Чайльд-Гарольд.
Песнь третья.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чайльд-Гарольд. Песнь третья. (старая орфография)

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ.

                              I.

          Моё дитя, малютка Ада,

          Я не забыл твои черты!

          Улыбкой девственного взгляда

          На мать свою похожа ль ты?

          Когда с тобой мы разставались,

          Твои прекрасные глаза

          С надеждой детской улыбались

          И не сверкала в них слеза...

          И вот опять я вижу море,

          Вокруг меня шумят волна -

          Я мчусь. Где-жь пристань? - не видна!

          Но я смотрел вперёд без горя,

          Следя, как ряд родимых скал

          В дали туманной утопал.

          Я снова в море. Мимо, мимо,

          Как кони, прыгают валы...

          Привет вам, волны! Несдержимо

          Бегите в даль вечерней мглы.

          Пусть мачты в бури заскрипели,

          Изорван парус, труден путь -

          Я понесусь вперёд без цели:

          Я должен плыть куда-нибудь.

          Я, как и поросли морския,

          Лечу капризно по волнам -

          Куда? зачем? не знаю сам -

          Пока волнами на пески я,

          Разбитый бурею пловец,

          Не буду брошен наконец.

                              III.

          В дни юности в своей поэме

          Я мрачный образ воспевал.

          Вернемся жь вновь к забытой тэме.

          Следы упорного мышленья

          И роковых, изсякших слёз,

          Которых много пролилось

          Там на могиле разрушенья.

          Засохли слёзы; назади

          Стоят без солнца, без святыни

          Года безплодные; в груди,

          Как посреди немой пустыни,

          Где зарождается тоска,

          Нет ни единого цветка.

                              IV.

          От юных лет чужой для мира,

          Теперь я, верно, уж не тот,

          И, может-статься, с сердцем лира

          Но всё жь я петь, как прежде, буду,

          Пусть в звуках слёзы будут - пусть!

          Быть-может, в песне я забуду

          Тебя, карающая грусть!

          Прогонит тёмную мечту,

          Наполнит сердца пустоту -

          И я, среди уединенья,

          Уставши чувствовать, любить,

                              V.

          Кто одряхлел, в миру скитаясь,

          От долгих мук, но не от лет,

          Кто всё встречал, не удивляясь,

          Любви пленительные сети,

          Раздор, печали, тишина -

          Тот, кем исчерпана на свете

          Всей нашей жизни глубина,

          В пустыню мыслью улетать,

          Где б стали в образах мелькать

          Больной фантазии созданья:

          Они - чисты и хороши -

                              VI.

          То - жизнь иная, то - виденья,

          То - в формы сжатые мечты...

          Я сам не есть ли сновиденье?

          Царица дум моих, судьбою

          Со мной ты схожа! Я - незрим -

          Слежу повсюду за тобою,

          Слился с дыханием твоим,

          С одним желаньем и мольбой

          Могу лишь чувствовать с тобой,

          Дрожа, волнуясь и пылая,

          Хотя был горек жизни путь,

                              VII.

          Довольно! Прежде слишком много

          Я жил - страдать я много мог,

          Пока сильна была тревога,

          Ужь в сердце нет огня былого

          И жизнь моя отравлены;

          Теперь ужь поздно жить мне снова:

          Нам дважды радость не дана.

          Ещё во мне запасы сил,

          Которых опыт не скосил,

          Хотя уста не раскрывались,

          Чтобы хулу послать судьбе,

                              VIII.

          Теперь прошло очарованье,

          На нем положена печать...

          Начнём же старое сказанье,

          К тому, чьё сердце так болело,

          Кто боль души не мог смирить,

          Но время всё-таки умело

          Его во многом изменить.

          В своём течении года:

          Лишь у краёв своих всегда

          Бокалы пеною сверкают,

          А их невидимое дно

                              IX.

          Им кубок жизни был осушен -

          И, вновь наполнив кубок свой,

          Он оставался равнодушен

          Незримо влёк; она давила,

          Хоть не был слышен звон оков:

          Она, как иго, тяготила

          И не гремя под звук шагов.

          И этот тайный, тёмный враг

          За ним следил за шагом шаг,

          И гнётом вечным, нестерпимым,

          Куда б ногой он ни ступал.

                              X.

          Разочарованный, холодный,

          Воображал Гарольд, что мог

          Опять среди толпы народной

          Иным он думал в мир явиться,

          И если радость не придёт,

          То уж печаль не возвратится

          И сердца в нём не шевельнёт.

          Дать пищу хладному уму,

          Что некогда дала ему

          Иных далёких стран природа,

          Когда не раз с высоких скал

                              XI.

          Кого жь цветок к себе не манит?

          Кто розу с стебля не сорвёт?

          На щёчку розовую взглянет

          Что наше сердце не стареет

          От лет и жизни никогда?

          Кто от лучей твоих не млеет

          О, славы яркая звезда?

          Гарольд, как все, кружиться стал,

          Но на земле теперь искал

          Он счастья лучшого, иного,

          Затем, что в юности оно

                              XII.

          Увы! уверился он скоро,

          Что с миром сблизиться не мог,

          Не мог поддакивать средь спора

          В своих движеньях благородный,

          Ум независимый, свободный

          Всем подчиняться не умел.

          Надменный, лучше он хотел

          Безмолвно жить в себе самом,

          Чем пред людьми ползти рабом,

          Как все они, во тьме глубокой,

          Им покоряться, уступать

                              XIII.

          Его друзьями были скалы,

          Отчизной - гордый океан;

          Где небо ясное сверкало,

          Там он любил скитаться ныне,

          Исполнен страсти и огня.

          Леса, пещеры и пустыни,

          Напевы волн, сверканье дня -

          И их таинственный язык

          Он понял лучше многих книг,

          Которым в юности учили,

          И в блеске тающих озёр

                              XIV.

          Как маг, следил он за звездами,

          Их дивным миром населял -

          И шар земной с его бедами

          Когда б с мечтами не разстался,

          Он счастье б знал; но - сын земли -

          Он от земли не отрывался

          И искра гаснула в пыли;

          Влечёт нас прямо в небеса

          И в них сулит нам чудеса;

          Но дети праха, дети мира

          Её теряют каждый раз:

                              XV.

          Но в городах Гарольд скучает -

          Всегда нахмурено чело...

          Так дикий сокол опускает

          И просит воздуха и воли...

          Тогда лвились в нём опять

          Страданья прежния и боли.

          Как птица хочет разломать

          И клюв свой разбивает в кровь,

          Так рвался Чайльд на волю вновь,

          На свет, на свет из тьмы глубокой,

          И сердце, поднимая грудь,

                              XVI.

          Гарольд, сживясь с судьбой изгнанья,

          Себя скитальчеству обрёк;

          С его душой сжились страданья;

          Уверившись, что скорби, горе

          Его до гроба поведут...

          Как моряки в открытом море,

          Чтоб быть смелей, безумно пьют

          Их погружает всех на дно,

          Так и Гарольд смотрел давно,

          Над всем смеялся безразсудно

          И всюду, где бы ни бывал,

                              XVII.

          Но, стой здесь, трепетом объятый!

          Орёл имперский здесь сражен!

          Зачем же нет тут славных статуй

          Их нет! Но истина осталась,

          И это поле не умрёт,

          Где столько крови проливалось.

          К чему жь привёл кровавый плод?

          Равнина эта принесла?

          Где лавры гордого чела?

          Победа! где твоя порфира?

          Где ты, создавшая царей

                              XVIII.

          Гарольд стоит пред гробом галла,

          Среди кладбища Ватерло.

          Одной минуты здесь достало,

          Над этой гибельною нивой,

          Взрывая бешено песок,

          Упал орёл властолюбивый

          И от ударов изнемог.

