. Составитель обширного сочинения должен очень осторожно относиться к источникам; Гиббон так и поступал, но не всегда так строго, как другие писатели.}, подобно большинству страстей, сделала его смешным. Гипотеза, одолевшая итальянских спорщиков и увлекшая менее заинтересованных критиков, теперь уже утратила значение. Вот лишнее доказательство того, что никогда нельзя быть уверенным, что парадокс самый своеобразный и потому кажущийся самым приятным и верным, не уступит места вновь установившемуся старому предразсудку.

Итак, во-первых, оказывается, что Лаура, повидимому, родилась, жила, умерла и похоронена не в Авиньоне, а в окрестностях его. Ручьи Сорги, кустарники Кабриера могут опять выступить на сцену с своими прежними претензиями, и даже отвергнутый de la Bastie может быть выслушав снисходительно. Гипотеза аббата не имела более твердой опоры, кроме написанного на пергаменте сонета и медали, найденных на скелете вдовы Гуго де-Сада, и рукописной заметки на принадлежавшем Петрарке экземпляре Виргилия, находящемся теперь в Амброзианской библиотеке. Если бы эти доказательства были неопровержимы, то стихи должны были быть написаны и медаль сочинена, изготовлена и положена вместе с телом впродолжение всего 12-ти часов, причем все эти действия совершены над трупом женщины, умершей от чумы и торопливо похороненной в самый день смерти. Такие документы, действительно, имеют слишком решающее значение: ими доказывается не факт, а подделка. Подделками должны быть признаны и сонет, и примечание к Виргилию. Аббат цитирует оба эти источника, как неопровержимые; отсюда неизбежно следует, что оба они очевидно подложны {Этот сонет уже и прежде возбудил подозрение г. Ораса Вальполя. См. его письмо к д-ру Джозефу Уортону от 16 марта 1765 г.}.

"нежная и благоразумная" супруга, а высокомерная дева прославила Авиньон, сделав этот город местом честной французской страсти, и впродолжение двадцати одного года разыгрывала здесь свои "маленькия хитрости" поочередной благосклонности и холодности с первым поэтом своего века {"Par ce petit manége, cette alternative de faveurs et de rigueurs bien ménagée, une femme tendre et sage amuse pendant vingt et un ans le plus grand poète de son siècle, sans faire la moindre brêche а son honneur". Mémoires pour la vie de Petrarque, Préface aux Franèais, I, p. CXIII.}. Далее, слишком неудобно было делать женщину ответственною за одиннадцать человек детей на основании одного только плохо истолкованного сокращения и решения библиотекаря {В диалоге с св. Августином Петрарка сказал о Лауре, что её тело изнурено постоянными ptubs. Прежние издатели читали и печатали: perturbationibus; но г. Капронье, библиотекарь французского короля в 1762 г., увидев рукопись в парижской библиотеке, стал уверять, что "on lit et qu'on doit lire partubus exhaustum". целомудренной девицей или воздержной супругой, он обращается к Фоме Аквинскому.}. Как бы то ни было, мы имеем полное основание думать, что любовь Петрарки не была платоническою. То счастье, которым он молил наградить его хотя бы один только раз и на одну минуту, конечно, было не воображаемое {*}, а столь же реальное, как и его намерение жениться на той, кого напрасно называют символической нимфой, - намерение, следы которого можно указать, по крайней мере, в шести местах его сонетов. Любовь Петрарки не была ни платонической, ни поэтической, и если в одном месте своих сочинений он называет ее amore venementissimo ma unico ed onesto, то в письме к одному из своих друзей он сознается в том, что он был виновен и развращен, что эта любовь совершенно поглотила его и овладела его сердцем.

{* "Pigmalion, quanto lodar ti dei

Dell'immagine tua, se mille volte

N'avesti quel, ch'i'sol una vorrei! "

Quando aiunse а Simon l'alto concetto).}

Впрочем, в этом случае он, может быть, был встревожен преступностью своих желаний, так как сам аббат Де-Сад, который, наверное, не проявил бы особенно строгой деликатности, если бы имел возможность доказать свое происхождение от Петрарки и Лауры, однако, считает себя вынужденным упорно защищать добродетель своей прабабушки. Что касается поэта, то мы не имеем доказательств его невинности, - за исключением, может быть, только постоянства его ухаживаний. В своем послании к потомству он уверяет нас, что когда он достиг сорокового года жизни, то он не только стал приходить в ужас от всякой "неправильности", но даже утратил всякое воспоминание о ней. Между тем, рождение его незаконной дочери может быть отнесено не ранее как к тридцать девятому году его жизни; стало быть, или память, или нравственность поэта изменили ему, если он забыл об этой, ошибке или оказался в ней виновным {"А questa confessiono cosè sincera diede forse occasione una nuova caduta, ch'ci fece" Storia delia letteratura italiana, 1. III (1783), v. 460.}. Слабейшим доказательством чистоты этой любви было указание на её постоянство, пережившее даже самый предмет страсти. Разсуждение г. де-ла-Басти о том, что одна только добродетель может произвести впечатление, неизгладимое даже смертью, - одно из тех разсуждений, которые все хвалит, но которым никто не верит, если только начнет анализировать собственные чувства или вспоминать о чувствах других людей {"Il n'у а que la vertu seule qui soit capable de faire des impressions que la mort n'efface pas." M. de Bimard, baron de la Bastie, в Mémoires de l'Académie des Inscriptions et Belles Lettres 1740. См.. также Riflessioni и пр., p. XCVI.}. Подобные заявлении ничего не могут объяснить ни в отношении Петрарки, мы в отношении морали, и годятся разве только для очень слабых или очень молодых читателей; а человек, хоть немного подвинувшийся вперед от неведения и детства, может находить для себя поучение в одной только истине. То, что принято называть "спасением чести" отдельного лица или целого народа, представляет самое безплодное, скучное и лишенное поучительности сочинительство, хотя оно всегда находит себе больше похвал, чем та трезвая критика, которая приписывается злобному желанию низвести великого человека до общого уровня обыкновенных людей. Впрочем, наш историк может быть, поступил и правильно, сохранив свою любимую гипотетическую оговорку, которая обезпечивает автора, хотя едва ли спасает честь все еще неизвестной возлюбленной Петрарки {"И если добродетель или благоразумие Лауры были непреклоны, то он все-таки обладал, и мог гордиться, что обладает нимфой поэзии". Гиббон, Decline and Fall, 1818, гл., LXX, стр. 321, т. XII. Может быть, если здесь поставлено вместо хотя. 

XI. 

Петрарка.

Есть в Аркуе старинная гробница. (Строфа XXX).

повидимому, провел последние четыре года своей жизни в этом очаровательном уединенном местечке или в Падуе. За четыре месяца до смерти он уже находился в состоянии крайней слабости, и утром 19 июля 1374 г. был найден мертвым в своей библиотеке, в кресле, с головой, склонившейся на книгу. Это кресло еще и теперь показывается среди драгоценных реликвий в Аркве, - реликвий, которые, при непрерывном поклонении всему, что имело какое-либо отношение к великому поэту со дня его смерти и до настоящей минуты, можно считать гораздо более подлинными, нежели шекспировския вещи в Стратфорде на Авоне.

Арква (ударение падает на последний слог, хотя в стихе, по аналогии с английским языком, это и не соблюдено {Русский переводчик воспроизвел эту ошибку Байрона: "Арква", конечно, склоняется как "Москва".}, лежит в двенадцати милях от Падуи и около трех миль вправо от большой дороги в Ровиго, посреди Эвганейских холмов. Пройдя минут двадцать по плоской, поросшей деревьями лужайке, вы приходите к небольшому голубому озеру, светлому, но бездонному, у подошвы целого ряда возвышенностей и холмов, покрытых виноградниками и кустами, пихтами, гранатовыми и разными другими южными плодовыми деревьями. От берегов озера дорога идет, извиваясь, по холмам, и вскоре показывается, в просвете между двумя склонившимися одна к другой вершинами гор, почти со всех сторон окружающих деревню, церковь Арквы. Дома деревни разбросаны по бокам этих обрывистых гор; дом поэта находится на вершине небольшого холмика, с которого спускаются две тропинки и открывается вид не только на цветущие сады в лежащих тут же, у подножия, долинах, но и на широкое поле, на котором видны низкия заросли шелковицы и ивы, опутанные гирляндами виноградных листьев, одинокие высокие кипарисы, а вдали - шпицы городских церквей и башен; это поле простирается до устьев По и до самых берегов Адриатического моря. Климат этих вулканических холмов теплее, и сбор винограда начинается здесь на неделю раньше, чем в падуанских равнинах. Петрарка положен (так как о нем нельзя сказать, что он был похоронен) в саркофаге из красного мрамора, поставленном на четырех столбах на высоком фундаменте и выделяющемся среди остальных, более низких могил. Этот саркофаг стоит одиноко, но вскоре будет почти скрыт от глаз четырьмя лаврами, посаженными в позднейшее время. Фонтан Петрарки (здесь все носит имя Петрарки) вытекает и разливается из-под искусственного свода, несколько ниже церкви, и в самое сухое время года изобилует той мягкой водой, какою еще в древности славились Эвганейские холмы. Он был бы еще более привлекателен, если бы в иные дни около него не было множества шершней и ос. Ни в чем другом никакого сходства между могилами Петрарки и Архилога. В течение веков всяческие перевороты шли мимо этих уединенных долин, и единственное оскорбление, нанесенное праху Петрарки, имело причиною не ненависть, а чрезмерное уважение к нему. Именно - сделана была попытка похитить прах из саркофага: какая-то флорентинская дама унесла одну руку через трещину, которая видна и до сих пор. Эта обида не была забыта, по послужила поводом к отождествлению поэта с той страной, в которой он родился, по не хотел жить. Когда одного крестьянского мальчика из Арквы спросили, кто такой был Петрарка, он отвечал, что "у них в приходе о нем знают все, а он знает только, что Петрарка был флорентинец".

Г. Форсайт {Remarks on Antiquities, in Italy, by Joseph Forsyth, и оставался там довольно долго, так что успел познакомиться с некоторыми из выдающихся жителей города. один флорентинский джентльмен, стыдясь этой нелюбви поэта к родному городу, поспешил указать на эту ошибку в сочинении нашего прекрасного путешественника, которого знал лично и уважал за его необыкновенные способности, обширную эрудицию и изысканный вкус в соединении с тою привлекательною простотою обхождения, которая так часто признавалась вернейшим, хотя, разумеется, не необходимым, признаком высшого ума.

Все следы любовника Лауры заботливо помнятся и сохраняются. В Венеции показывают дом, в котором он жил. Жители Ареццо, желая окончательно прекратить старинный спор между их городом и соседней Анчизой, куда Петрарка был привезен семи месяцев от роду и где он оставался до семилетняго возраста, отметили длинною надписью место рождения своего великого земляка. Памятная доска в честь его поставлена в Парме, в часовне св. Агаты, у кафедрального собора, потому что он был архидиаконом местной конгрегации и должен был быть похоронен в этой церкви, если бы его не похитила смерть на чужбине. Другая доска, с бюстом, поставлена в честь его в Павии, потому что он провел осень 1368 г. в этом городе, вместе с своим зятем Броссано. Политическия условия, в течение целого ряда веков лишавшия итальянцев возможности критически относиться к живым деятелям, обратили их внимание на прославление мертвых. 

D. O. M. 

Parmensi Archidiacono. 

Parentibus praeclaris genere perantiquo 

Ethices Cnristianae scripton eximio 

Romanae linguae restitutori 

Africae ob carmen hac in urbe peractum regibus accito 

S. P. Q. R. laurea donato. 

Tanti Viri 

Juvenilium juvenis senilium senex 

Cornes Nicolaus Canonicus Cicognarus 

Marmorea proxima ara excitata. 

