Монастырь

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Монастырь (старая орфография)

Монастырский сад: правильно разбитые цветники, кусты буксуса, беседки из зелени, солнечные часы. Направо, на переднем плане крест на возвышении. Налево - вход в часовню в романском стиле В глубине монахи играют в шары, вяжут рыболовные сети, исправляют садовые инструменты. Некоторые из монахов беседуют, усевшись полукругом на широкой деревянной скамье.

Фома. Ведь, я говорил вам: Бог не может быть злом, а так как страх имеет объектом зло, то почему же учат: "Страх Божий есть начало премудрости"?

Фома. Это важно. Если вопрос не верно разрешается, вся жизнь христиаяина идет по ложному пути.

Дон Марк. Бога не следует бояться, нужно любить Его.

Фома. Василид говорил буквально то, что вы утверждаете.

Дон Марк. Блаженный Августин говорит то же.

Дон Милициан. Дон Марк прав, блаженный Августин говорит буквально так: "Люби и делай, что хочешь".

Фома. О, это не одно и то же, блаженный Августин не исключает страха. Нельзя быть односторонним в поклонении Богу, следует быть в одно и то же время и боязливым, и трепещущим, и полным ревности.

Дон Балтазар (нетерпеливо). Вы слишком мудрствуете... Вы слишком мудрствуете...

Фома (Дон Балтазару). Вы не различаете всего бесконечного разнообразия божественной природы и божественного лица, брат мой.

Дон Балтазар (резко). Бога я люблю страстно, изступленно. Я понимаю только тех, которые исповедуют Его почти с неистовством, как будто для хвалы Его в их безумной душе нет ничего, кроме крика, одного только крика, всегда неизменного, но ясного, но чистого и сильного, как крещение. (Пауза) Бог не требует, чтобы Его описывали, чтобы взвешивали Его достоинства и отмечали их в книгах высокомерных и торжественных, как гордыня.

Фома. Твоя вера проста, как трава. В храмах Божиим вера твоя останавливается у порога: но в наше время, время мысли, нужно разсуждать о Боге, чтобы обратить к Нему людей.

(сильно). Он тем более Бог, что Его не понимают. Когда вера и любовь устают нести перед миром нагого и окровавленного Христа, только тогда люди тратят время на объяснение Бога путем глубокомысленных, сложных и пустых доказательств. Но Он смеется над этим сочетанием хитрости и греха, в которых упражняются люди: Он не хочет этой пошлой торговли словами и доказательствами, которыми пытаются установить цену Его имени, защищая Его более или менее остроумно. Он выше человеческой мудрости, Он слишком необъятен, велик или глубок, чтобы можно было определить глубину и высоту Его. И только какой-нибудь святой поднимался иногда до Его сердца в радостном упоении любовью, жертвою и ревностью.

Дон Марк (в избытке чувств подходит к Балтазару). О, брат мой! Брат мой!

Фома (как бы удивленный). Конечно, мы заслуживаем, чтобы нас осмеивали, чтобы от нас отрекались.

(Обращается к другим монахам, которые прервали свои игры и слушают, не становясь ни на чью сторону)

И мы остаемся все такими же со времени Бонавентуры и св. Фомы Аквинского.

Однако это были святые такие же великие, как и ваши. Это были головы и умы апостолов, ясные и пылающие, как молния Божья. Их сердце не отвергало огня их разума, огня палящого и чистого, воспламеняющого души. По ткани их золотого разума их вера вышивала прекрасные белые лилии, конечно, такия же нежные, как те, что возносятся к небу молитвами вашими в восторге и смелом порыве.

Это были святые и ученые, и герои, тогда, как вы...

Дон Балтазар (смущенный). Не надо обращаться ко мне, когда говорите о людях столь высоких...

Дон Милициан. Наше время низвергло величие с его самых высоких вершин. Оно отвергло пламенное значение, которое придавали некогда у нас на Западе девственному героизму и христианской силе. И вот на закате, когда на берегах наших угасала вера, наука запела нам свою песнь: но наука, в свою очередь, отмечена перстом смерти и уничтожения, от нея отказались уже те, которые видели ее в мечтах своих ясной, гармоничной и прекрасной до такой степени, что ждали от нея решения мировых загадок.