          Герой раздавлен был судьбой,

          И потащил он за собой

          Обрывки цепи той кровавой,

          Которой мир он обвивал

                              XIX.

          Правдивый суд! Пусть галл кусает

          Свои стальные удила

          И пеной цепи покрывает -

          Победа над одним владыкой?

          Или снова рабство воскрешать,

          И вновь в лохмотья наряжать

          Затем ли свергнули мы льва,

          Чтоб пред волками преклоняться?

          Шептать ли робости слова

          И в новом рабстве унижаться?

          Победа ваша - стыд веков.

                              XX.

          Погиб деспот один. Что жь в этом?

          По их мужьям, давно отпетым,

          Лежащим в сумраке гробов;

          Напрасны битвы, разрушенье,

          Оковы рабства и стыда

          Врага смирившей навсегда...

          Та слава лишь не умирает

          И будет жить в устах страны,

          Что меч губительный войны

          Как мечь Гармодия святой.

          Подъятый им за край родной.

                              XXI.

          В огнях бельгийская столица.

          В сверканьи люстр мелькают лица

          Красивых воинов и дам.

          Пир оживлённый разгорался...

          Вот сладострастно грянул хор -

          Там не один склонённый взор.

          И смех, и блеск, и говор бальный -

          Всё дышет счастием вокруг...

          Но, чу! откуда этот звук

          Одни лишь звуки похорон

          Напоминает этот стон. ¹)

                              XXII.

          Но, нет! то был, наверно, грохот

          Опять за пляску и за хохот!

          Пусть сон не манит на покой,

          Не навевает новой скуки!

          Пусть прочь бежит от них тоска!

          Им словно вторят облака

          И эхо гулом повторяет.

          Вот звук всё явственней ростёт...

          Скорей к оружию! Вперёд!

          Тот шум, смутивший всех кругом,

          Был раскалённых пушек гром.

                              ХXIII.

          Там, у окна, в тени скрываясь,

          И, внемля залпам, содрогаясь,

          Душой смущается один.

          Хоть всем, в весёлых разговорах,

          Смешон был страх его больной -

          Погиб отец его родной...

          И возродилось втайне мщенье -

          Л кровь рекою пролилась:

          За меч взялся он в этот час

          И, очутившись впереди,

          Пал с чёрной раной на груди.

                              XXIV.

          И вдруг смятенье встало в зале:

          И щёки дев бледнее стали

          И не алели краской роз.

          Подкрались к ним часы разлуки,

          Осталось счастье назади;

          И сердце падало в груди.

          Кто может знать: сойдутся ль снова

          И отшатнётся ль горе прочь?

          Кто знал, что кончится так ночь?

          Разстроится весёлый пир

          И что война заменит мир?

                              XXV.

          Вот впопыхах коней седлают;

          И в боевых рядах мелькает

          За эскадроном эскадрон.

          Ночь гаснет в облаках тумана,

          Рога призывные трубят

          Зовёт к оружию солдат.

          В испуге бедные граждане:

          Забывши свой покойный сон,

          Бегут толпой со всех сторон,

          И шепчет с ужасом народ:

          К нам враг идёт! к нам враг идёт!

                              ХXVII.

          "Сбор Камеронов" ²

          О, эта песня, Лохиэль,

          Нередко в скалах здесь поётся!

          Верна ей горная свирель...

          Как в тёмный вечер песни звуки

          Кладёт оружье горцу в руки

          И в патриоте будит гнев;

          В нём храбрый предок воскресает

          И в те минуты часто он

          ³)

          В порыве гордом вспоминает -

          И слава, спавшая века,

          Для горца кажется близка.

                              XXVII.

          Росу средь зелени травы

          И словно слёзы проливают

          За гибель храбрых. Да, увы!

          Как та трава, они сомнутся,

          И эти травы разростутся

          Вокруг могил, где лягут спать

          Они от вражьяго удара

          В последней битве навсегда

          Запасы сил, любви и жара,

          И кости их в земле уснут,

          Окоченеют и сгниют.

          Ещё вчера все были живы,

          Ещё вчера их тешил бал;

          Но полночь шлёт войны призывы,

          А утром бой их ожидал.

          Летают ядра, воздух рвут -

          И нет ударам отраженья;

          На грудах груды вновь ростут

          И в мрачный, кровью обагрённый,

          Слетают вместе - друг и враг,

          И конь, и всадник утомлённый,

          И прах вздымается, и дым

          Скользит над мёртвым и живым.

          Пусть лира лучшого поэта

          Героев чтит - лишь одному

          Я посылаю дань привета,

          Что нас вела, одна дорога,

          Что я - был враг его отца,

          Что имена героев много

          Дают венков для их певца;

          И пуля жертвы не могла

          Почетней выбрать - и свела,

          Промчавшись смертью перед строем,

          Тебя в могилу под курган:

                              XXX.

          Оплакан всеми. Но могли-ли

          Дойти те слёзы до тебя?

          Когда же на твоей могиле

          Когда всё жизнью улыбалось

          И в поле зрел душистый плод,

          Когда весна вкруг возрождалась

          И пел пернатый хоровод,

          Я обращался с думой к тем,

          Кому весь мир казался нем

          С минуты горестной кончины,

          К тем, для кого теперь весна

                              XXXI.

          Я падшим отдал сожаленье;

          Родня скорбит о них давно,

          И даже самого забвенья

          Героев прошлого поднимет

          Труба архангела одна...

          А слава? - слава быстро минет,

          Разскажет нам их имена,

          И не вольёт в их жилы кровь,

          И в нас тогда проснутся вновь

          И сожаление, и злоба -

          И вызовет из груди стон

                              XXXII.

          Сквозь слёзы мир порой смеётся.

          В тиши так дерево гниёт,

          Пред тем, чтоб рухнуть; так несётся

          И в безднах моря погибает;

          Так свет сквозь тучу видим мы;

          Так дверь тюрьмы переживает

          Всех обитателей тюрьмы;

          Ещё всё держится стена...

          И наша жизнь тому ж верна:

          Так, часто, сердце, разбиваясь,

          Ещё живёт у нас в груди

                              XXXIII.

          В разбитом зеркале дробится

          Всё то, что в нём отражено,

          И может сто раз повториться

          Так, если сердце в нас разбито,

          Оно не скоро в нас умрёт;

          Ничто им в прошлом не забыто,

          Оно всё помнит и живёт,

          Сменивши свет на мрак и тьму,

          Не поверяя никому

          Своих мучительных страданий,

          И до преклонных самых лет j

                              XXXIV.

          Есть жизнь в страданьи самом жгучем,

          Когда и яд ужь не мертвит.

          Так корнем сочным и могучим

          Смерть не страшна; но с шуткой злою

   Жизнь сторожит нас, шлёт беды,

          Так моря Мёртвого плоды

          Вдруг разсыпаются золою,

          Пришлось жизнь мерить по часам!

          Могучих радостей, то в свете

          (Кто разрешит вопросы эти?

          Возможно ль было или нет

                              XXXV.

          Давно означен был пророком

          Срок наших лет и их число,

          По этим слишком долгим сроком

          Чтоб не тянулись эти годы,

          Людей давило ты, губя -

          И станут помнить все народы

          С невольным ужасом тебя.

          И дети их такую речь:

          Здесь обнажили в битве меч

          Союзных наций легионы!"

          Вот всё, что в памяти людей

                              XXXVI.

          Здесь был великий, светлый разум!

          Он ни пред чем не отступал:

          Желал, спешил и тут же разом

          В своих стремленьях несдержимый,

          Он ими же и был сражен,

          Иначе б тот упавший трон

          До ныне был несокрушимый,

          Своим величьем и паденьем

          Себе обязан ты! Хотел

          Ты мир смутить своим явленьем,

          Вновь прежний скипетр в руки взять

                              XXXVII.