Ibique condito 

Divae Januariae cruento corpore 

Suffectum 

Sed infra meritum Francisci sepulchro 

Summa hac in aede efferri mandantis 

Si Parmae occumberet 

X.

 Tacco.

Сияньем вечной славы, осенен,

Что Бруски с Буало глаза слепило.

Строфа XXXVIII).

"Бруски - опечатка вм. Круски, известная флорентинская accademia delia Crusca).

Стихи, в которых Буало унижает Тассо, могут, как и всякие другие, служить образцом, оправдывающим мнение о гармонии французского стиха:

А Malherbe, à Racan, préfère Théophile,

à tout l'or de Virgile.

Sat. IX, 170.

Биограф Серасси {La Vita di Tasso, Bergamo, 1790.}, из нежности к репутации итальянского и французского поэтов, спешит заметить, что сатирик впоследствии отрекся от этого мнения и провозгласил Тассо "гением возвышенным, обширным и счастливо рожденным для высочайшого поэтического наречия". К этому мы должны прибавить, что отречение было далеко не полное, если разсмотреть весь рассказ об этом, передаваемый Оливе {Hist. de l'Académie franèaise depuis 1652 jusqu'а 1700, par. M. labbé (Thoulier) d'Olivet, Amsterdam 1730. "Mais ensuite, venant à l'usage qu'il а fait de ses talens, j'aurois montré que le bon sens n'est pas toujours ее qui domine chez lui". (p. 181). Буало говорит, что он не изменит своего мнения. J'en ai si peu changé, ditil", и np. (p. 181).}. Приговор, произнесенный о нем Бугуром {La Manière de bien penser dans les ouvrages de l'esprit. 1692. Филант защищает Тассо и говорит: "De tous les beaux ésprits quel'Jtalie а porté, le Tasse est peut estre celuy qui pense le plus noblement". Ho Бугур, повидимому, говорит устами другого лица, Эдокса, заключающого свою речь нелепым сравнением: "Faites va'oir le Tasse tant qu'il vous plaira, je m'en tiens pour moy а Virgile".}, приведет только в смущение критика, "палинодию" которого итальянец не дает себе труда разобрать и, по всей вероятности, с нею не согласится. Что касается оппозиции, встреченной с Иерусалимом, со стороны академии Crusca, которая устранила Тассо от всякого сравнения с Ариосто и поставила его ниже Боярдо и Пульчи, то такая немилость должна быть до известной степени поставлена в вину Альфонсу и феррарскому двору, так как Леонардо Сальвиати, бывший зачинщиком и почти единственным виновником этого нападения, действовал, без сомнения, под влиянием надежды приобрести благосклонность дома Эсте - и разсчитывал достигнуть этой цели, прославляя своего земляка-поэта на счет его соперника, бывшого в то время "государственным преступником" {La Vita, etc., lib. III, p. 90, tom. II.}. Надежды и старания Сальвиати обнаруживают мнение современников о причине заключения поэта и переполняют меру нашего негодования на деспота, бывшого его тюремщиком {Дальнейшия и, надо надеяться, окончательные доказательства того, что Тассо был именно "государственный преступник", находятся в "Исторических объяснениях к IV песне Чайльд-Гарольда", стр. 5 и след.}. Противник Тассо мог быть доволен тем приемом, какой был оказан его критике; он был призван к феррарскому двору, и там, стараясь еще увеличить свои права на благосклонность панегириками семье своего государя {Orazioni funebri... delie lodi di Don Luigi Cardinal d'Este... delle lodi di Donno Alfonso d'Este. См. La Vita, lib. III, p. 117.}, был потом, в свою очередь, покинут и умер в пренебрежении и бедности. Оппозиция членов "Круски" прекратилась через шесть лет после начала спора, и если академия приобрела первую свою известность, выступив с этим парадоксальным мнением почти вслед за своим открытием {Она была основана в 1582 г., а её ответ на разсуждение Пеллегрино об эпической поэзии напечатан в 1584 г.} то, с другой стороны, представляется вероятным, что заботы о поддержании своей славы скорее облегчали, чем удручали поэта в его заточении. Защита своего отца и самого себя (так как Сальвиати нападал на них обоих) заняла много часов в его невольном уединении, и узник не встретил больших трудностей в ответах на приписанные ему вины, в числе которых, между прочим, указывалось и на то, что он, сравнивая Францию с Италией, намеренно ни чего не сказал о куполе Санта-Мария дель-Фиоре во Флоренции {"Cotanto, potè serapre in lui il veleno della sua pessima vollontа contro alla nazion fiorentina".}. Позднейший биограф Ариосто, как будто желая возобновить старый спор, усомнился в истолковании мнения Тассо о самом себе, {La Vita di Messer Lodovico Ariosto, soritta dall' abate Girolamo Baruffaldi giuniose, etc., Ferrara 1807.} приведенного в биографии Серасси. Но Тирабоски еще ранее устранил это соперничество, {Storia della Lett., Roma 1785, t. VII, p. 130.} показав, что между Ариосто и Тассо речь идет не о сравнении, а o превосходстве. 

XI. 

У Ариосто статуи с чела

Однажды сорван бил грозой суровой

Поддельный лавр.

(Строфа XLI).

Об этом события вспоминает один писатель прошлого столетия {Op. di Bianconi. vol. III, p. 176, ed. Milano 1802: Lettera sull'indole di un fulmine caduto in Dresda, l'anno 1759.}. Перенесение этого священного праха, 6 июня 1801 года, было одним из самых блестящих зрелищ в короткой жизни Итальянской Республики; для того, чтобы освятить воспоминание об этой церемонии, некогда знаменитые "Intrepidi" были вновь призваны к жизни и преобразованы в Ариостовскую академию. Обширная площадь, по которой проходила процессия, в то время впервые получила название площади Ариосто. Автора Орланда ревниво провозглашают Гомером, - но не итальянским, а только феррарским {"Appasionato ammiratore ed invitto apologista dell Omero Ferrarese". Этот титул дал ему сначала Тассо.}. Мать Ариосто была родом из Реджю, а дом, в котором он родился, отличен доскою с надписью: Qui nacque Lodovico Ariosto il giorno 8 di ". Но феррарцы недовольны тем, что их поэт случайно родился не в их городе, и требуют, чтобы он принадлежал исключительно им. Они обладают его костями, показывают его кресло, его чернильницу, его автографы.

"......Hic illius arma,

Hic currus fuit......"

Дом, где он жил, и комната, в которой он умер, обозначены его собственною надписью {*}, а также - надписью более поздняго происхождения. Феррарцы стали еще более ревниво относиться к своим притязаниям со времени раздраженных нападок Денины (о причине которых их защитники таинственно намекают, что она им небезызвестна), пытавшагося унизить их почву и климат до беотийской неспособности к каким бы то ни было духовным произведениям. Целая книга in 4-to была вызвана этим порицанием, - и это добавление к "Запискам" Баротти о знаменитых феррарцах признается торжествующим возражением на "Quadro Storico Statistico deir Alta Italia".

{* Parva sed apta mihi, sed null obnoxia, sed non.

XII. 

Древния суеверия относительно молнии.

                    Венок лавровый,

Что слава вьет, не поразит стрела.

Орел, тюленья шкура, лавр и лоза белого винограда {Plin. Hist. nat, II, 55.} считались вернейшими предохранительными средствами против молнии: Юпитер избрал первого, Август Цезарь - вторую, а Тиберий надевал целые гирлянды из лавров, когда небо грозило грозой {Columella, De Re Rustica, X, 532. Sueton., Vit. Auffust. XC и Vit. Tiberii, cap. LXIX.}. Эти суеверия не должны вызывать улыбки в стране, где еще до сих пор не совсем утратилась вера в магическия свойства ореховой ветки, и читатель, вероятно, не особенно удивится тому, что один из комментаторов Светония серьезно доказывает. что венки Тиберия не имели предохранительных свойств, так как за несколько лет перед тем одно лавровое дерево в Риме было разбито молнией {Not. 2 p. 409, edit. Lugd. Bat. 1667.}. 

XIII.

                    Молния светла

И очищает все она, что тленно.

(Строфа XLI).

"патеал" или жертвенник, напоминающий сруб колодца, с небольшим сводом, прикрывавшим впадину, которая, как полагали, образовалась от громового удара. Тела, поврежденные молнией, и люди, ею убитые, считались нетленными {I. Boulenger, De terrae motu et fulminibus, 1696.}, а удар, не имевший роковых последствий, давал право на общее уважение человеку, которого таким образом отличило само небо. {Artemidori Oneirocritica, Paris 1603, p. 91.}

Убитые молнией обвертывались в белое полотно и сжигались на том самом месте, где они были поражены. Это суеверие разделялось не одними только поклонниками Юпитера: ломбардцы верили в предсказания, получаемые от молнии, а один христианский священник признается, что какой-то пророк, обладавший дьявольским искусством истолкования громовых ударов, предсказал туринскому дуке Агилульфу одно событие, которое должно было произойти, и доставил ему королеву и корону {Pauli Warnefridi Diaconi De Gestis Langobardorum, III cap. XXXI.}. Впрочем, в этом небесном знамении было и нечто двусмысленное, так что древние римляне не всегда считали его благоприятным; а так как страх обыкновенно действует сильнее утешений суеверия, то и не удивительно, что римляне времен Льва X были до такой степени напуганы несколькими неудачно истолкованными грозами, что для них потребовались особые увещания одного ученого, который пустил в ход все свои познания о громе и молнии, чтобы доказать, что эти знамения благоприятны, начиная с удара молнии в стены Велитры и кончая ударом в ворота Флоренции; одному из граждан этого города он предсказал папский престол. {I. P. Valeriani. De fulminum significationibus declamatio, apud I. G. Graaev., Thesaur. Antiq. Boni., 1696, v. 604. "Декламация" обращена к Юлиану Медичи.} 

XIV. 

Венера Медицейская.

Из мрамора богини изваянье

(Строфа XLIX).

Вид Венеры медицейской сейчас же вызывает в памяти стихи из "Времен года" {Поэма Томсона.}, сравнение подлинника с описанием не только доказывает верность изображения, но обнаруживает особый склад мысли и, если можно так выразиться, физического воображения поэта. Такое же заключение можно вывести и из другого намека в том же самом эпизоде "Музидоры"; должно быть, понятия Томсона о преимуществах благосклонной любви были или очень первобытны, или недостаточно деликатны, так как он заставляет свою благодарную нимфу обещать скромному Дамону, что когда-нибудь, в более удачную минуту, он может выкупаться вместе с нею:

Настанет день - и ты не убежишь.

читатель припомнит анекдот, рассказанный в биографии д-ра Джонсона. Нам не хочется разставаться с флорентинской галлереей, не сказав несколько слов о Странно, что характер этой спорной статуи до сих пор еще остается неопределенным, - покрайней мере это представляется странным в отношении тех, кто видел саркофаг при входе в базилику св. Павла "за стенами" в Риме, на котором уцелела в довольно сохранном виде целая группа, взятая из мифа о Марсиасе, и скифский раб, который точит нож, изображен совершенно в той же позе, как и упомянутая знаменитая статуя. Раб не обнажен; но легче преодолеть это затруднение, чем допустить, что нож в руке флорентинской статуи есть бритва и что, как предполагает Ланци, перед нами - не кто иной, как брадобрей Юлия Цезаря. Винкельман, объясняя барельеф на тот же самый сюжет, следует мнению Леонарда Агостини, авторитет которого должен был бы иметь решающее значение даже и в том случае, если бы указанное сходство не поражало сама о внимательного наблюдателя {См. Monum. Ant. Ined., 1767, II, p. 50, и Storia delle Arti etc., t. II, p. 314.}. В числе бронз той же самой княжеской коллекции до сих пор находится таблица с надписью, скопированной и объясненной Гиббоном {Nomina gentesque antiquae Italiae (Gibbon, Miscell. Works, 1814), p. 201.}. Нашему историку представлялись некоторые затруднения, но он не отступится от своего объяснения. Ему было бы очень досадно, если бы он теперь узнал, что предметом его критических исследований была надпись, в настоящее время уже всеми признанная подложною. 