Книга нынешняго дня, истинная для нас, отвергает книгу вчерашняго дня. Мудрая и всеобъемлющая система будет уничтожена противуположной. Не скупятся на излишния гипотезы, которые ничего не определяют: нет более ни истинного, ни ложного, ни зла, ни добра. Наука накануне гибели... и сама себя пожирает.

Фома. Неправда, еще все будущее принадлежит ей.

Дон Марк (смущенный). Я! Я! Я! Балтазар? Но я - самый меньший и самый ничтожный из всех вас.

Дон Балтазар. Дитя, Франциск Ассизский был таким же, а имя его украшает лилиями и делает благоуханной церковь. О! По истине возле тебя чувствую я, как оскверняет мою кровь тяжелый и черный грех. Но я знаю, ты - чистота нашего храма. Ты - прекрасная простота, добрый пример, чистое пламя усердия. Если бы мы были еще кроткими и чистыми монахами. золотых средних веков, мы целовали бы край твоей власяницы, мы благословляли бы твои безмятежные руки, которые преображают...

Дон Марк (сильно взволнованный). Балтазар! Балтазар! Брат мой Балтазар!

Дон Балтазар (сильно). Я кажусь себе случайным бурным порывом ветра; я кажусь себе шальным лоскутом, подхваченным бурей, когда я думаю о сокровенном и постоянном свете, который распространяет твой дух, не сознавая этого. Пред тобою я хочу побороть и унизить мою гордость; я хочу смирить мое существо, мое сердце, мою плоть, мое тело; я хочу бросить их к твоим светлым ногам, в прах...

Дон Марк (хочет поднять его). Мой бедный брат Балтазар...

Дон Балтазар. Оставь; маска моего ложного величия должна упасть в грязь, грех пригвождает меня к стыду и ужасу, и душа моя погибла бы, если бы ты не сжалился.

Дон Марк. Балтазар! Балтазар! Во имя дружбы, соединяющей нас, встань и посмотри на меня: разве я - не смиренный твой ученик и разве ты не хранитель мой?

Дон Милициан. Пример высокий и достойный, и искренность его умножает наше рвение к твоей праведной силе, брат мой.

Дон Балтазар (Дону Милициану). Меня нужно жалеть.

Дон Милициан. Мы вспомним в наших молитвах...

Дон Балтазар (ко всем). Я нуждаюсь в безмерной жалости...

(Он удаляется, монахи изумлены. Вскоре Дон Милициан и Дон Марк догоняют его в аллее. Они исчезают)

Фома (монахам, занятым своей работой). Разве это не странно? Внезапно, как в порыве ветра, доходит он до крайности. Люди говорят, разсуждают, доказывают, а этот удивительный Балтазар, напротив, порывает все узы и вызывает что-то в роде скандала.

Идезбальд. Он властен и надменен. Он порывист и дик, его считают выше нас всех, и вот он смиреннее, отверженнее и ниже последняго послушника. Никто не может понять его.

Идезбальд. Для безопасности этого монастыря важно, чтобы этот монах никогда не сделался его главою.

(живо). Я обращаюсь с этим ко всем нашим монахам.

Фома (насмешливо). О! Он им не по плечу. В его присутствии они становятся тихими, как побежденные.

Монах. Значит, не пришел еще час действовать.

Фома. Но час этот пробил тогда, когда Балтазар попал сюда. Наш настоятель поддерживает Балтазара, потому что он герцог и граф, как и сам настоятель, как дон Марк, как дон Милициан. Своими одряхлевшими руками он выдвигает его впереди нас. Десять лет я наблюдаю это, веду борьбу и действую. Мне бы хотелось, чтобы теперь вы все помогли мне, а вы остаетесь неподвижными.