          Ты - победитель побеждённый!

          До ныне мир не перестал

          Ещё коленопреклонённый

          Игрушкой счастья, жертвой жалкой...

          Давно ли слава за тобой

          Следила льстивою весталкой,

          Гордилась славною судьбой.

          От блеска твоего слепа,

          Склонялась пред тобой толпа

          В своём благоговеньи строгом:

          В её глазах ты в этот срок

                              XXXVIII.

          Кто б ни был ты - безумец, гений -

          То император, то капрал,

          Из царств ты делал ряд ступеней,

          И возрождать умел их снова,

          Но только справиться не мог

          С самим собой. Вот твой порок:

          В себе стремленья рокового

          Ты новой бездны не измерил,

          В свою звезду и в свой удел

          С самонадеянностью верил,

          Забыв, что гордая судьба

                              XXXIX.

          Позор, паденье властелина

          Ты вынес с силой мудреца,

          И эта гордость исполина

          Когда народ кругом сбегался

          Кощунством встретить твой позор -

          Ты хладнокровно улыбался:

          Так светел был спокойный взор!

          Тебя лишив своих даров,

          Ты оставался горд, суров.

          Спина героя не согнулась;

          В самом несчастьи даже он

                              XL.

          В дни бедствий больше чем в дни счастья

          Ты был велик. Тогда не знал

          Ты к людям доброго участья

          Их знать нельзя, не презирая;

          Но ты был тем лишь виноват,

          Что, это чувство не скрывая,

          Его в глаза бросать был рад.

          К чему же власть теперь? К чему

          Желать высокому уму,

          Чтоб целый мир пред ним склонился?

          Такое дело никогда

                              XLI.

          Когда б стоял ты одиноким,

          Как башня замка на скале,

          С своим презрением глубоким -

          Но там, где мнение народа

          Даёт и власть, и трон даёт -

          Оружие такого рода

          К прямой погибели ведёт.

          Как Александр, всяк должен стать,

          А не народу хохотать

          В глаза, подобно Диогену.

          О циник! помни до конца:

          ⁴)

                              XLII.

          Покой иным - ужасней ада.

          Вот отчего сломился он.

          Есть силы: душит их преграда,

          Душевный пыл зовёт на дело;

          Порыв желаний несдержим:

          Так пламя к верху рвётся смело

          И всё палит огнём своим.

          Ему противен лишь покой,

          И лихорадкою такой

          Пьянеет грудь до изступленья;

          Она все страсти дразнить в нас

                              XLIII.

          Та лихорадка возрождает

          Безумцев, бардов, королей;

          Она на битвы призывает

          Она творит людей движенья,

          В которых кровь живей бежит;

          На их дела, на их стремленья

          Толпа, смеясь, порой глядит.

          О, как бы были хороши

          Хотя б одной такой души

          Для нас открытые признанья:

          Тогда бы все мы, может-быть,

                              XLIV.

          В душе их - буря; жизнь - волненье;

          Хоть часто губит их оно,

          Но без борьбы, но без паденья

          Покой их давит вечной скукой;

          Им нужны: ненависть вражда...

          Так спалены борьбой и мукой,

          Они потухнут навсегда,

          Без дров оставленная печь,

          Как без движенья павший меч

          Безславно ржавчина съедает:

          В пыли забытый он лежит

                              XLV.

          Кто видит, стоя на вершине,

          Верхушки скал в венце снегов,

          Кто в мире стал всех выше ныне,

          Над ним - высоко солнце славы,

          Земля от взоров - далека,

          Кругом - налево и направо -

          По льдинам вьются облака,

          Поют вкруг гордого чела...

          И вот, что жизнь ему дала!

          И вот пути его награда!

          Так для чего жь достигнул ты

                              XLVI.

          Ах, нет! Мир собственных созданий

          Или природы красоты

          Избавят нас от всех страданий.

          Гарольд глядит открылись взорам

          Природы чудные дары,

          Поля, с зелёным их простором,

          Долин цветущие ковры,

          Пустые замки там стоят

          И мрачно стены их глядят

          Из изумрудных листьев сада,

          И разрушенья дух один

                              XLVII.

          Они стоят, как привиденья,

          Недвижно многие века;

          В них слышно бурь, ветров шипенье,

          В них прежде песни раздавались

          И слышен был сражений гром;

          Над ними флаги развевались;

          Но спят бойцы могильным сном

          Лоскутья флагов пали в прах

          И нет помину о пирах,

          И в этих башнях величавых,

          Где паутина ткёт узор,

                              XLVIII.

          Средь этих башен страсти жили,

          В них обитал могучий дух;

          Толпы разбойников бродили,

          Могучие во время оно,

          Сражали вкруг врагов своих...

          Чего же, кроме лишь закона,

          Не доставало славе их?

          Чтоб мог прославить их дела,

          Иль шире поприща для зла,

          Иль мавзолея росписного?

          В них бились пламенно сердца;

                              LXIX.

          Средь феодальных их раздоров

          Погибло много громких дел...

          И звук любви блеск нежных взоров

          Но пламя страсти дико было:

          Влекло к погромам и войне

          И их неистовство любило

          В крови купаться и вине.

          Повсюду смерть они несли,

          Стирали башни прочь с земли -

          И Рейн окрашивался кровью

          Во славу гордой красоты.

                              L.

          О, славный Рейн! своим разливом

          Обогащал ты берега...

          Когда б по этим чудным нивам

          Ты был бы вечен красотою;

          Тогда б долина тихих вод

          Была - как неба новый свод,

          На землю спавший пеленою.

          Тебе, чтоб небом мог казаться?

          Чего душа здесь не найдёт?

          Забвенья Леты, может-статься.

          Ея забвенья, верно, мне

                              LI.

          Здесь битвы воздух потрясали -

          Оне забыты навсегда;

          Здесь берег трупы покрывали -

          Могилы самые пропали,

          Военных бурь прошла игра -

          И волны кровь с земли смывали,

          Едва пролитую вчера.

          В твои прозрачные струи,

          Лишь думы тайные мои,

          Как и всегда, печали полны:

          Волнам сверкающей реки

                              LII.

          Так думал Чайльд. Но без вниманья

          Не мог же относиться он

          К местам, где самое изгнанье

          Хоть на челе его морщины

          Печатью опыта лежат,

          Но нет в лице былой кручины;

          Черты безстрастны, ясен взгляд.

          Как свет мелькнувший в массе туч,

          И по лицу довольства луч

          Играл порою и, казалось,

          В нём каждый новый, чудный вид

                              LIII.

          Над ним любовь имела силу,

          Хотя порыв страстей своих

          В себя он прятал, как в могилу;

          Нет, сердце требует участья -

          Хоть мир души и отравлен,--

          И не откажется от счастья:

          И точно так же думал он.

          Теперь в груди его живёт;

          Его давно к себе влечёт

          Одно прекрасное созданье -

          И часто мысленно к нему

                              LIV.

          Любить он сильно научился -

          И это странно было в нём...

          Но отчего жь он изменился,

          Он, отвергавший чувство смело?

          Как вдруг могла исчезнуть тьма?

          К чему нам знать? - не в этом дело:

          Важна тут истина сама.

          Всегда бывает тишина -

          Его любовь была сильна,

          Как чувство первое, прекрасна,

          Хотя в нём сердце уж давно

                              LV.

          Да, он любил одно созданье,

          И связь, сильней законных уз,

          Связала их: ей нет названья.

          Во всём далёки лицемерья

          Они не видели беды

          В нападках модного поверья

          И не боялися вражды.