XV. 

Г-жа Сталь.

В обители священной Санта-Кроче

(Строфа IV).

Это имя напоминает не только о тех, чьи могилы сделали Санта-Кроче центром паломничества, - итальянской Меккой, но также и о той, чье красноречие изливалось на славный прах и чей голос теперь так же нем, как и голоса тех, кого она воспела. Коринны уже не существует, и вместе с нею должны были бы исчезнуть страх, лесть и зависть, которые окружают путь гения облаком то слишком ярким, то слишком мрачным, мешая верному взгляду безкорыстной критики. Перед нами - её изображения, то прикрашенные, то обезображенные, смотря по тому, чертила ли их рука друга или врага: безпристрастного её портрета, мы едва-ли можем ожидать от современников. Голос людей, только что ее переживших, не будет, по всей вероятности, способствовать правильной оценке её своеобразного дарования. Любезность, любовь к чудесному и надежда приобщиться к её славе, притуплявшия остроту критики, теперь уже не должны иметь места. Мертвец не имеет пола; он не может удивить никаким новым чудом; но может доставить никакого преимущества. Коринна перестала быть женщиной, - теперь она только писательница, и можно предвидеть, что многие захотят вознаградить себя за прежнюю любезность тою строгостью, которая, благодаря преувеличенности прежних похвал, может приобрести оттенок правдивости. Позднейшее потомство (так как она, наверное, дойдет до самого поздняго потомства) выскажет окончательный приговор над разнообразными её произведениями, и чем дальше будет разстояние, с которого станут их разсматривать, тем внимательнее будет это разсмотрение и тем больше уверенности в справедливости окончательного приговора. Она вступит в ту сферу, в которой великие писатели всех времен и народов составляют, так сказать, как бы свой собственный, особый мир, откуда они направляют и утешают человечество своим вечным влиянием. Но по мере того, как перед нами будет яснее и яснее раскрываться писатель, личность его станет постепенно исчезать из наших глаз, а потому, хотя бы некоторые из всех тех, кого привлекал дружеский круг посетителей Коппе непринужденным остроумием и радушным гостеприимством его хозяйки, должны бы позаботиться о том. чтобы спасти от забвения те её качества, которые чаще заглушаются, нежели возбуждаются домашними заботами частной жизни. Кто-нибудь должен изобразить ту непритворную любезность, какая проявлялась в её родственных отношениях, в исполнении тех обязанностей, которые обыкновенно составляют интимную сторону семейной жизни и редко соединяются с внешними её проявлениями, и изображение которых перед глазами равнодушного зрителя требует особой деликатной нежности. Найдется кто-нибудь, кто не станет прославлять, а просто опишет любезную хозяйку открытого дома, бывшого центром общества всегда разнообразного и всегда приятного, среди которого она, далекая от всякого честолюбия, блистала только для того, чтобы распространять вокруг себя живое одушевление. Нежно любившая и нежно любимая мать, безгранично великодушный и уважаемый друг, благодетельная покровительница всех несчастных не может быть забыта теми, кого она любила и поддерживала. Её который среди величественной природы, окружающей Женевское озеро, лучшим своим удовольствием считал - любоваться привлекательными достоинствами несравненной Коринны. 

XVI. 

Альфиери.

                    . . . Там лежат давно

(Строфа LIV).

Альфиери - великое имя нашего века. Итальянцы, не дожидаясь столетия, провозгласили его великим поэтом; его память тем дороже для них, что он был певцом свободы и что, следовательно, его трагедии не могут разсчитывать на одобрение со стороны какого-либо из итальянских государей. Лишь очень немногия из них, и то очень редко, разрешаются к представлению на сцене. Еще Цицероном было замечено, что истинные чувства и мысли римлян нигде так ясно не обнаруживаются, как в театре {Свободное выражение их честных чувств пережило их свободу. Друг Антония Тиций устроил для них игры в театре Помпея. Но они не допустили, чтобы блестящий спектакль изгладил из их памяти то обстоятельство, что человек, доставивший им это удовольствие, убил сына Помпея: они с проклятиями вытащили его вон из театра. Нравственное чувство толпы, свободно выражаемое, никогда не бывает ошибочным. Даже солдаты триумвиров присоединялись к брани граждан, выкрикивая вокруг колесниц Лепида и Планка, которые изгнали своих братьев: "De germanis, non de gallis, duo triumphant consules"! - изречение, которое стоит того, чтобы его запомнить, хотя бы только потому, что в нем заключался хороший каламбур.}. Осенью 1816 г. один знаменитый импровизатор показывал свое искусство в оперном театре в Милане. Чтение тем, предложенных ему для импровизации, весьма многочисленная публика встречала, большею частью, молчанием или смехом; но когда его помощник, развернув одну бумажку, прочел: "Апофеоз Витторио Альфиери", весь театр огласился криками и рукоплесканиями, продолжавшимися несколько минут. Жребий, однако, не достался Альфиери, - и синьору Сгриччи пришлось импровизировать общия места по поводу бомбардировки Алжира. Надо заметить, что выбор этот был вовсе не таким случайным, как это могло показаться с первого взгляда: полиция не только заранее просмотрела все бумажки, но и приняла меры к тому, чтобы, в случае надобности, исправить ошибку слепой судьбы. Может быть, и самое предложение апофеоза Альфиери принято было с таким восторгом именно потому, что никто не предполагал, чтобы оно могло осуществиться. 

XVII. 

                    .....Маккиавелли

Вернулся с землю там где встал из колыбели.

(Строфа LV).

а o жизни данного лица. Такою именно простотою отличается надпись на могиле Маккиавелли: здесь пет никаких сведений ни о месте и времени рождения и смерти историка, ни об его возрасте и происхождении. 

Tanto nomini nullum par elogium 

Niccolaus Macchiavelli.

Мы не видим причины, почему имя не написано выше той сентенции, которая к нему относится.

Легко можно себе представить, что во Флоренции уже не существует тех предразсудков, вследствие которых имя Маккиавелли вошло в пословицу, как синоним коварства. Его память подвергалась преследованию, как и он сам - при жизни, за его преданность свободе, несогласимую с новою системою деспотизма, водворившеюся в Италии после падения свободных государств. Он был подвергнут пытке за "разврат", т. е. за желание возстановить флорентинскую республику; усилия людей, заинтересованных в том, чтобы искажать не только природу поступков, во и самое значение слов, привели к тому, что деяния, называвшияся прежде мало по малу стали называться развратом. Мы сами пережили прежнее значение слова "либерализм", которое теперь в однех странах стало синонимом измены,и повсюду - синонимом глупости. Обвинение автора Государя теми, кого нельзя пряно обвинить ни в каком преступлении, был заподозрен и обвинен в безбожии; первыми и самыми сильными противниками его книги были два иезуита, из которых один убеждал инквизицию, "benchè fosse tavdo", запретить это сочинение, а другой говорил, что секретарь флорентинской республики - просто съумасшедший. Отец Поссевин доказал, что он вовсе не читал этой книги, а отец Луккезини, - что он вовсе её не понял. Тем не менее ясно, что подобные критики должны были возмутиться вовсе не рабским духом учения Маккиавелли, него предполагаемым стремлением показать, до какой степени интересы государя расходятся с благом человечества. В настоящее время иезуиты снова возстановлены в Италии, и последняя глава Государя опять может вызвать специальное опровержение со стороны тех, стараниями которых умы подростающого поколения смягчаются для восприятия впечатлений деспотизма. Эта глава (XXIV) носит заглавие: "Esortazione а liberare l'Italia da' Barbari" и заключается "развратным" призывом к будущему искуплению Италии: "Non si deve adunque lasciar passare questa occasione, acciocchè la Italia vegga dopo tanto tempo apparire un suo redentore. Nè posso esprimere con quale amore ei fusse ricevuto in tutte quelle provincie, che hanno patito per queste illuvioni esterne, con quai sete di vendetta, con che ostinata fede, con che pielа, con che lacrime. Quali porte se gli serrerebero? Quali popoli gli negherebbero l'ubbidienza? Quale Italiano gli negherebbe l'ossequio? Ad ognuno puzza questo Barbaro Dominio"). 

ХVIIИ. 

Данте.

На берегу, который оскорбленье

Нанес ему, спит Данте в отдаленье.

(Строфа LVII).

Данте родился во Флоренции, 1261 г. Он участвовал в двух сражениях, четырнадцать раз был посланником и один раз стоял во главе республики. В то время, когда партия Карла Анжуйского восторжествовала над "белыми", он находился в отсутствии, в посольстве у папы Бонифация VIII, и был приговорен к двухлетнему изгнанию и к штрафу в 8000 лир, неуплата которого повлекла к конфискации всего его имущества. Но республика и этим не удовольствовалась: в 1772 г. в флорентинских архивах отыскался приговор, где имя Данте стоит одиннадцатым в списке пятнадцати лиц, осужденных в 1302 г. на сожжение: "Talis perveniens igne comburatur sic quod moriatur". - Поводом к этому приговору послужило обвинение в незаконной торговле, вымогательствах и взяточничестве, "baracteriarum iniquarum extorsionum et illicitorum lucrorum" {Storia della Lett. Ital., Venez. 1795, t. V, p. 418. Три декрета против Данте изданы в 1302, 1314 и 1316 гг.}. В виде подобного обвинения неудивительно, что Данте постоянно доказывал свою невиновность и жаловался на несправедливость своих сограждан. Его протест, обращенный к Флоренции, сопровождался другим протестом, адресованным императору Генриху; и смерть этого государя в 1313 г. послужила сигналом к осуждению Данте на вечное изгнание. Сначала он жил вблизи от Тосканы, в надежде, что его призовут во Флоренцию, а затем путешествовал по северной Италии, причем довольно долго прожил в Вероне, и, наконец, поселился в Равенне, где и жил обыкновенно. хотя и не постоянно, до самой смерти. Причиною его смерти, происшедшей в 132L г., был. как говорят, отказ венецианцев в просьбе его покровителя, Гвидо Новеллы из Поленты, дать ему публичную аудиенцию. Он был погребем ("in sacra minorum aede") в Равевне, в красивой гробнице, воздвигнутой Гвидо, которая была возстановлена в 1483 г. Бернардом Бембо, претором той самой венецианской республики, которая отказалась выслушать поэта, снова возстановлена в 1692 г. кардиналом Корси и заменена еще более великолепной гробницей, сооруженной в 1780 г на счет кардинала Луиджи Валенти Гонзаги. Причина пережитых Данте оскорблении и несчастий заключалась в его привязанности к побежденной партии, а также, по словам наименее расположенных к нему биографов, в слишком большой свободе речи и в надменности обращения. Но ближайшия столетия воздали изгнаннику чуть не божеския почести. Флорентинцы несколько раз тщетно пытались перенести к себе его останки; они увенчали его статую в церкви {Так говорит Фичино; но другие думают, что венчание было только аллегорическое. См. Storia, etc., p. 453.}, а его портрет служит одним из украшений их кафедрального собора. Они выбивали в честь его медали, воздвигали ему статуи. Итальянские города, не имея возможности спорить между собою о том, в котором из них он родился, оспаривали друг у друга честь быть местом создания его великой поэмы; флорентинцы считали для себя почетным доказывать, что он окончил седьмую песнь прежде, чем они успели изгнать его. Через пятьдесят один год после его смерти они учредили специальную профессуру для объяснения его стихов, и на эту патриотическую кафедру был назначен Боккаччио. Этому примеру последовали Болонья и Пиза; если эти комментаторы оказали литературе лишь незначительные услуги, то, во всяком случае, они увеличили уважение к священным или нравственным аллегориям его мистической музы.