Фома. В таком случае защищайтесь. Что-то мне говорит, что будут иметь значение действия...

Идезбальд. Никогда Рим не поставит его над нами.

Фома. Дон Балтазар из знатного рода; имя его придает блеск его высокой добродетели. За него отвечают предки: когда-то один из них, вернувшись в свои поместья, обогащенный награбленным золотом, пожертвовал все свое богатство этому монастырю, где превознесено величие Христа.

Идезбальд (мечтательно). А мы-то все, прочие, пока - всего только простые церковнослужители. Балазар... граф Аргонский и герцог Риспэрский...

Фома. Конечно, из всех нас он наименее вооружен предусмотрительностью, живым и готовым к борьбе знанием. Он не замечает никогда безумных молний, что бороздят необъятные гремящия небеса там, за стенами этого монастыря. Он не слышит безумной битвы, от которой сам Бог кажется смущен и содрогается. Четыре наши стены заключают в себе весь его мир. А между тем вся вселенная и в лучах солнца, и в тьме ночей кричит так громко, что для того, чтобы не слышать этого глубокого возмущения, нужно быть скалой или не существовать совсем... Жить по примеру древних в аскетической мечте и сохранять эту мечту нетронутой и властной - вот вся его борьба против всех нас. Он родился на земле тремя стами лет позднее, чем следовало: узкий фанатизм сушит его суровую душу, он ничего не знает, кроме наших священных текстов, но он будет настоятелем потому, что он себя таковым утверждает.

Фома. Это зависит от вас. Вы - новая сила, та, о которой еще не знают, но которая должна проявиться. Предупредите Папу, обратитесь в Рим.

Идезбальд (неуверенно). Необходимо, чтобы назвали вас.

Идезбальд (притворяясь равнодушным). О! Я! Я!

Фома (настойчиво). Один Рим решает. Епископ благосклонен ко мне. Он ненавидит нашего настоятеля. Он будет действовать помимо монастыря, благоразумно, без всякого насилия, как подобает. Но, Бога ради, вы-то все действуйте.

Монах. Вы скажете нам, что мы должны делать.

Фома. Угадайте это сами. Ваши слова, ваша манера держать себя, желания, которые вы высказываете, и те, о которых умалчиваете, но которые можно предугадать, ваши поступки, ваши письма, - все должно побороть Балтазара. Нужно уронить его в глазах настоятеля. Нужно поколебать его самоуверенность, так чтобы он начал сомневаться в самом себе. Ну, что же еще? Вы сами должны знать.

Идезбальд. Балтазар в настоящее время кажется опаснее, чем когда либо.

Фома (Идезбальду). Он переживает душевный кризис.

Феодул (монахам). Каждый из нас помолится за него.

Фома (Феодулу). Вы помолитесь за него, когда этот монастырь будет спасен.

Феодул. Дон Балтазар остается примером для нас.

Фома. Дух Божий воскресает из века в век, как некогда Его тело. И с каждым новым явлением Его приходят новые свидетели Его славы. Ныне мы являемся этими свидетелями.

Феодул. А настоятель? А Дон Марк? А Дон Милициан?

Фома. Мы большинство и знание и добродетель. Когда-нибудь вы это ясно увидите.

Монах. Вы хотите низвергнуть честолюбие для того, чтобы поставить на его место ваше собственное честолюбие.

Другой монах (Идезбальду и Фоме). Вас связывает вражда к Балтазару: вы поспорили бы за его место, если бы он пал.

Фома (монахам). Мы хотим вырвать вас из древняго рабства, пробудить и возвысить вас. Не будьте своими собственными врагами.

(При виде приближающагося настоятеля все умолкают)

Идезбальд (вполголоса). Предоставьте нам действовать... Предоставьте нам действовать...

(Старый настоятель, опираясь на посох, медленно приближается. Фома быстро направляется к нему. Остальные монахи, один за другим, уходят и в конце концов никого не остается).

Фома (настоятелю). Я кончил, отец мой, мои комментарии к Тертулиану. Могу ли я послать их нашему владыке епископу и просить "Approbatur"?