          И ей-то с чуждых берегов

          Мотивы тихих, нежных строф

          Гарольду Муза напевала -

          И повторяет он за ней

                    ПЕСНЯ.

                              1.

          Замок ⁵), нахмурясь, над Рейном склоняется;

          Грудь водяная его раздувается,

                    Межь берегами скользит.

          В пышных садах виноград разростается...

                    Нивы, холмы и леса...

                    Кротко глядят небеса...

          Право, не пел бы я песни унылые,

                    Счастье напрасно губя,

          Если б была ты со мной, моя милая,

                              2.

          Голубоокия девы встречаются:

                    Поступь - полна красоты;

          Так откровенно оне улыбаются

          Здесь - колоннада стоит феодальная,

                    Там - ряд скалистых высот,

          Здесь - виснет в воздухе арка печальная,

                    Словно падения ждёт.

                    Мог отдохнуть от потерь -

          Жаль, что нет ручки прекрасной, которая

                    Сжала б мне руку теперь.

                              3.

                    В день, как получишь их ты,

          Будут измяты их листики бледные,

                    Мёртвыми будут цветы.

          Всё же на память иного свидания

          Брось им, порою, хоть взор сострадания

                    И обо мне вспомяни.

          Будешь ты помнить, что где-то на Рейне, я

                    Эти цветы собирал,

                    Думы свои посылал.

                              4.

          Рейн горделиво бежит, извивается:

                    Каждый хорош поворот;

                    Полных волшебных красот.

          Здесь забываю я гордость надменную,

                    С сердца сбегает тоска:

          Можно кругом исходить всю вселенную -

          Но эти виды мне лучше б казалися,

                    Ожило всё бы вокруг,

          Если бы взоры мои здесь встречалися

                    Вместе с твоими, мой друг.

          Близ Кобленца, в одной равнине,

          Под пирамидою лежит

          В могиле прах героя ныне. ⁶)

          Марсо наш враг; но есть ли стыд

          Стоять в слезах? Над ней не раз

          Потоки слёз с любовной силой

          Струились из солдатских глаз.

          Они с завистливой тоскою

          Он, презирая смерти страх,

          Вооруженною рукою

          Народ французский защищал

          И за его свободу пал.

          Две армии о нём рыдали

          И враг почтил его в тиши;

          Молитвы странники шептали

          За упокой его души,

          Его забудет ли молва?

          Он - занят участью народной -

          Стал за народные права -

          И умер за тебя, свобода,

          На этот скромный гроб ему

          Несётся в дар слеза народа;

          Вот отчего толпа, порой,

          Идёт в холму, где пал герой.

          Эренбрейштенн! ⁷) Твои руины

          Не те, что в прошлые года,

          Когда картечь, огонь и мины

          От взрывов стены почернели...

          О, тот ли ты, победный вал,

          Где битвы грозные кипели

          И враг разбитый отступал?

          Чего не сделала война!

          Стоит в развалинах стена

          Печальной жертвой непогоды,

          Хоть был не страшен прежде ей

                              LIX.

          Прощай мой Рейн с невольным стоном

          Уходит путник от тебя!

          На берегу твоём зелёном

          И еслиб коршун злой сомненья

          Нам втайне сердца не сосал -

          Ты б дал нам светлые мгновенья

          И много радостей послал.

          Не весела и не мрачна,

          Хотя дика, но не страшна;

          Как осень ясная для года,

          В сияньи зрелой красоты

                              LX.

          Ещё прости! К чему жь прощанье?

          Тебе нельзя сказать: прости!

          Нельзя без боли и страданья

          От мест, достойных обожанья.

          Быть-может, много лучших стран,

          Которым климат краше дан;

          Но где найдём то сочетанье

          И блеск, и жизнь, и прелесть неба,

          Леса, душистые цветы,

          Поля златых колосьев хлеба,

          И наконец - когда хотят -

                              LXI.

          Величье вместе с простотою!

          Овраги, стены городов,

          Леса с их зеленью густою,

          Там зелень яркая, там пашни -

          Всё манит к грёзам и к мечте..

          Там скалы дикия, как башни,

          Стоят в суровой наготе.

          Вкруг разлито: здесь также он

          Всегда спокоен и силён,

          Как края этого природа,

          Хоть государство не одно

                              LXII.

          Но предо мною Альпы встали -

          Природы вечные дворцы -

          И облака от глаз скрывали

          Откуда лавина спадает,

          Как гром всё руша впереди.

          Что дух людей живят, смущает -

          Всё есть в их каменной груди;

          Что близко к небу подошли,

          А люди - эта моль земли -

          Должны внизу их пресмыкаться,

          И до пределов тех высот

                              LXIII.

          Но прежде, чем себе дозволю

          Всходить на Альпы, брошу взгляд

          Патриотическому полю:

          Трофеи страшные! Здесь пали

          Бургундской армии полки...

          Их кости в груду набросали...

          Теперь но Стиксу, вдоль реки,

          В безлунную, глухую ночь,

          Не в состоянья превозмочь

          Стенанья тайные и пена:

          Лишь только в небе день потух -

          ⁸)

                              LXIV.

          Как Ватерло я бой при Каннах

          Имеют сходство, так Морат

          И Марафон вдвоём стоят.

          Тогда дух братства говорил:

          В них много было юных сил.

          Негодованием объяты,

          Они дрались и шли на клик

          Не как рабы своих владык.

          Они нигде народных стонов

          Ярмом чудовищных законов

          Не возбуждали; произвол

                              LXV.

          Мы пред колонной поседелой!

          На ней видна печать годов.

          Как человек окаменелый

          Глядит кругом на всё безсонно -

          Так ты смотрела здесь, колонна,

          Ты, мёртвый остов прошлых лет!

          И, удивляя целый свет,

          Тебя не тронул жизни шум,

          Межь-тем здесь пал Авентякум, ⁹)

          В своих обломках разсыпаясь,

          В местах, где прежде он царил

                              LXVI.

          И здесь - сак имя то священно!--

          Ты, Юлия, тогда жила,

          Отца любила неизменно

          Ты за него в слезах молила,

          Но строги судьи, строг закон -

          И смерть с отцом ты разделила,

          Сменила жизнь на вечный сон. ¹⁰)

          Стоит, вкушая тишину,

          И прах один и мысль одну

          Хранит в той урне добрый гений,

          Но монумента не найдёт

                              LXVII.

          Всё ж мир её не забывает,

          Хотя бы годы шли и шли,

          Хотя забвение стирает

          арства прочь с земли.

          Всё, что вчера шумело, жило,

          То завтра смолкнет и умрёт,

          Лишь добродетели светило

          Безсмертным блеском поражая

          Тебя, ничтожный человек!

          Так на вершинах горних снег,

          В себе блеск солнца отражая,

          Сверкает яркой белизной.

                              LXVIII.

          Всегда любил я тихий Леман.

          В него глядятся цепи гор...

          Там хорошо! Но только тем он

          Нередко мой покой смущал,

          Что я людей на нём встречал.

          Но скоро вновь придёт отрада,

          От человеческого стада

          Я без оглядки убегу.

          Судьбе я вдвое благодарней,

          Когда, простясь с людской овчарней,

          И от жилищ всех сторонюсь.

                              LXIX.

          Людей бегут не от презренья.

          Не могут все нести их труд.

          Того, кто, скрыв души движенья,

          Не шел друзей искать в народ,

          Где за утратой ждёт утрата;

          Где ранней жертвою разврата

          Где наши, силы изнуряем,

          О том жалеем, что прошло,

          Где всюду платим злом за зло,

          Пошлеем скоро и мельчаем,

          Что все усилья наши - дым.

                              LXX.