Декамерона, рассказывает, что пред его рождением мать его видела вещий сон: другие писатели сообщили, что он уже в десятилетнем возрасте обнаружил страсть к той богословской мудрости, которая, под именем Беатриче, ошибочно принята была за действительно существовавшее лицо. Когда Божественная Комедия признана была произведением более смертным и когда, по истечении двух веков, суждения итальянцев были уже умерены критикой и сравнением, Данте все еще серьезно ставили выше Гомера {Варки, в своем "Геркулануме". Спор тянулся с 1570 по 1616 г. См. Storia, etc., римское изд. 1785, VII, 187.}; и хотя такое предпочтение казалось некоторым казуистам "еретическим богохульством, достойным пламени", однако спор об этом предмете велся энергично в течение целых пятидесяти лет. В позднейшее время возбужден был вопрос о том, кто именно из веронских владетелей должен быть признан его покровителем {Gio Jacopo Dionici. Serie di aneddoti, No 2. Storia, венец. изд. 1795, V, 24, прим.}, а ревнивый скептицизм одного писателя вызвал споры о том имеет ли Равенна неоспоримое право владеть прахом Данте. Даже такой критический ум, как Тирабоски, склонен был верить, что поэт предвидел и предсказал одно из открытий Галилея. Подобно великим людям других национальностей, Данте не всегда пользовался одинаковою популярностью. Последнее столетие как будто склоняется к более низкой оценке его как образца и предмета для изучения: Беттинелли однажды сделал своему ученику Монти выговор за слишком усердное изучение грубых и устарелых выражений Божественной Комедии. Настоящее поколение, избавившись от галломании Чегаротти, возвратилось к прежнему почитанию Данте, - и danteggiare северных итальянцев считается более умеренными тосканцами даже черезчур нескромным.

Остается еще много любопытных известий касательно жизни и сочинений великого поэта, не собранных даже итальянцами; но знаменитый Уго Фосколо намеревается пополнить этот пробел, и, конечно, можно только порадоваться тому, что этот национальный подвиг будет совершен человеком, столь преданным своей родине и делу истины. 

Гробница Сципиона.

(Те же стихи строфы LVII).

Сципион Африканский Старший имел особую гробницу, если только он не был похоронен в Литерне, куда он удалился в добровольное изгнание. Эта гробница находилась близ морского берега, и рассказ о надписи на ней - "Ingrata Patria", - давший название позднейшему сооружению, если и не верен, то удачно изобретен. Если же он не был похоронен в Литерне, то он, во всяком случае, там жил {Vitam Literni egit sine desiderio urbis. Tit Liv. Hist. lib. XXXVIII, cap. 53.}.

In cosi angusta e solitaria vila

Perche prima col ferro al vivo aprilla *).

{* Trionfo della Castitа.}

Обыкновенно полагают, что неблагодарность - порок специально республиканский, повидимому, забывая о том, что на один известный случай непостоянства народной массы мы имеем сотню примеров падения придворных любимцев. Кроме того, народ часто и раскаивался, между тем как монархи - редко или никогда. Оставляя в стороне многия известные доказательства этого факта, мы разскажем только одну короткую историю, из которой можно видеть разницу между аристократией и народным большинством.

Витторе Пизани, потерпевший в 1354 г. поражение при Портолонго и несколько лет спустя в еще более решительном сражении при Поле с генуэзцами, был отозван венецианским правительством и заключен в тюрьму. Обвинители требовали для него смертной казни, но верховный суд ограничился только тюремным заключением. В то время, когда Пизани отбывал это незаслуженное наказание, соседняя с Венецией Киоза, с помощью Падуанского синьора, захвачена была Петром Дориа. {См. выше, прим. VI.} При вести об этом несчастии забили в набат в большой колокол на колокольне св. Марка; народ и солдаты с галер были призваны для отражения наступавшого неприятеля, но заявили, что не сделают ни шагу, если Пизано не будет освобожден и поставлен во главе войска. Тотчас же созван был верховный совет; узник был приведен в заседание, и дож Андреа Контарнни сообщил ему о требованиях народа и государства, видевших единственную надежду на спасение в его усилиях и теперь умолявших его забыть о причиненной ему обиде. "Я ", отвечал великодушный республиканец; "я терпеливо переносил страдания заточения, потому что был ему подвергнут по вашему приказу: теперь не время разбирать. насколько я его заслуживал: вероятно, оно было нужно для блага республики, все решения которой всегда мудры. Смотрите на меня, как на человека, готового пожертвовать жизнью ради спасения своего отечества". Пизани был назначен главнокомандующим, и его стараниями, вместе с Карло Дзено, венецианцы вскоре снова приобрели перевес над своими соперниками на море.

Итальянския республики были не меньше неблагодарны к своим гражданам, чем греческия. Свобода как здесь, так и там, была, повидимому, достоянием национальным, а не личным, и, не взирая на хваленое "равенство перед законом", в котором один древний греческий писатель видел существенное отличие между своими соотечественниками и варварами {См. последнюю главу II-й книги Дионисия Галикарнасского.}, охрана нрав сограждан, повидимому, никогда не была главною задачею древних республик. Этому миру был еще неизвестен очерк автора "Итальянских Республик", в котором так остроумно указано различие между свободою древних государств и значением этого понятия в более удачной английской конституции. Как бы то ни было. итальянцы, перестав быть свободными, со вздохом оглядывались назад, на эти смутные времена, когда каждый гражданин мог возвыситься до участия в верховном правительстве, и никогда не могли вполне оценить преимуществ монархии. Спероне Сперони, на предложенный Франциском-Марией II, герцогом Роверским. вопрос: "что предпочтительнее - республика или монархия, правление более совершенное, но непрочное, или менее совершенное, но за то и менее подверженное переменам?" отвечал: "Наше счастие следует измерять его качеством, а не продолжительностью", и прибавил, что он предпочитает жить один день, но по-человечески, чем жить сто лет, но подобно животному, дереву или камню. Этот ответ почитали и называли великолепным до последних дней итальянского порабощения {"Е intorno alla inagnifica lisposta", etc Vita del Tasso, lib. III, p. 149, tom. II, edit. 2, Bergamo.}. 

XX. 

Венец Петрарки.

Петрарки лавр чужбиною взрощен.

Флорентинцы не воспользовались коротким пребыванием Петрарки в их городе, в 1350 г., для того, чтобы отменить декрет о конфискации имущества его отца, который был изгнан вскоре после изгнания Данте. Его венец их не поразил. Но когда, в следующем году, они пожелали воспользоваться его содействием для учреждения своего университета, тогда они раскаялись в своей несправедливости, и Боккаччио был послан в Падую, чтобы уговорить лавреата оставить свою скитальческую жизнь и переселиться в родной город, где он мог бы окончить "вою сбезсмертпую" Африку и, получив назад все свое состояние, пользоваться уважением всех классов своих сограждан. Они засвидетельствовали перед ним такое высокое мнение, об его сочинениях и учености, которое он мог бы оценить по достоинству: они называли его славою своей родины, говоря, что он всегда был им дорог, а теперь стал еще дороже, и прибавляли, что если что-нибудь в их послании ему не поправится, то ему следует к ним возвратиться хотя бы только затем, чтобы исправить их слог {"Accingiti innoltre, se ci è lecito ancor l' esortarti а compire l' immortal tua Africa... Se ti avviene d' incontrare nel nostro stile cosa che ti dispiaccia, cio debb' essere un altro motivo ad esaudire i desiderj della tua patria". Storio della Lett. Ital. tom. v. par. i. lib. i. pag. 76.}. Петрарка, повидимому, сначала благосклонно отнесся к этой лести и к настояниям своего друга, но в конце концов, все-таки не вернулся во Флоренцию и предпочел паломничество к могиле Лауры и под тень Воклюза. 

Боккаччио.

Ей завещал Боккаччио свой прах.

(Строфа LVIII).

Боккаччио был похоронен в церкви св. Михаила и св. Иакова в Чертальдо, небольшом городке провинции Вальдельзы, где, как некоторые думают, он и родился. Там он провел последнее время своей жизни в трудолюбивых научных занятиях, которые и сократили его существование; там его праху был обезпечен если не почет, то по крайней мере покой. Но "гиена ханжества" в Чертальдо разрыла могилу Боккаччио и выбросила его останки из священной ограды св. Михаила и св. Иакова. Поводом - и, надо надеяться, извинением - этого поступка послужила перестройка пола в церкви; как бы то ни было, надгробный камень был снят и оттащен в сторону, к фундаменту церкви. Может быть, тут к ханжеству присоединилось еще и невежество. Было бы очень печально сообщать о таком исключении, в виду общого почтения итальянцев к своим великим именам, если бы с ним не соединялась черта более почетная и более отвечающая общему характеру нации. Главное лицо в округе, последняя отрасль дома Медичи, почтила память обиженного поэта тем покровительством, которое лучшие из её предков оказывали всем своим заслуженным современникам: маркиза Ленцони спасла надгробный камень Боккаччио от того пренебрежения, в котором он несколько времени находился, и нашла для него почетное место в своем собственном доме. Она сделала еще больше. Дом, в котором жил поэт, охранялся так же мало, как и его могила, и чуть не разрушился над головою человека, равнодушного к имени его прежнего владельца. Дом этот состоит из трех небольших комнаток и низенькой башни, на которой Козимо II Медичи поместил надпись. Маркиза купила этот дом и намеревается окружить его тем попечением и уважением, какие подобают останкам и славе гения.

почве греческую науку и поэзию; человек, который не только изобрел новый стиль, но основал или по крайней мере утвердил новый язык; который не только пользовался уважением всех образованных европейских дворов, но и считался достойным высокой должности в республике своего родного города и, что еще важнее, - был удостоен дружбы Петрарки; человек, проживший всю свою жизнь как философ и друг свободы и умерший среди забот о приобретении новых познаний, - такой человек заслуживал большого уважения, нежели то, какое было ему оказано со стороны священника в Чертальдо и одного, ныне уже умершого, Английского путешественника, изображающого Боккаччио ненавистным, презренным и развратным писателем, чьи нечистые останки должны были бы гнить в забвении {}. Этот английский путешественник, к несчастию для тех, кому пришлось оплакивать утрату любезного человека, находится теперь уже вне всякой критики; но смерть, не защитившая Боккаччио от нападок г. Юстаса, не защитит и этого последняго от справедливого суда потомства. Смерть может освятить его добродетели, но не его заблуждения и позволительно скромно заметить, что он погрешил не только как писатель, но и как человек, вызвав тень Боккаччио вместе с тенью Аретино среди гробниц Санта-Кроче только затем, чтобы с негодованием отвернуться от нея. Что касается

"Il flagello de' principi,

Il divin Pietro Aretino",--

то мы нисколько не смущаемся порицанием этому франту, обязанному тем, что его помнят до настоящого времени, поэту, благоухание которого спасло много ничтожных червяков; но ставить Боккаччио наряду с подобною личностью и предавать отлучению даже его прах - это такой поступок, который невольно заставляет сомневаться в способности "классического туриста" разсуждать об итальянской, да и о всякой другой литературе, ибо неведение в каком-нибудь одном вопросе может делать автора неспособным судить только о данном частном случае, между тем как увлечение профессиональным предразсудком обращает его в неверного истолкователя всех вообще вопросов. Всякия превратные и несправедливые толкования могут быть результатом того, что в публике называется "делом совести", - вот единственное жалкое извинение, какое можно придумать для священника в Чертальдо и для автора "Классического путешествия". Можно было бы еще примириться с некоторым порицанием новелл Боккаччио; но благодарность этому источнику, из которого муза Драйдена почерпнула свои последние и наиболее гармонические стихи, все-таки, должна бы побудить воздержаться от слишком резкого осуждения Во всяком случае, раскаяние Боккаччио должно было бы воспрепятствовать удалению его праха из могилы; следовало бы вспомнить и сказать, что он в пожилых годах написал письмо к одному из своих друзей, убеждая его не читать Декамерона - ради скромности и ради самого автора, который не всегда будет иметь под рукою защитника, могущого объяснить, что он это написал в юности и по приказанию старших {"Non enim ubijue estqui, in excusationem meam consurgens dicat: juvenis scripsit, et majoris coactus imperio". Из письма к Магинарду Кавальканти, маршалу Сицилианского королевства. См. Tiraboechi, Декамерону, единственному из всех произведений Боккаччио, безсмертную популярность; установление нового и прекрасного языка обезсмертило те сочинения, в которых этот язык впервые появился. По той же самой причине сонетам Петрарки суждено было пережить его "Африку", "любимицу царей", которою он сам восторгался. Неизменные черты природы и чувства, в таком изобилии разсеянные в новеллах Боккаччио и в сонетах Петрарки, послужили главным источником известности обоих писателей за пределами их родины; но о Боккаччио, как о человеке, так же нельзя судить но одному этому сочинению, как нельзя видеть в Декамерона, осторожный писатель не решился бы произнести о нем приговор, несогласимый с безошибочным голосом нескольких веков и народов. Неоспоримые достоинства никогда не признавались за сочинениями, отличающимися только нравственною нечистотою. 

Истиною причиною нападок на Боккаччио, начавшихся в довольно раннюю пору, было то, что он выбирал действующих лиц своих скандальных историй в монастырях и при дворе; но государи смеялись над любовными приключениями, так несправедливо приписанными королеве Теоделинде, между тем как духовенство громко высказывало свое возмущение любовными сценами монахов и отшельников; негодуя на эти картины, по всей вероятности, именно за то, что оне были слишком верны действительности. Предполагают, что в двух новеллах передавались действительные факты в виде сказки, в насмешку над канонизацией плутов и мирян. Сер Чаппеллетто и Марцеллин цитируются с одобрением даже у скромного Муратори. Великий Арно, цитируемый Бэйлем, указывает, что было предложено выпустить новое издание новелл, в котором, ради "очищения", должны были быть исключены слова "монах" и "монахиня" и все безнравственности приписаны лицам другого звания. История итальянской литературы не знает такого издания: но еще недавно во всей Европе о Декамероне существовало только одно мнение, и отпущение грехов его автору, повидимому, считалось делом решенным по крайней мере сто лет тому назад. "On se feroit siffler si l'on prétendoit convaincre Boccace de n'avoir pas été honnête homme puisqu'il fait le "Décameron". Так выразился один из лучших людей и, может быть, лучший из всех критиков, когда-либо живших, - настоящий мученик безпристрастия {Словарь Бэйля, 1740.}. И о так как это сообщение о том, что в начале минувшого столетия можно было быть освистанным за утверждение, что Боккаччио - не хороший человек, исходит, повидимому, от одного из тех врагов, которые всегда оставляются в подозрении, даже и тогда, когда они дарят нас правдой, то мы можем найти более очевидный контраст осуждению тела, души и музы Боккаччио в немногих словах одного Из его современников, человека добродетельного и патриота, который сам потрудился перевести на латинский язык одну из сказок этого "нечистого" писателя. "Я заметил в другом месте", говорит Петрарка в письме к Боккаччио, "что эту самую книгу некоторые собаки рвали на куски, но вы упорно защищали ее своим жезлом и голосом. Я этому и не удивился, ибо имел случай убедиться в силе вашего ума и знаю, что вам пришлось иметь дело с такими несговорчивыми и неспособными людьми, которые всегда готовы упрекать других на то, чего они сами или не любят, или не умеют, или не могут сделать, и только в этих случаях выказывают свою ученость и красноречие, а во всех прочих совершенно безгласны" {Animadverti alicubi librum ipsum canum dentibus lacessitum, tuo tamen baculo egregiè tuâque voce defensani Nec miratus sum: nam et vires ingenii tum novi, et scio expertus esses hominum genus insolens et ignavum, qui quicquid ipsi vel nolunt vel nesciunt, vol non possunt, in aliis reprehendunt: ad hoc unum docti et arguti, sed elingues ad reliqua". Epist. Ioan. Boccatio, Opp. tom. I, p. 540. edit. Basil.}.

С удовольствием можно отметить, что не все духовенство походит на священника из Чертальдо, и что один из тех, которые не желали иметь у себя прах Боккаччио, не упустил случая воздвигнуть кенотаф в воспоминание о нем. Павианский каноник Бевиус, в начале XVI столетия, поставил в Аркве, против могилы Петрарки, доску, на которой воздал Боккаччио одинаковые почести с Данте и Петраркой. 

Meдичи.

Что нам до пирамид её, богато

Украсивших склеп торгашей-князей?

(Строфа LX). 

церковь св. Лаврентия во Флоренции. Недоконченная капелла в этой церкви, бросающаяся в глаза своим мишурным блеском, предназначенная служить усыпальницею тосканских герцогов и убранная кругом венками и гробами, не вызывает иного чувства, кроме презрения к расточительному тщеславию этой семьи деспотов, между тем как простая плита на полу, посвященная "отцу отечества", примиряет нас с именем Медичи {Cosmus Medices, Decreto Publico, Pater Patriae.}. Для Коринны {Corinne, 1810, 1. XXIII, ch. 3.} было вполне естественно предположить, что статуя, воздвигнутая в честь герцога Урбино в capella de'depositi, была посвящена его великому тезке Рафаэлю; великолепный Лоренцо получил на свою долю только гробницу, наполовину скрытую в нише сакристии. Упадок Тосканы начинается со времени господства Медичи. Наш Сидней дал яркую и верную картину того могильного покоя, который последовал за упрочением владетельных фамилий в Италии: "Не смотря на все мятежи во Флоренции и других городах Тосканы, несмотря на все интриги гвельфов и гибеллинов, черных и белых, нобилей и простонародья, эти города продолжали развиваться, усиливаться и богатеть: но в течение менее нежели полутораста лет спокойного властвования Медичи население провинции уменьшилось на девять десятых. Замечательно, между прочим, что когда Филипп II испанский отдал Сиенну герцогу флорентинскому, его посланник, бывший тогда в Риме, написал ему, что он отдал более 650,000 подданных; трудно поверить, что теперь население этого города и всей его территории составляет не больше 20,000 душ. В подобной же пропорции уменьшилось население Пизы, Пистойи, Ареццо, Картоны и других городов, бывших прежде очень богатыми и густо населенными, а в особенности население самой Флоренции. Этот город, так долго возмущаемый всяческими мятежами, бунтами и войнами, большею частью неудачными, все еще сохранял такую силу, что когда КарлъVИиИ французский. будучи допущен туда на правах друга с целой армией, вскоре потом завоевавшей королевство неаполитанское, вздумал было овладеть Флорепцией, то народ, вооружившись, нагнал на него такого страху, что он рад был убраться оттуда на тех условиях, какие ему были предписаны. Маккиавелли сообщает, что в то время Флоренция, вместе с небольшой принадлежавшей ей территорией долины Арно, могла в несколько часов, по звону набата, собрать 135,000 хорошо вооруженных людей; а теперь этот город, как и все прочие города этой провинции, находится в столь жалком состоянии слабости, бедности и унижения, что не может ни сопротивляться притеснениям своего собственного правителя, или защищаться в случае неприятельского нашествии. Его население или разсеялось, или разорено; лучшия фамилии переселились в Венецию, Геную, Рим, Неаполь и Лукку. И это - вовсе не результат войны или моровой язви: напротив, они пользуются полным спокойствием и не страдают ни от какого бедствия, кроме своего правительства" {Discourse corcerning Government, by А. Sidney, 1751. Сидней, вместе с Локком и Годлеем, - один из писателей, к которым Юм относился с "презрением".}. Начиная от узурпатора Козимо и кончая глупым Гастоном, мы тщетно ищем тех славных качеств, благодаря которым патриот возвышается до власти над своими согражданами. Великие герцоги, и в особенности - Козимо III, съумели до такой степени изменить весь тосканский характер, что прямодушные флорентинцы, в оправдание некоторых недостатков филантропической системы Леопольда, вынуждены были признаться, что их государь был единственным либеральным человеком в своих владениях. Но и этот превосходный государь представлял себе национальное собрание не иначе, как учреждением, обязанным исполнять только его собственные желания, а отнюдь не волю народа. 

XXIII. 

Сражение при Тразимене.

                    ...в пылу ожесточенья

Строфа LXIII).

"И таково было их взаимное ожесточение, так жарко они сражались, что землетрясение, разрушившее большую часть многих городов Италии, остановившее течение быстрых потоков, погнавшее море в реки и низвергшее целые горы, не почувствовалось никем из сражавшихся" {Tit.Liv., XXII, cap. 5.}. Таково описание Ливия. Сомнительно, чтобы подобное увлечение боем допускалось современной тактикой.

Место сражения при Тразимене определяется безошибочно. Путник, идущий из деревни под Кортоною в Casa di Piano, ближайшую станцию на пути в Рим, на первых же двух-трех милях дороги видит вокруг себя, особенно - с правой стороны, плоскую равнину, которую Аннибал обратил в пустыню, чтобы заставить консула Фламиния выступить в Ареццо. С левой стороны и впереди возвышается цепь холмов, спускающихся к Тразименскому озеру; Ливий называет их "montes Cortonenses", а теперь они называются Гваландра. К этим холмам вы подходите в Оссайе, - деревне, о которой путеводители говорят, что она названа так но причине находимых тут костей; но костей тут никаких не находят, потому что сражение происходило по другую сторону холма. От Оссайи дорога начинает понемногу подниматься, но входит собственно в горы только на 67-й миле от Флоренции. Подъем не крут и продолжается минут двадцать. Вскоре внизу направо показывается озеро и "Боргетто", круглая башня, стоящая прямо над водой; волнообразные холмы, частью покрытые лесом, посреди которых извивается дорога, мало по малу уходят в соседния с этой башней болота. Ниже дороги, направо, среди этих лесистых возвышенностей, Аннибал поставил свою конницу {Ibid., cap. 4.}, в расщелине между озером и нынешней дорогой, - надо полагать, у самого Боргетто, как раз под самым нижним из этих "tumuli" {Ibid., cap. 4.}. С левой стороны, на вершине холма, возвышающагося над дорогой, находится старая круглая руина, которую крестьяне называют "башней Аннибала карфагенского". Дойдя до высшей точки дороги, путник видит часть роковой равнины, которая открывается перед ним вся, когда он спустится с Гваландры. Скоро он оказывается в долине, окруженной слева, спереди и сзади холмами Гваландры, образующими сегмент шириною более полукруга и спускающимися к озеру, которое тянется справа и образует как бы тетиву этого лука из гор. Этого местоположения нельзя разсмотреть из равнин Кортоны; оно оказывается вполне замкнутым только тогда, когда вы войдете в ограду холмов, - и тогда в самом деле является "местом, как бы нарочно созданным для засады", "locus insidiis natus". Боргетто стоит в узком болотистом проходе у самого холма и озера, а на противоположный склон гор можно попасть только через маленький городок Нассиньяно, который стоит над водою, у подошвы высокого утеса. Вниз от гор, к верхнему концу равнины, тянется покрытый лесом отрог, почти до самого Нассиньяно; на этом отроге расположена белая деревня, называемая Торре. Повидимому, Полибий говорит именно об этом отроге, что Аннибал занял его и оттуда повел в атаку своих тяжело вооруженных африканцев и испанцев {Hist, 1. III, cap. 83, - Разсказ Полибия не легко согласить с нынешним видом местности и с рассказом Ливия; он говорит о холмах направо и налево от прохода и долины: но когда Фламиний вошел туда, направо от этих пунктов должно было находиться озеро.}. С этого же места он направил свои балеарския и легко вооруженные войска в обход через высоты Гваландры направо, так, чтобы они, пройдя незамеченными, образовали засаду в расщелинах, по которым идет теперь дорога, и были готовы броситься на левый фланг неприятеля, когда конница пройдет через находившийся позади проход. Фламиний подошел к озеру, близ Боргетто, при заходе солнца, а на следующее утро, еще до восхода солнца, не посылая вперед никаких разведчиков, двинулся вперед, не заметив ни конницы, ни легких войск вокруг себя и над собою, и видя только впереди холма Торре тяжело вооруженных карфагенян. Консул начал располагать свое войско на равнине, а тем временем бывшая в засаде неприятельская конница заняла проход сзади него у Боргетто. Таким образом, римляне были совершенно окружены, имея справа озеро, впереди - главную неприятельскую армию, стоявшую на холме Торро, налево - легко вооруженные войска, занимавшия высоты Гваландры, а в тылу кавалерию, которая, по мере того, как римляне подвигались вперед, занимала все выходы, делая отступление невозможным. Поднявшийся с озера туман окутал армию консула, но все возвышенности были ярко освещены солнцем, и все части карфагенского войска, стоявшия в засаде, смотрели на холм Торре, в ожидании сигнала к атаке. Аннибал подал этот сигнал и сам двинулся с высоты. В ту же минуту все его войска, стоявшия на высотах сзади и слева от Фламиния, сразу бросились вперед, на равнину. Римляне, построившиеся в тумане в боевой порядок, внезапно услышали со всех сторон крики неприятеля, и прежде, чем были в состоянии начать сражение, и даже разсмотреть, кто собственно на них напал, убедились, что они были окружены и должны погибнуть.