          Там ждёт нас тёмное страданье -

          Его ничем не превозмочь;

          А впереди предстанет - ночь.

          Жизнь станет бегством неизбежным

          Для тех, кто ползает во мгле;

          Так в море с чувством безнадежным

          Причалить к берегу. Однако,

          Иной пловец в волнах плывёт,

          Не зная пристани, вперёд,

          Не опасаясь бурь и мрака:

          Не бросит якоря на дно.

                              LXXI.

          И так, не лучше ль оставаться

          Век одному, весь мир забыть

          На это озеро ходить,

          Которое её вскормило,

          Как нежно любящая мать

          И поцелуями любила

          Не лучше ль жить так во вселенной,

          Не проходя одной тропой

          С безумной, шумною толпой,

          Порою, как герой надменный,

          Не лучше ль жить без тех тревог?

                              LXXII.

          Я сам - ничто; я - есть частица

          Того, что вижу лишь вокруг;

          Мне шепчут сказки горы, луг...

          Лишь пробуждает содроганье

          Во мне жизнь в шумных городах.

          Нет в мире злее наказанья,

          Тогда-как дух свободный рвётся

          К слиянью с небом, с цепью гор,

          Его влечёт полей простор,

          К полночным звездам он несётся,

          С природой жить он заодно.

                              LXXIII.

          Да, это зло людской судьбины!

          Смотрю я с ужасом вокруг

          Как на приют скорбей и мук,

          Где я за грех одной минуты

          Был на мученья осуждён...

          Довольно! Прочь срываю путы!

          Теперь Могучи снова крылья,

          Чтоб против ветра мчаться в пут,

          Чтоб прах земли с них отряхнуть,

          Без утомленья и усилья,

          Освободившись от оков.

                              LXXIV.

          Когда же мысль освободится

          От уз земных, что мысль гнетёт,

          И плоть земли с себя стряхнёт,

          И разом вырвется на волю

          Из формы глиняной своей,

          Оставив часть одну на долю

          Тогда ужели дар прозренья

          Меня оставит? Я пойму

          Язык духов и неба тьму

          И мысли вечное движенье,

          Я не умру - я буду жив.

                              LXXV.

          Моря и горы, небо, реки!

          Сан я не их ли только часть?

          Не велика к природе страсть?

          Могу ль смотреть без сожаленья

          На все, что сравнивают с ней?

          За это горькое презренье

          И лучше вынесу страданье,

          Чем пред бездушною толпой

          С её ничтожной суетой

          Открыто выскажу желанья

          В честь вечно-юной красоты.

                              LXXVI.

          Я поступаю очень дурно,

          Что свой рассказ забыл опять.

          Прошу взглянуть сюда: вот урна!

          В ней прах того положен был,

          Чья жизнь была огонь и пыл,

          Того, родился кто в стране той,

          Одной безумною мечтой -

          Быть солнцем славы колоссальной.

          Пленённый ложной суетой,

          Минутный гость земли печальной,

          Все в жертву славе приносил.

                              LXXVII.

          Здесь прах Руссо. Певец страданья,

          Страстям он прелесть придавал

          Все муки сердца. Он искал

          В безумье - близость идеала;

          Все мысли черные, дела

          Блестящим светом заливала

          Они мгновенно ослепляли,

          Как блеск от солнечных лучей,

          Так что нередко из очей

          Потоком слёзы выбегали,

          В слезах хотела отдохнуть.

                              LXXVIII.

          В любви он весь сгорал от страсти...

          Так молния мгновенно жгла,

          Хотя любовь его влекла,

          Но не к живым, прекрасным женам:

          Он хладен был к их красоте,

          Не к мёртвым, смертью пораженным,

          Но в красоте своей печальной,

          Воображеньем создана,

          Пред ним являлася жена,

          Как образ чисто идеальный,

          Он посвятил, упавши ниц.

                              LXXIX.

          То чувство - Юлии прелестной

          Родило образ, и оно ж

          ¹¹)

          Губ лихорадочную дрожь,

          Когда он бешеным движеньем

          Лобзанью дружбы отвечал,

          Спалён её прикосновеньем,

          Да, в чувстве том есть упоенье

          И много сладостных минут,

          В которых верно не найдут

          Высокой страсти наслажденья

          В такой любви им счастья нет.

                              LXXX.

          Вся жизнь Руссо была борьбою

          Лишь с теми, кто его любил:

          Друзей он злобно поносил;

          Он к ним жесток был, но едва-ли

          Поймём мы - отчего был он

          Неистов так и озлоблён.

          Но он безумствовал тогда,

          Порывом гнева увлекался,

          И в те минуты иногда

          Его разсудок затемнялся;

          Он поражал своим умом.

                              LXXXI.

          Он доходил до вдохновенья

          И чудным словом был велик.

          Мир доводил до разрушенья.

          А Франция! Среди оков,

          Давно ль в пыли она лежала

          Под тиранниею веков?

          Но вот Руссо заговорил -

          И искра пламенем раздулась,

          Возстали тени из могил

          И в гневе Франция проснулась:

          Пошли Руссо ученики.

                              LXXXII.

          Они-то памятник сложили

          Из предразсудков долгих лет,

          И много лжи увидел свет.

          Но вместе с злом уничтожались

          Зачатки прежнего добра:

          Одне развалины остались,

          11а них опять такия жь зданья

          Росли, как некогда из тьмы...

          Опять безправье, гнёт тюрьмы

          И воскрешенное преданье,

          А честолюбец всё силён.

                              LXXXIII.

          Но долго ль будет то терпимо?

          Ужь силы чувствует в себе

          Дрался и тратил их в борьбе,

          Пусть век прошел в безплодной вере,

          Но обвиним ли мы народ,

          И знал один тяжелый гнёт?

          Но если выростут орлята,

          Свободу с детства оценя,

          На воле, при сияньи дня,

          Никто ужь их не закуёт!

          Не станем же винить народ!

                              LXXXIV.

          Следы глубоких ран на теле

          Хотя бы скорбь мы скрыть хотели,

          Болят, терзаясь до конца.

          Кому надежды изменили

          И обманули - те молчат,

          Настанет час - и в новой силе

          Зажжётся гнев их... суд придёт -

          Заплатит он за все невзгоды!

          Так не печалься же народ

          Разсчёта: не минует нас

          Награды или мщенья час.

                              LXXXV.

          Ты, Леман, не похож ни мало

          Твоё величье привлекало

          Меня к себе. Л поплыву,

          Чтоб убежать тоски безсонной,

          Чтоб волю дать своим мечтам,

          По этим ласковым волнам.

          Любил я прежде моря ропот -

          Но ближе я к твоей волне:

          В её журчанье слышен мне

          Которая журит меня,

          Что я печальней день от дня.

                              LXXXVI.

          Всплывает ночь. Туман прозрачный

          Одну Юру, как призрак мрачный,

          Едва-едва уловит взор.

          Чем ближе к берегу по скатам

          Идёшь, тем глуше тишина,

          С её цветами, с ароматом...

          Чу! вот до слуха долетел

          Звук но волнам скользивших вёсел;

          Кузнечик в зелени запел

          Он пред своим весенним сном:

          Прощался ночью с ясным днём.

                              LXXXVII.

          Певец ночей! - сильна привычка -

          Порой в кустах засвищет птичка

          И вдруг замолкнет. Всюду тишь -

          Лишь чей-то шепот пролетает;

          Но то обман полночных грёз...

          Благоухая, проступают,

          И землю влагою поят

          Росы серебряные зёрна,

          И их целебный аромат

          И распускает вновь цветы

          В сияньи вешней красоты.

                              LXXXVIII.

          О, звезды! вы цари эфира!

          В сверканьи звезд судьбину мира,

          Народов будущность прочесть.