С высот Гваландры стекают в озеро два небольших ручья. Путешественник переходит первый из них на разстоянии около одной мели от входа в равнину; этот ручей отделяет тосканскую территорию от папской. Второй ручей, на четверть мили дальше, носит название "кровавого" (Sanguinetto), - и крестьяне указывают на открытое место слева, между этим ручьем и холмами, где, по их рассказам, происходило главное побоище. Остальная часть равнины покрыта густо насаженными оливковыми деревьями и вполне ровною становится только в углу, у озера. Действительно, весьма вероятно, что сражение происходило именно в этом углу, так как шесть тысяч римлян, пробившихся в начале боя сквозь неприятельские рады, заняли вершину находящагося тут возвышения; иначе им пришлось бы переходить через всю равнину и пробиваться сквозь главные силы Аннибала.

- равнина у Сангвинетто и проходы Гваландры были завалены трупами. Недалеко от остатков старого вала, в мрачном ущелье слева от ручья, много раз находили человеческия кости, чем и подтверждается название "кровавой речки".

В Италии каждая местность имеет собственного героя. На севере таким "гением места" часто является какой нибудь живописец; иностранец Джулио Романо пользуется в Мантуе чуть ли не большей славой, нежели её уроженец Виргилий {Около середины XII в. мантуанския монеты имели с одной стороны изображение и имя Виргилия.}. На юге мы слышим римския имена. Близ Тразименского озера предание осталось верным славе врага римлян: "Аннибал карфагенский" - единственное древнее имя, которое помнится на берегах этого озера. Фламиния не знает никто; только погонщики на этой дороге выучились показывать путешественникам место, где был убит Il Console Romano. Даже историк сохранил только одно имя из всех, сражавшихся и павших в тразименской битве. На той же дороге в Рим вы снова встречаетесь с этим карфагенянином: один антикварий, содержатель почтовой станции в Сполето, рассказывает вам, что его город отразил нападение победоносного неприятеля, и показывает ворота, которые до сих пор носят название "Аннибаловых". Можно, пожалуй, заметить мимоходом, что один французский путешественник, хорошо известный под именем президента Дюпати, принял за Тразименское озеро - Больсенское, виденное им на пути из Сиенны в Рим. 

XXIV. 

Статуя Помпея.

О статуя, виднеешься одна

(Строфа LXXXVII.).

О предположении разделить на 2 части Помпея Спады уже упоминалось историком "Падения Римской Империи". Гиббон нашел сведения об этом в записках Фламиния Вакки. К его рассказу можно прибавить, что папа Юлий III заплатил спорившим между собою собственникам за статую пятьсот крон и подарил ее кардиналу Капо ди Ферро, который воспрепятствовал исполнению над нею Соломонова суда. В эпоху более цивилизованную эта статуя подверглась настоящей операции: французы, представлявшие в Колизее трагедию Вольтера "Брут", решили, что их Цезарь должен упасть к подножию той самой статуи Помпея, пьедестал которой, как полагают, был обрызгав кровью настоящого диктатора. Вследствие этого девятифутовый герой был перенесен на арену амфитеатра, и для облегчения этой переноски подвергся временной ампутации правой руки. Республиканские артисты оправдывались тем, что эта рука, все равно, была раньше реставрирована; но их обвинители не верят, что целость статуи спасла бы ее от этого насилия. Страсть к изысканиям открыла даже подлинную кровь Цезаря в пятне близ правого колена статуи; но более хладнокровная критика отвергла не только эту кровь, но даже и то, что статуя изображает Помпею, находя, что "держава" в её руке скорее указывает на первого императора, чем на последняго из республиканских властителей Рима. Винкельман не признает существования героических статуй римских граждан; но "Агриппа" Гримани, почти современный "Помпею", представляет именно героическое изображение; обнаженные римския фигуры, конечно, допускались редко, но не были вовсе запрещены. Лицо статуи гораздо больше похоже на hominem integrum et castum et gravem {Cicer, Epist. ad Atticum, XI, 6.}, нежели на какой-либо из бюстов Августа и слишком грубо для последняго, который, по словам Светония, был красив во все эпохи своей жизни. Точно так же не заметно и сходства с чертами Александра Македонского, и наоборот - замечается сходство с медалью Помпея {Изд. Каузеусом, в его Museum Romanum.}. Спорная "держава" не могла быть слишком грубою лестью человеку, который застал Малую Азию на границе, а оставил ее в центре Римской империи. Винкельман, повидимому, ошибся, полагая, что место нахождения этой статуи не может служить доказательством её тождества с тою, на которую пала кровь Цезаря. Фламиний Вакка говорит: sotto una cantina; а известно, что эта cantina находилась в Vicolo de'Leutari, близ Canceilaria: положение, в точности отвечающее положению Януса перед базиликой театра Помпея, куда Август перенес статую после того, как курия была сожжена или снесена {Sueton. in Vita August., cap. XXXI, et in Vita C. I. Caesar., cap. LXXXVIII. По словам Аппиона, она была сожжена.}. Часть портика, известного под именем "Помпеевой сени" {Tu modo Pompeia lentus spatiare sub umbra. Ovid., Art. Am., I, 67.}, еще существовала в начале XV столетия, атриум еще носил название Satrum. Так говорит Блондус {Flavii Blondi, De Roma Instaurata, Венец. 1511, lib. III, p. 25.}. Как бы то ни было, суровое величие статуи так внушительно и её история так памятна, что игра воображения не оставляет места для холодной разсудительности, и вымысел, - если только тут есть вымысел, - производит на зрителя не менее сильное действие, чем сама истина. 

XXV. 

Бронзовая волчица.

Опалена стрелою громовой...

(Строфа LXXXVIII).

Древний Рим, подобно современной Сиенне, по всей вероятности, был богат изображениями кормилицы своего основателя; но в истории особенного внимания заслужили две волчицы. Одну из них, "из бронзы, древней работы" {

Antiq. Rom., I: χάλκεα ποιήματα παλαἶας ὲργασἰας}, видел Дионисий в храме Ромула, под Палатbном; обыкновенно полагают, что это была та самая, о которой римский историк {Liv., Hist., X, cap. 23.} говорит, что она была сделана из денег, собранных в виде штрафа с ростовщиков, и стояла под Руминальской смоковницей. Другую прославил в прозе и стихах Цицерон {*}, а историк Дион говорит, что с ней случилось то самое происшествие, на которое намекает оратор {Dion, Hist., 1. XXXVII, p. 37, edit. Rob. Steph. 1548.}. Вопрос, о котором спорят теперь антикварии, заключается в том, какая именно волчица находится во дворце Консерватории: та ли, о которой говорят Ливий и Дионисий, или та, о которой говорит Цицерон, - или ни та, ни другая. Старинные писатели в этом отношении так же расходятся между собою, как и новейшие: Люций Фавн {"In eadem porticu aenea lupa, cujus uberibus Romulus ac Remus lactantes inhiant, conspicitur: de hac Cicero et Virgilius semper intellexere. Livius hoc signum ab Aedilibus ex pecuniis quibus mulctati essent foeneratores, positum innuit. Antea in Comitiis ad Ficum Ruminalem, quo loco pueri fuerant expositi locatum pro certo est." Luc. Fauni de Antiq. Urb. Rom. lib. II. cap. VII. ap. Sallengre, tom. I. p. 217.} говорит, что об этой самой волчице упоминается у всех названных писателей, - что невозможно, а также и у Виргилия, - что допустимо. Фульвий Урсин {Ap. Nardini, Roma Vetus, 1. V, cap. 4.} "колеблись", соглашается Рикквий {Gost. Rycquii. De Capit. Roman. Comm., 1696.}. Мардини склоняется к предположению, что это - одна из многих волчиц, существовавших в древнем Риме, но если выбирать только из двух, то скорее - цицероновская {Roma Vetus, t. V, cap. 4.}. Монфокон утверждает последнее без всяких колебаний {Montfaucon, Diarium Italie, Paris 1702.}. Из позднейших писателей решительный Винкельман заявляет, что она была найдена в церкви св. Теодора, на том месте, или по близости от того места, где находился храм Ромула, и, следовательно, признает ее за волчицу Дионисия. Он основывается на показании Люция Фавна, который, однако, говорит только, что она была помещена. а не найдена близ гуминальской смоковницы, у Комиция, и, повидимому, вовсе не отождествляет этого места с церковью св. Теодора. Рикквий первый сделал эту ошибку, и Винкельман ему последовал.

{* "Tum statua Nattae, tum simulacra Deorum, Romulusque et Remus cum altrice bellua vi fulminis icti conciderunt". De Divinat. II. 20. "Tactus est ille etiam qui hanc urbem condidit Romulus, quem inauratum in Capitolio parvum atque lactantem, uberibus lupinis inhiantem fuisse meministis". In Catilin. III. 8.

"Hic silvestris erat Romani nominis altrix

Martia, quae parvos Mavortis semine natos

Uberibus gravidis vitali rore rigabat

Quae tum cum pueris flammato fulminis ictu

Concidit, atque avulsa pedum vestigia liquit.

Фламиний Вакка рассказывает совсем особую историю: по его словам, он слышал, что волчица с близнецами была найдена близ арки Септимия Севера {Flaminius Vacca, Memorie, num. III ap. Roma antica di Famiano, Nardini, Roma 1771.}. Комментатор Винкельмана держится одинакового мнения с этим ученым и обрушивается на Нардини за то, что тот не заметил, что Цицерон, говоря об ударе молнии, поразившем Капитолийскую волчицу, употребляет прошедшее время. Но ведь Нардини и не утверждает положительно, что эта волчица - та самая, о которой упоминает Цицерон; да если бы он и утверждал это, - его предположение вовсе не представлялось бы нелепым. Сам же комментатор должен был признать, что на задних ногах нынешней волчицы находятся знаки, очень похожие на те, какие получаются от удара молнии; но, чтобы избавиться от этого затруднения, он тут же прибавляет, что и волчица, виденная Дионисием, также могла быть поражена молнией или получить какой-либо иной удар.

Разсмотрим этот вопрос в отношении к словам Цицерона. Оратор в двух местах говорит о Ромуле и Реме, особенно о первом, относительно которого слушатели помнили, что он находился в Капитолии и был поражен молнией. В стихах Цицерон напоминает, что волчица с близнецами упала и оставила следы своих ног. Он не говорит, что волчица была разбита; да и Дион сообщает только, что она упала, ничего не говоря о силе удара или о прочности её установки. Таким образом, вся сила доказательств аббата, комментатора Винкельмана, основывается на том, что Цицерон употребил прошедшее время; по такой оборот фразы указывает лишь на то, что в то время, когда Цицерон говорил, статуя уже не стояла как прежде. Винкельман заметил, что близнецы - новейшее произведение; несомненно также, что на волчице есть следы позолоты, почему и можно предположить, что эта волчица составляла часть древней группы. Известно, что находившияся в Капитолии священные изображения, в случае повреждений от времени или какой-либо случайности, не уничтожались, а складывались в особые подземные помещения, т. наз. favissae {Luc. Fauni De Antiq. Urb. Rom., 1. IL c. 6, ap. Sallengre, t. I, 216.}, можно предположить, что там же хранилась и волчица, которая затем была поставлена где-нибудь на видном месте, когда Капитолий был перестроен Веспасианом. Рикквий говорит, не указывая источника, что она была перенесена из Комиция в Латерал, а оттуда - в Капитолий. Если она была найдена близ арки Севера, то она может быть одним из тех изображений, о которых Орозий говорит, что они были сброшены молнией на форуме, когда Рим был взят Аларихом. Большая древность статуи решительно доказывается её работой, это обстоятельство и побудило Винкельмана признать ее за волчицу Дионисия. Как бы то ли было, капитолийская волчица должна относиться к тому же нашему периоду, к которому относится и храм Ромула. Лактанций {"Romuli nutrix Lupa honoribus est affecta divinis, et ferrem, et animal ipsum fuisset, cujus figuram gerit". Lactant. de Falsa Religione, lib I. cap. XX. pag. 101. edit. varior. 1660. Это значит, что он скорее готов был бы допустить поклонение волчице, нежели непотребной женщине (lupa). Комментатор замечает, что не все разделяли мнение Ливия, будто в виде волчицы изображена была Лавренция. Страбон держался этого мнения.} уверяет, что в его время римляне поклонялись волчице; известно, что Луперкалии праздновались еще в очень позднюю эпоху {В 496 г. по Р. X. "Quis credere posait", говорит Баровий (Ann. Eccles., Lucae 1741, VШ, 602), viguisse ad huc Romae ad Gelasi tempora, quae fuere ante exordium Urbis allata in Italiam Lupercalia"? Геласий написал письмо, занимающее четыре листовых страницы, к сенатору Андромаху и другим, доказывая, что этот обычай надо уничтожить.}, когда все прочие древние языческие обряды уже исчезли. Этим можно объяснить и то обстоятельство, что древнее изображение волчицы сохранилось лучше других древних символов язычества. Следует, впрочем, заметить, что волчица была гербом Рима и что слова о "поклонении" этому гербу внушены лишь христианскою ревностью Лактанция. На древних христианских писателей вообще нельзя полагаться в об этом лице, сыгравшем видную, хотя и скандальную, роль в церковной истории и оставившем в Риме следы своего воздушного боя с ап. Петром Надпись, найденная на острове Тибра, показала, что Евсевий принял за Симона Мага одно туземное божество, носившее имя "Семо Сангуса" или "Фидия" {Eccles Hist. (Lipsiae 1827, p. 130), lib. II, cap. 13. Эта история передана ранее Иустином мучеником; но сам Бароний называет ее басней. См. Nardini, Roma Vet., lib. VII, cap. 12.}.

Даже и в то время, когда поклонение основателю Рима уже совершенно прекратилось, у римлянок все еще осталась привычка приходить с больными детьми в церковь св. Теодора, - как прежде оне приходили с ними в храм Ромула {Accurata e succincta Descrizione. etc., di Roma moderna, dell' Ab. Venuti, R. 1766, II, 397.}. Этот обычай существует и до настоящого времени, и на этом основании полагают, что церковь стоит на месте прежнего храма. Стало быть, если волчица действительно была найдена в этом месте, как утверждает Винкельман, то она несомненно должна быть признала за ту, которую видел Дионисий. Фавн, говоря, что она стояла у Pyминальской смоковницы, близ Комиция, указывает только, согласно Плинию, на её древнее местонахождение; если же он желал указать на то место, где она в действительности была найдена, то это указание относится не к церкви св. Теодора, а к совершенно иной местности, близ которой, как полагали, находилась Руминальская смоковница, а следовательно и Комиций: это - три колонны у церкви Santa Maria Libеratrice, в углу Палатина, обращенном к форуму.

Впрочем, мы можем только предположительно указывать место, где найдена была волчица; может быть, все-таки, следы позолоты и удара молнии служат лучшим доказательством в пользу мнения, что именно об этой волчице говорит Цицерон. Как бы то ни было, в поэме вполне уместно было упомянуть о ней, как об одном из интереснейших останков древняго Рима. Конечно, именно об этом изображении говорит Виргилий в своих прекрасных стихах:

                    Geminos huic ubera circum

Impavidos; illam, tereti cervice reflexam

Mulcere alternos, et corpora fingere lingua.

(Aen. VIII, 631--634). 

XXVI. 

Нет, в Цезаре иной огонь горел.

(Строфа ХС).

Можно быть очень великим человеком и все-таки быть ниже Юлия Цезаря, представляющого, по словам Бэкона, наиболее совершенный тип во всей древней истории. Природа, повидимому, неспособна к созданию столь необыкновенных комбинаций, из которых сложился его характер, бывший предметом изумления для самих римлян. Первый полководец единственный торжествующий политик, никому не уступавший в красноречии и мудрости в эпоху величайших полководцев, государственных людей, ораторов и философов, какие когда-либо существовали, писатель, оставивший превосходный образец военной летописи, веденной на походе, то ведущий полемику с Катоном, то составляющий трактат об остроумии и собирающий удачные изречения, занимающийся одновременно и войною, и любовными похождениями, и выражающий желание покинуть и свою власть. и любовницу ради удовольствия увидеть источники Нила, - таким представлялся Юлий Цезарь своим современникам и потомкам, оплакивавшим и вместе проклинавшим его роковой гений. Но мы не должны поражаться его удивительною славою, его великодушием и любезностью до такой степени, чтобы забыть решение его безпристрастных сограждан: "Он был убит справедливо" {"Jure caesus existiraetur", говорит Светоний, I, 76, заключая прекрасную его характеристику. Это выражение во времена Ливия было юридической формулой, употреблявшейся в приговорах, которыми оправдывалось убийство (напр., в случае убийства грабителей и т. д.): "Maelium jure caesure pronuntiavit, etiam si regni crimine insens fuerit" (Liv. IV, cap. 15).}. 

XXVII. 

Эгерия! Ты словно добрый гений

Царю единой радостью была.

(Строфа CXI).

Почтенный авторитет Фламиния Вакки заставляет нас разделить его мнение о гроте Эгерии: он говорит, что сим видел надпис, удостоверявшую, что это был именно фонтан Эгерии, посвященный нимфам. В настоящее этой надписи там нет, но Монфокон приводит две строки из Овидия (Fast., III, 275, 276), высеченные на одном камне, находящемся в вилле Джустиниани, и полагает, что этот камень перенесен из того же грота {*}.

"In villa Justiniana extat ingens lapis quadranus solidus, in quo sculpta haec duo Ovidii carmina sunt:--

Aegeria est quae praebet aquas dea grata Camoenis

Illa Numae conmnx consiliumque fuit.

Qui lapis videtur ex codera Egeriae fonte, aut ejus vicinia ist huc comportatus",

Diarium Italie, p. 153.}

внизу свода и, протекая, через небольшой пруд. струится по траве и впадает в находящийся ниже его ручей. Этот ручей у Овидия называется Альмо, а нынешнее его название - Акватаччио. Долина носит имя Valle di Caffarelli, - по имени герцогов, которые потом уступили Палавичини источник и часть примыкающей к нему земли.

Можно сомневаться в том, что эта длинная лощина есть именно упоминаемая у Ювенала долина Эгерии, где он отдыхал с Умбрицием, хотя все комментаторы предполагают, что сатирик и его друг спускались в рощу Ариции, где эта нимфа встречалась с Ипполитом и где она пользовалась особенным поклонением.

Путь от Каненских ворот до Албанского холма, на разстоянии пятидесяти миль, был бы слишком значителен, разве только принять дикую гипотезу Фосса, у которого эти ворота путешествуют с их нынешняго места, где, по его словам, оне стояли во времена царей, к самой роще Ариции, а потом, по мере уменьшения окружности города, опять возвращаются на прежнее место {De Maguit. Vet. Rom., ap. Graev., Ant. Rom., 1507.}. Туф или пемза, которую поэт предпочитает мрамору, - главная составная часть берега, в который углубляется грот.

Новейшие топографы находят в гроте статую нимфы и девять ниш для муз, а один позднейший путешественник открыл, что грот реставрирован в той простоте, о которой сожалел Ювенал, говоря, что напрасно ее заменили неуместными украшениями. Но безголовая статуя, очевидно, изображает скорее мужчину, нежели нимфу, и в настоящее время вовсе не имеет тех аттрибутов, какие ей приписаны: что касается девяти муз, то едва ли оне могли стоять в шести нишах; притом, и Ювенал вовсе не говорит о каком-либо отдельном гроте. Из слов сатирика видно только, что где-то близ Капенских ворот находилось место, где, как предполагали, Нума имел ночные совещания с своей нимфой, и что там была роща и священный источник, а также - храм, посвященный музам, и что с этого места был спуск в долину Эгерии, где находилось несколько искусственных гротов. Ясно, что статуи муз не составляли части того украшения, которое сатирик считал неуместным в гротах, - так как он определенно говорит о других храмах (delubra), посвященных этим божествам в долине, и, сверх того, упоминает, что эти храмы были снесены для того, чтобы дать место иудеям. В самом деле, маленький храм, называемый теперь храмом Бахуса, вероятно был прежде посвящен музам; по словам Нардини, он стоял в тополевой роще, которая в те времена находилась над долиною.

Судя по надписи и местоположению, показываемый теперь грот, вероятно, есть один из упомянутых "искусственных гротов"; другой из них находится несколько выше, под кустами; но грот Эгерии есть новейшее изобретение, основанное на том, что имя Эгерии применялось вообще ко всему этому месту.

В долине много ключей {Quamvis indique e solo aquae scaluriant. Nardini, l. III, cap. 3.}, к которым сходились музы из своих соседних рощ; этими ключами владела Эгtрия, о которой говорилось, что она снабжает их водою; она была лимфою тех гротов, через которые протекали эти ключи.

Все памятники по соседству с долиною Эгерии получали произвольные названия, так же произвольно изменявшияся. Венути говорит, что он не видит никаких следов храмов Юпитера, Сатурна, Юноны, Венеры и Дианы которые нашел - или думал найти - Нардини, Цирк Каракаллы, храм чести и Доблести, храм Вакха и особенно - храм бога Rediculus приводят антиквариев в отчаяние.