          И хочет мысль необычайно

          Взлететь до вашей высоты.

          Вы - лучь небесной красоты!

          И так вас люди обожают,

          Что власти, счастью и уму,

          Всему высокому, всему

          И люди верили всегда,

          Что есть у них своя звезда.

                              LXXXIX.

          Земля и небо молчаливы,

          Так, затаив свои порывы,

          Глядим и мы. Они молчат,

          Как мы в минуту размышленья...

          Всё жизнью веет: группы гор,

          Ни одного нет дуновенья,

          Луча иль лишняго листка,

          Где б жизнь природы не сказалась,

          Где с стебля каждого цветка

          Не повторялось без конца:

          То - имя Вечного Творца.

                              ХС.

          Нас безпредельность обнимает!

          Но не один: тут он встречает

          Ту истину, с которой мог

          Стать выше личного сознанья;

          Святую тайну мирозданья

          И наслаждение дарит,

          И, словно поясом Дитеры,

          Нас обнимает красота...

          В себе забыла б злость Мегеры,

          И разлетелась бы как дым,

          Обезоруженная им.

                              ХСИ.

          Алтарь в честь Истины меж скал,

          Но храм стенами не стесняли,

          Как человек потом стеснял.

          Богам построив алтари те,

          Ничтожный ряд своих божниц

          И алтарей, склонённых ниц,

          Вот с теми храмами природы,

          Где только воздух и гранит,

          Ни арка душная, ни своды.

          О вы, безумцы! пусть же вам

          Уроком будет этот храм!

                              ХCИИ.

          Темно; гроза ревёт межь гор,

          И в блеске молний отразился

          Горячий, пылкий, женский взор.

          Вот по вершинам слышен грохот,

          Хохочет гром; на этот хохот

          Спешит откликнуться Юра

          Под белым облачным покровом

          И, повторяя перекат,

          Подобным откликом суровым,

          И всё - долины, цепи гор

          Вступили в общий разговор,

                              ХСИИИ.

          Для сна, пленительная ночь!

          Позволь ловить твои раскаты,

          С тобою слиться! Сон мой прочь!

          Вот волны вспыхнули при блеске,

          А песни гор всё также резки,

          Гром разсыпается во мгле,

          Как гул неистового смеха,

          И, пробегая по холмам,

          И словно радуется эхо,

          Как-будто бы оно с высот

          Землетрясение ведёт.

                              XCIV.

          Как два любовника, они,

          Поссорившись в иные дни,

          Стоят - и им не доведётся

          Пучину снова переплыть.

          Умели некогда любить,

          Но их разбило оскорбленье -

          И разошлись они. Любовь

          Теперь их больше не смущала,

          И лишь в наследство завещала

          Бой с одиночеством своим

          Да ряд холодных, вечных зим.

                              XCV.

          Себе дорогу, в месте том

          Нередко буря завывала

          И по утёсам мчался гром,

          Окрестность блеском заливая;

          Из тучи стрелы разсыпая,

          Меж двух разъединённых скал.

          Являясь здесь, он понял словно,

          Что те печальные места,

          Он должен сжечь теперь любовно,

          Следы прошедшого стереть

          И стрел громовых не жалеть.

                              XCVI.

          Вы, молнии и бури скал!

          Вас сердцем оценил я скоро:

          Достойны вы, чтоб я не спал,

          Внимая вам! Ваш грохот странный,

          Есть только отклик постоянный

          Того, что не заснёт во мне.

          Куда ж вы, бури, мчитесь? Или

          Вы те же, что в людской груди

          Себе приюты, как орлы,

          В венце заоблачной скалы?

                              XCVIИ.

          О! еслиб мог я вылить звуком

          Дать выраженье думам, мукам -

          Всему, что есть в душе, в уме,

          Всем снам, сомнениям суровым,

          Всю силу знаний, страсти жар

          То был бы громовой удар.

          Но так-как это лишь возможно

          В минутном сне - не на яву,

          То я умру, как и живу,

          И спрячу их, забывши сны,

          Как безполезный меч в ножны.

                              XCVIII.

          Вот снова утро наступает

          Его улыбка прогоняет

          С небес туман и облака.

          В нём столько счастия и силы,

          Как будто на земле у нас

          Но вот и день; приходит час

          Нам всем в дорогу собираться.

          О Леман! может-быть и мне

          Ты дашь забвенье в тишине,

          Всему, что вяжу пред собой,

          Мирясь с злосчастною собой.

                              ХСИХ.

          Кларанс! приют любви священной!

          Твой снег, на скалах неизменный,

          Ея румянцем позлащён,

          И солнце розовые краски

          Одну печать любовной ласки...

          Гор неизменные хребты

          Здесь о любви напоминают:

          Сюда ушла она от бед,

          И на свободе отдыхает

          И уж не ведает теперь

          Забот, сомнений и потерь.

                              С.

          Стопами тех безсмертных ног...

          Там, меж утёсов возвышался

          Богини трон - и жил там бог.

          Есть жизнь и свет такой, которым

          Там был божественный тот след

          Заметен всюду: по озёрам,

          По горным высям, по лесам

          Его дыхание спускалось

          И в нём одном соединялось

          Благоуханье нежных роз

          И сила страшных, вешних гроз.

                              СИ.

          Там ель под тень его манит,

          Склонялись лозы по дороге,

          Ручей серебряный шумит;

          Там бога воды восхваляют,

          И струйки шепотом лобзают

          Следы его безсмертных ног.

          Там лес с столетними стволами,

          Но в свежей зеленя, дремал

          Под изумрудными ветвями,

          Где б, возлежа, мест этих бог

          Был счастлив, хоть и одинок.

                              СИИ.

          Невинно крылья распустив,

          Поют ему, лишь луч денницы

          Озолотит приволье нив.

          Их песни - слаще самой славы...

          ₍водопад,

          Шумят зелёные дубравы;

          Там почки алые твердят

          О красоте природы вечной

          Всё составляет мысль одну

          В картине этой бесконечной,

          Одну гармонию чудес

          Земли цветущей и небес.

          Кто не любил - тот здесь узнает,

          Что значит сильная любовь,

          А кто то чувство понимает -

          Ещё сильней полюбит вновь.

          Забыла света пустоту,

          Его волненья, суету

          И вновь, блистательней и чище,

          Сюда явилась. Да, она

          Падёт навеки, иль - сильна -

          Блаженства жизни достигает.

          Блаженство это я б сравнил

          С одним безсмертием светил.

          Руссо не даром место это

          Всем, что любил он, населил;

          Для страстных помыслов поэта

          Тот уголок не даром мил.

          Искали здесь свой идеал:

          Здесь место, где Психеи пояс

          Амур с любовью развязал;

          Здесь жизнь - и ярче, и моложе -

          Здесь Рона для себя нашла

          Успокоительное ложе,

          И Альпы - гордость тех сторон -

          Здесь для себя воздвигли трон.

          Фернеи и милая Розанна!

          Вы стали гордостью земли

          С тех самых нор, как два титана

          Здесь звали славу и нашли. ¹²)

          Сломив преданья - хлам веков,

          Они прошлись но этой груде,

          И каждый был из них готов

          Идти на бой с самба судьбою,

          Когда бы вызов тот принять

          Решилось небо пред борьбою

          И не смеялось издали

          Над этой дерзостью земли.

          Один из них - непостоянен

          Как ветер был, хоть был мудрец:

          То весел он, то дик и странен...

          Остряк, философ и певец,

          Дивил людей, но больше их

          Его насмешки острой жало

          Всегда казнило в шутках злых.

          Насмешки той - ужасна сила:

          И эпиграммой поражал

          То тупоумного зоила,

          То убивал им пошляка,

          То троп покачивал слегка.