изображение Circus Maximus, оно дает хорошее понятие о расположении цирка вообще. С того времени почва поднялась лишь на небольшую высоту, - если судить по небольшому склепу в конце Спины, где, по всей вероятности, находилась часовня в честь бога Конса. Этот склеп на половину находится под землей; таким он должен был быть и в самом цирке, так как Дионисий {Antiq. Rom., Oxf. 1701, 1, II, cap. 31.} не верил, чтобы это божество было римским Нептуном, в виду того,что его алтарь находился под землей. 

Римская Немезида.

          О, Немезида! Ты не забывала

(Строфа СХХХИИ).

находившаяся прежде в вилле Боргезе, а теперь, вероятно, находящаяся в Париже, представляет императора в этом нищенском виде. Целью этого самоуничижения было успокоение Немезиды, постоянно враждебной счастию и удаче; о могуществе этой богини римские завоеватели получало особые напоминания в виде символов, украшавших их победные колесницы. Такими символами были бич и "кротал", открытые на изображении Немезиды в Ватикане. Вышеупомянутую статую нищого принимали раньше за изображение Велизария, и она подавала повод к целому ряду вымыслов до тех пор, пока критика Винкельмана не опровергла всех заблуждений. Это был тот же самый страх быстрой смены счастья бедствиями, который побудил египетского царя Амазиса предостерегать своего друга, Поликрата Самосского, говоря, что боги любят только тех людей, в жизни которых счастье перемешано с несчастьем. О Немезиде говорили, что она в особенности подстерегает людей благоразумных, то есть таких, осторожность которых делает их доступными только случайным ударам судьбы. Первый алтарь в честь этой богини был поставлен на берегах фригийской реки Эсена Адрастом, - вероятне, тем самым, который по ошибке убил сына Креза. Отсюда и сама богиня получила имя Адрастеи.

Римская Немезида была Sacra и Augusta; ей, под именем Рамнузии, был воздвигнут храм на Палатине; склонность древних верить в быстрые перевороты событий и полагаться на божественную власть Фортуны была так сильна, что на том же Палатине находился храм "Фортуна наших дней" {"Fortunae hujusce diei". О ней упоминает Цицерон, De Legib., l. II.}. Это - последнее из суеверий, сохранившее свою власть над человеческим сердцем; устремляя на один предмет потребность в вере, столь естественную в человеке, оно всегда проявлялось сильнее у тех людей, которые в других отношениях были неверующими. По предположению некоторых антиквариев, Немезида была синонимом богини Фортуны и Судьбы {*}, но под именем Немезиды ей поклонялись как богине-мстительнице.

DEAE NEMESI 

SIVE FORTUNAE 

C. LEGAT. 

EG. XIII. G. 

CORD.

См. Quacstioues Romanae, etc. ap. Graev., Antiq. Rom., v. 942. См. также Muratori, Nov. Thesaur. Tnscrip. Vet, Milano 1739, I, 88, 89, где помещено три латинских и одна греческая надпись Немезиде, а другия Судьбе.} 

Гладиаторы.

А он, как шут, для римлян кровь пролил.

(Строфа CXLI)

на войне и приведенных в триумфе, а потом оставленных для игр, или арестованных и осужденных за возмущение; а также и из свободных граждан, из которых одни сражались за плату, а другие - ради извращенного честолюбия; наконец, в качестве гладиаторов выступали иногда даже и всадники, и сенаторы, - немилость, первым изобретателем которой, естественно, был первый же тиран {Юлий Цезарь, возвысившийся благодаря падению аристократии вывел на арену Фурия Лептина и А. Калена.}. Под конец стали сражаться даже карлики и женщины, - безобразие, запрещенное Севером. Из всех наиболее достойными сожаления были, конечно, пленные варвары; к ним один христианский писатель справедливо применяет эпитет "невинных" {Tertullian. "Certe quidem et innocentes gladiatores in ludum veniunt, ut voluptatis publicae hostiae fiant". Just. Lips. Saturn. Scermon. lib II. cap. III.}, в отличие от профессиональных гладиаторов. Аврелиан и Клавдий дали большое число этих несчастных жертв. Первый - после своего триумфа, а второй - под предлогом возмущения. Никакая война, говорит Липсий {"Credo imo scio nullum bellum tantam cladem vastitiemque generi humano intulisse, quam hos ad voluptatem ludos". Just. Lips. ibid. lib. I. cap. XII.}, но была так губительна для человечества, как эта забава. Не взирая на законы Константина и Констанция, гладиаторские бои пережили старую религию более, нежели на семьдесят лет; своим окончательным уничтожением они обязаны мужеству христиан. В январския календы 401 г. в амфитеатре Флавия, при обычном огромном стечении народа, даны были гладиаторския игры. Один восточный монах, Альмахий или Телемах, нарочно прибывший в Рим с святою целью положить конец этой бойне, бросился на арену и стал разнимать сражавшихся. Претор Алипий, человек, до невероятия увлекавшийся гладиаторскими играми {Augustinus, Confess. lib. VI, cap. 8: "Alypium suum gladiatorii spectaculi inhiatu incredibiliter abreptum scribit".}, приказал гладиаторам убить этого монаха, и Телемах удостоился мученического венца и причисления к лику святых, которое едва ли когда либо прежде или после было наградою за более благородный подвиг. Гонорий тотчас же запретил эти зрелища, которые с тех пор уже и не возобновлялись. Эта история рассказывается Феодоритом и Кассиодором {Hist. Eccles., ap. Ant. Hist. Eccl., Basil. 1535 lib. V, cap. 26; lib. X, cap. 2, p. 543.} и заслуживает доверия, несмотря на то, что она помещена в римском мартирологе. Не говоря о тех потоках крови, какие проливались на похоронах, в амфитеатрах, цирках, на форуме и в других публичных местах, гладиаторов приводили и на пиры, и здесь они терзали друг друга на части посреди накрытых для ужина столов, к великому удовольствию и радости гостей. Липсий позволяет себе высказать предположение, что утрата мужества и явное вырождение человечества находятся в тесной связи с отменою этих кровавых потех. 

Гладиаторы.

И жизнь иль смерть свободно раздавала.

Когда один гладиатор ранил другого, он восклицал: "Вот ему!" ("Hoc habet" или "Наbet"). Раненый бросал оружие и, подойдя к краю арены, обращался к зрителям с мольбою о жизни. Если он сражался хорошо, - народ принимал его под свое покровительство; в противном случае или когда зрители не были расположены к пощаде, они опускали вниз большие пальцы своих рук, и несчастного убивали. Толпа отличалась такой дикостью, что проявляла нетерпение, если бой длился дольше, чем обыкновенно, без ран или смерти. Присутствие императора обыкновенно спасало побежденного; в пример особенной жестокости Каракаллы приводится, что во время одного спектакля в Никомедии он отослал умолявших о спасении жизни - к народу, то есть, другими словами, выдал их на смерть. Подобный же обычай соблюдается и в испанском бои быков. Власти председательствуют, и после того, как всадники и пикадоры окончат свое сражение с быком, выступает матадор, прося позволения его убить. Если бык "исполнил свой долг", т. е. убил две или три лошади, или человека (последнее случается редко), то публика начинает кричать, дамы машут платками, - и животное спасено. Раны и смерть лошадей сопровождаются самыми громкими восклицаниями и выражением удовольствия, особенно - со стороны женщин, даже самого высокого происхождения. Все - дело привычки. Автор вместе с автором этих примечаний и одним или двумя другими Англичанами, несомненно, видевшими в свое время сражения более осмысленные, находился, летом 1809 г., в губернаторской ложе большого амфитеатра в Санта-Мариа, против Кадикса. Смерть одной или двух лошадей вполне удовлетворила их любопытство. Один бывший при этом джентльмен, заметив, что они вздрогнули и побледнели, обратил на столь необычайное отношение к такому приятному спорту внимание нескольких молодых лэди, которые смотрели на них, посмеиваясь, и продолжали рукоплескать, когда упала еще одна лошадь. Один бык убил трех лошадей "собственными рогами". Его жизнь была спасена рукоплесканиями, которые удвоились, когда стало известно, что он принадлежит священнику.

и с ужасом и презрением отворачивается от этого зрелища и любующейся им публики 

XXXI. 

Альбанский холм.

Брег Лациума дальнии...

(Строфа CLXXIV).

Весь склон Альбанского холма полон несравненной красоты, а из монастыря, стоящого на самой вершине, на месте некогда бывшого там храма Юпитера Латинского, открывается вид на все местности, упоминаемые в этой строфе: отсюда видно и Средиземное море, и вся сцена второй половины и берет от устья Тибра до Цирцея и мыса Террачины.

Вилла Цицерона находилась, вероятно, или у Grotta Ferrata, или на месте "Тускулума" принца Люсьена Бонапарта.

Несколько лет тому назад преобладало первое мнение, как можно видеть из "жизни Цицерона" Миддльтона. В настоящее время эта уверенность несколько пошатнулась. В было найдено много богатых остатков Тускулума, между прочим - 72 статуи, различной ценности и степени сохранности, и семь бюстов.

"Устикой"; очень возможно, что мозаичный пол, отрытый крестьянами, копавшими землю под виноградник, принадлежал этой вилле. Вилла, или мозаика, находится в винограднике, на возвышении, поросшем каштановыми деревьями. По долине протекает речка, в путеводителях неверно называемая Личенцой: это название принадлежит деревне, расположенной на скале над долиною и получившей имя, вероятно, от древней Дигенции. В Личенце 700 жителей. Выше нея лежит Чивителла, с 300 жителей. На берегу Анио, немного раньше поворота в долину Рустики, влево, примерно, в часовом разстоянии от виллы, находится городок Виковаро - другое совпадение с горациевскою "Варией". Dъ конце долины, по направлению к Анио, стоит голый холм и на нем небольшая башня, называемая Бардела. У подошвы этого холма течет речка из Личенцы, почти совершенно поглощаемая широким песчаным ложем прежде, чем она впадает в Анио. Все ото как нельзя более удачно подходит к стихам поэта, - и в переносном, и в прямом смысле:

Me quotiens reficit gelidas Digentia rivus,

Quem Mandela bibit rugosus frigore pagus.

Рокка Джиоване, разрушенная деревня на холмах, в получасе ходьбы от того виноградинка, где показывается мозаика, повидимому, стоит на месте храма Вакуны; найденная там надпись гласит, что этот храм Сабинской победы был исправлен Веспасианом. При таких данных и местоположении, во всех подробностях отвечающем тому, что сам поэт говорит нам о своем убежище, мы можем чувствовать достаточную уверенность относительно того, где мы находимся.

распаханное место по всей долине находится на возвышении, где берет начало Бандузия.

          ... tu frigus amabile

Traeber, et pecori vago.

Крестьяне показывают еще другой ключ, возле мозаичного пола, который они называют "Орадина"; он стекает с холмов в пруд и оттуда струится, впадая в Дигенцию.

"проследить на музами до их источника", изследуя романическую долину в поисках за ключом Бандузии. Странно было бы, если бы кто-нибудь принял за Бандузию ручей Дигенции: ведь Гораций не говорит об этом ни слова. На самом деле безсмертный источник оказался во владении людей, которым в Италии принадлежит много хороших вещей, - во владении монахов. он принадлежит церкви св. Гервасия и Протасия близ Венузии, где он и отыскан. Нам не удастся, подобно недавнему путешественнику, найти ту "случайную пинию", которая, будто бы, все еще осеняет виллу поэта. Во всей долине нет ни одной пинии, а есть два кипариса, один из которых, очевидно, принят путешественником за упомянутое в оде дерево. Дело в том, что пиния и в наши дни, и во времена Виргилия, была и есть дерево садовое, и никогда не росла на крутых откосах долины Рустики. У Горация, вероятно, было одно такое дерево в саду, который находился непосредственно над его виллой, а не на утесистых высотах вдали от нея.