          Другой - глубок, сосредоточен,--

          В науку ум свой погружал

          И, делом правды озабочен,

          Сарказм оружием избрал.

          Казнил он пошлую идею,

          Дразнил врагов, как гордый лев -

          И рос в врагах безумный тлен...

          Они от страха трепетали,

          И муки ада, наконец,

          Ему в грядущем предвещали,

          Как-будто той угрозой он

          Мог быть взволнован и смущен.

          Мир праху их! Мы но осудим

          Ошибок их: они давно

          За них ответили. Не будем

          Судить их дело: всё равно -

          Ужь в мире тайны ни одной,

          Иль страх с надеждой вместе канет,

          Заснёт под общей пеленой.

          Но мы тогда ужь будем пылью,

          Когда жь воскресном мы опять

          Все по последнему усилью

          То для того лишь, чтоб страдать

          И прошлый грех свой искупать.

          Но вновь я от людских созданий

          К созданьям Бога перейду

          И кончу ряд моих мечтаний

          Ужь очень длинных... Я иду.

          Но должен я их разорвать,

          Чтоб мог ещё я взором смелым

          С горы весь край обозревать;

          Чтоб видел этот край безсонный

          Как в поздний час полночной мглы

          Беседуют с землёй влюбленнои,

          При шепоте воздушных сил,

          Плеяды искристых светил.

          Италия, твоя арена

          Стоит, в веках озарена!

          Была почти покорена

          Ты пришлой ратью Карфагена;

          О них молва с двойною силой

          Давно прошла во все концы;

          Была ты троном и могилой

          Для государств. Тот быстрый ключ,

          Всё так же, весел и могуч,

          С холмов тех самых же сбегает,

          Где и теперь, несокрушим,

          Стоит великий, вечный Рим.

          Я, далеко зайдя в поэме,

          Пришол к сознанию, что мы

          На свет являемся не теми,

          Чем быть должны; что льдом зимы

          В самих себе таить любовь,

          Печали, радости, волненья,

          Негодованье - всё, что кровь

          Мутит порою в наших жилах,

          Должны сокрыть в своей груди,

          Как в тёмных, сумрачных могилах.

          Шаг сделан был - и мне с пути

          Теперь нельзя уже сойти.

          А вы, стихов капризных звуки,

          Вы позволяли только мне

          Лишь простирать на встречу руки

          К виденьям чудным в тишине,

          И их таинственная речь,

          Хотя бы на одно мгновенье,

          Могли тоску мою развлечь...

          Пусть слава юношей пленяет!

          Людская брань иль похвала:

          Она меня не достигает.

          Своих волнений властелин,

          Я в мире жил всегда один.

          Мне свет - чужой, и чужд я свету.

          Его кумирам я не льстил,

          Колен пред ними не клонил,

          Не улыбался по завету,

          И не умел быть общим эхом,

          Не оскорблял своё лицо

          Притворной радостью иль смехом.

          В толпе нередко я бродил,

          Иною думой проникался...

          Таким бы я теперь остался,

          Когда б души своей в борьбе

          Не подчинял самой себе.

          Мне свет чужой и чужд я свету,

          Но всё жь хочу разстаться с ним,

          Как добрый друг. Не все жь в нём дым!

          В себе храню надежду эту,

          И добродетели движенья,

          Что средь ликующого зла

          Живёт к несчастным сожаленье,

          Что есть в нём человека два,

          И в них не всё одни слова...

          Хочу хоть раз тому поверить,

          Что возбуждает слёзы стон,

          Что счастье на земле - не сон.

          О, дочь моя! тебе я, Ада,

          Начало песни посвятил -

          И тем же кончить песню надо...

          Тебя не вижу я, но был

          Ты - тень моих грядущих дней

          И если навсегда судьбою

          Я взять от дочери моей,

          То голос мой, всё с той же силой,

          Хотя бы смерть пришла во мне -

          Любить я стану за могилой:

          Услышишь ты привет отца,

          Хоть смерть коснулась бы лица.

          Следить, как пышно разцветаешь,

          Как развивается твой ум,

          Как ты, робея, в свет вступаешь,

          (Тебе так чуден света шум!)

          Лобзать румянец детских щёк -

          Мне не дано тех наслаждении,

          Я их лишен, хотя бы мог,

          Перед тобой благоговея,

          Священной ласкою своей

          Твоё младенчество лелея.

          Мне эта доля не дана,

          Но к ней привязанность сильна.

          О! если бы тебе велели

          К отцу лишь ненависть питать -

          Меня любила б ты? Скрывать

          Моё бы имя захотели,

          Как вопль отчаянный из ада -

          Меня любила бы ты, Ада?

          И если б даже погребли

          Меня в могиле и старались

          Напрасный труд! ты б до конца

          Меня любила, и остались -

          Хотя бы мимо шли года -

          В тебе те чувства навсегда.

          Дитя любви моей! Была ты

          Среди мучений вскормлена.

          Стихии наши - лишь утраты;

          Как я, ты их нести должна,

          Но твой яснее небосклон,

          Тебя дни счастья ожидают:

          Пусть будет тих твой детский сон!

          И в это самое мгновенье,

          Я за тобой в мечтах слежу

          И шлю тебе благословенье,

          А ты приветами любви

          Меня сама благослови.

Любезный Гобгоуз!

Спустя восемь лет, прошедших между сочинением первой и последней песней "Чайльд-Гарольда", окончание поэмы является теперь перед публикой. Разставаясь с таким старым другом, не удивительно, что я обращаюсь к другу ещё более старому и достойному, видевшему рождение и конец поэмы, и которому я более обязан за его просвещённую дружбу, чем теперь или когда-либо могу быть обязан "Чайльд-Гарольду" за внимание публики, оказанное автору, к тому, кого я знал так долго и сопровождал так далёко, кто ходил за мной в болезни, сочувствовал моему горю, радовался моей радости, поддерживал меня в несчастьи, был правдив в совете и верен в опасности - к вам.

Делая это, я от вымысла перехожу к истине и, посвящая вам, в полном или, по-крайней-мере, оконченном виде, самое длинное, обдуманное и понятное из моих произведений, хочу сделать честь самому себе, упоминая о многих годах короткого знакомства с таким учёным, талантливым, твёрдым и честным человеком, как вы. Не в наших правилах льстить друг другу; но искренняя похвала всегда дозволена дружбе - и если я упоминаю о ваших достоинствах или, скорей, об услугах, которые они мне оказали, то я делаю это не для вас и даже не для других, но чтобы облегчить своё сердце, не часто привыкшее встречать сочувствие, особенно в последнее время, чтобы но быть им глубоко потрясённым. Даже этот день, в который я пишу вам, памятный для меня, как самый несчастный день {2-е января - день свадьбы Байрона.}, моей прошедшей жизни, но который не может отравить моё будущее, пока я сохраню вашу дружбу и свои способности, теперь будет для нас обоих соединён с более приятным воспоминанием: он будет напоминать нам попытку высказать мою благодарность за то постоянное внимание, какое редко кому приходится встретить, и, раз встреченное, не может не дать ему лучшого понятия о ближних и о себе. Нам посчастливилось путешествовать, в разное время, вместе в странах рыцарства, истории и басни - Испании, Греции, Малой Азии и Италии, и что прежде были для нас Афины и Константинополь, то были недавно Венеция и Рим. Поэма, или странник, или оба вместе, также сопровождали меня повсюду, и тщеславие, может-быть довольно извинительное, заставляет меня с удовольствием думать о сочинении, соединяющем меня в некоторой степени с местом, где оно написано, и с предметами, которые оно старалось изобразить. Как бы оно ни казалось недостойно этих чудных я прославленных несть, как бы ни было ниже идеалов, созданных нашим воображением издали, и впечатлений, испытанных нами на месте, но, как дань уважения к тому, что достойно уважения, и как дань сочувствия ко всему славному, воспроизведение его было для меня источником наслаждения - ни разстаюсь с ним с сожалением. Не думал я, чтобы события оставили мне его для предметов воображения.

надоело проводить между ними черту, которую все решились не видеть. Так китайца, в сочинении Гольдсмита "Гражданин Света", никто не хотел признавать за китайца. Напрасно я уверял и воображал, что вывел различие между автором и странником. Самая забота о сохранении этого различия и досада на безполезность всех уверений уничтожали все мои усилия, так-что я решился совершенно от этого отказаться. Я так и сделал. Какое бы мнение ни было или ни будет составлено на этот счёт - для меня всё равно. Сочинение должно говорить само за себя. Автор, который не имеет других достоинств, кроме репутации преходящей или долговременной, приобретённой его литературными трудами, достоин обыкновенной участи авторов.

В предлагаемой здесь песне я хотел - или в тексте, или в примечаниях - коснуться состояния современной литературы и даже нравов итальянцев; но я скоро увидел, что текст в объёме, предполагаемом мною, был едва достаточен для лабиринта внешних предметов и относящихся к ним размышлений. Что же касается примечаний, то, за исключением самых коротких, я обязан ими вам, и они, по необходимости, ограничиваются пояснением текста. К тому же, разсуждать о литературе и нравах такого разнохарактерного народа - дело весьма щекотливое и неблагодарное, и требует большого внимания и безпристрастия. Всё это побуждает меня - хотя довольно внимательного наблюдателя и не незнакомого с языком и обычаями народа, между которым я жил последнее время - не слишком доверять своим приговорам, или, по-крайней-мере, пообождать с ними и поближе ознакомиться со своими сведениями.

Литературные и политическия партии возбуждены до такой степени, что иностранцу почти невозможно быть безпристрастным. Довольно будет для моей цели сделать выписку на их собственном прекрасном языке: "Mi pare cbe in un paese tutto poetico, ehe vanta la lingua la più nobile ed insieme la più dolce, tutte le vie diverse si possono tentare, e ehe sinchc la patria di Alfieri e di Monti non ha perduto l'antico valore in tutte essa dovrebbe essere la prima". Италия имеет ещё великия имена: Канова, Монти, Уго Фосколо, Пиндемонте, Висконти, Морелли, Чиконьяра, Альбрицци, Мецофанти, Маи, Мустоксиди, Альетти и Вакка - доставят современному поколению почётное место почти во всех отраслях искусств, науки и словесности, а в некоторых и первое: Европа, как и целый мир, имеет всего одного Канову.

Альфиери где-то сказал: La pianta uomo nasce più robusta in Italia che in qualunque altra terra - e ehe gli stessi atroci délitti ehe vi si commetono ne sono una prova". Не соглашаясь с последней частью его предположения, опасное учение которого легко оспаривать уже по одному тому, что итальянцы нисколько не свирепее своих соседей, тем не менее надо быть умышленно-слепым или невежественно-невнимательным, чтобы не быть пораженным необыкновенными способностями этого народа, лёгкостью, с какою они приобретают познания, быстротою их соображения, огнём их гения, сочувствием к всему прекрасному и - несмотря на все невыгоды повторённых революций и опустошительных войн - их неутомимою жаждой безсмертия "Roma! Roma! Roma! Roma! non è più comme era prima!" - трудно было не сравнить этой меланхолической, жалобной песни с вакхическими кликами торжествующих песен, которые до-сих-пор раздаются в лондонских тавернах в честь ватерлоской резни и тех людей, изменивших Генуе, Италии, Франции и всему свету, поведение которых вы описали в сочинении, достойном лучших дней нашей истории. Что же касается меня, то

          Non movero mai corda

          Ove la turba di sue ciance assorda.

Что выиграла Италия последнею передачею народов - вопрос совершенно безполезный для англичан, пока не сделается известным: приобрела ли сама Англия что-нибудь более постоянной армии и прекращения Habeas Corpus; пусть лучше посмотрят, что делается у них дома. За-то же, что они сделали за границей и, в особенности, на юге, "они воистину получат свою награду" - и время это не далёко.

Желая вам, любезный Гобгоуз, счастливого и приятного возвращения в страну, благополучие которой никому так не дорого, как вам, посвящаю вам эту поэму в её законченном виде и повторяю ещё раз, как искренно я остаюсь навсегда

¹) Говорят, что в ночь веред сражением при Ватерло в Брюсселе дан был великолепный бал.

²) Шотландская военная песня.

³) Сэр Ивен Камерон и его потомок Дональд, храбрый Лохиель 1745 года.

⁴"Главная ошибка Наполеона - если наши историки справедливы - состояла в том, что при всяком случае он показывал своё презрение и пренебрежение к людям. Это часто оскорбляет самолюбие более, чем жестокость тираний. Говорят, что, возвратившись в Париж после уничтожения его армии русской зимой, он, потирая руки, воскликнул: "Здесь лучше, чем в Москве". Эта фраза, быть-может, оттолкнула от него более сердец, чем все неудачи, которыми он объяснял охлаждение к себе своих прежних приверженцев.) Байрон.

⁵) "Замок Драхенфельс. Он стоит на самой возвышенной из "Семи гор", на берегу Рейна; в настоящее время из представляет кучу развалин и с ним соединено множество странных преданий. Это первый замок, попадающийся путнику, идущему от Бонна; но он лежит на противоположном берегу реки. Почти против него, через реку, лежат развалины другого замка, называемого замком Жида, и стоит большой крест - в память одного из владельцев, убитого его братом и там погребённого. Число замков и городов, лежащих на обоих берегах Рейна, огромно, и местоположение их необыкновенно живописно." Байрон.

⁶) "Памятник молодого и всеми оплакиваемого генерала Марсо, убитого пулей при Альткирхене, в последний день IV года французской революции, существует ещё в том же виде, как я описал его. Генералы и депутация от обеих армий присутствовали на его похоронах; французы обожали его, враги его любили; как те, так и другие плакали над его гробом. К той же самой могиле похоронен генерал Гош (Hoche), человек храбрый в полном смысле слова."

⁷) Эренбрейтштейн, т. е. "широкий камень чести" - был одною из самых сильных крепостей Европы; его взорвали французы после сдачи Леобена. Он мог быть взят изменой или голодом - и сдался от голода, при нападении врасплох. Генерал Марсо долго осаждал его без успеха.

⁸) "Капелла, бывшая на этом месте, уничтожена и пирамида костей значительно уменьшена бургундским легионом, которому очень хотелось скрыть этот памятник не очень-то счастливых нашествий своих предков. Несмотря на все старания бургундцев, костей ещё осталось довольно." Байрон.

⁹) "Апентикум, близь Мората, был столицей римской Гельвеции. На том месте теперь Авааш."

¹⁰) Юлия Альпинула, молодая жрица Авентикума, умерла вскоре после напрасной попытки спасти жизнь своего отца, присуждённого на смерть Аулом Цециней, за предательство своего отечества.

¹¹) "Это относится к тому месту в "Признаниях" Жан-Жака Руссо, в котором он говорит о своей страсти к графине Удето (Houdetot), любовнице Сем-Ламбера и о длинных утренних прогулках с нею, деланных им для того, чтобы получать единственный поцелуй, которым она дарила его при прощаньи. Описание чувства, охватывавшого его в те минуты, может служить образцом самой страстной, хотя и целомудренной, любви, какая только когда-нибудь была выражена словами." Байрон.

¹²) Вольтер и Гиббон.