Настоятель. Владыка возлагает на вас большие надежды. Он восхищается вами, отец Фома.

Настоятель. А разве я не отдаю вам должного?

Настоятель. Вы носитель светочей перед Господом, великими огненными путями вы пронизываете бесконечность мрака. Без вас и подобных вам наш век блуждал бы, спотыкаясь, среди провалов и обломков. Чтобы смиренно служить вечной доктрине, нужны непорочные ученые и умы лучезарные, а для того, чтобы вести их и твердо управлять ими нужны сильные люди из блестящого рода, с давних времен обладавшого могучим влиянием.

Фома. Несмотря на все мое уважение, я однако осмеливаюсь думать, что те люди, умы которых преисполнены знания, могут внушать другим повиновение, и что они могут, в свою очередь...

Настоятель. Все, кто знает людей, думали и думают до сего дня не так, как ты, а как думаю я - здешний господин - и как я приказываю думать. (Пауза) Слушайте меня: пока будут существовать на земле роды, издавна своевольные и гордые, ваша надежда будет тщетна. Власть и сила не случайно, а по милости одного Бога - до того умножились и сосредоточились в них, что образовались вечные запасы этой власти и силы, так что жить и царствовать для них одно и то же. Если только эта великая и умножившаяся сила не будет уничтожена или презрена самими теми, кто ею обладает; если только они не погибнут или не отрекутся от нея: никогда никто из вас не одержит победы над ними. Это естественно, это в порядке вещей, и вы достаточно умны, чтобы понять это.

Дон Балтазар (неожиданно появляясь). Отец мой, я хотел бы поговорить с вами наедине...

(Фома удаляется, но потом останавливается. Настоятель смотрит на него. Он уходит)

Дон Балтазар (настоятелю). Вчера в исповедальне некто сказал мне: "Вот уже пять месяцев прошло, как отец Ноль Ардинг был убит. Заподозрили его сына, арестовали его, судили и признали виновным. Он же невинен, я утверждаю это, - я "убийца". Не размышляя, повинуясь только внутреннему голосу своей души, я приказал этому человеку тотчас после исповеди пойти объявить о своей вине. Он мне сказал: "Все оправдывает меня; отец Ардинг умертвил моего отца: он отравил его". Я почти прогнал этого человека, чтобы как можно скорее он пошел и предал себя... Теперь вы понимаете, отец мой?

Дон Балтазар. А я? Я, который десять лет тому назад убил отца, я, которого вы приютили здесь у себя, не сказав ни слова упрека...

Дон Балтазар. Так что же? Только вчера я постиг в сердце своем... с быстротою молнии...

Настоятель. Но ваше преступление - заглажено: я отпустил его и Рим тоже; уже десять лет, с тех пор, как вы пришли сюда, оно предано забвенью, оно - прах. Граф Аргонский и Риспэрский, вы предстанете пред Богом в ваш последний час оправданным и превознесенным.

Дон Балтазар. Я хочу пред всеми кричать о моем преступлении... Я чувствую себя захваченным и унесенным этим водоворотом за пределы моей упорной воли: я хочу кричать о моем преступлении и заслужить прощение...

Дон Балтазар. Всю ночь я неистово боролся, до истощения сил стараясь преградить плотиной это желание, сломить его; я не мог. Как дикия волны, оно заливало меня со всей яростью... Я не мог охватить взглядом это зрелище, когда вместе с кровью исчезала жизнь в неподвижных чертах отца. Рана казалась еще шире, чем в момент смерти, она дымилась и еще больше раскрывалась по мере того, как мои безумные глаза смотрели на нее. И кровь текла неустанно, непрерывно...

Дон Балтазар. Это была кровь, настоящая дымящаяся кровь, я отведал ее, я узнал ее, я весь красен от той крови до дна души, она проникает в меня, она сжигает меня, как могучее пламя, вот здесь, грудь мою, мое тело. Я слышу запах её на мне. И ветер, и воздух, и свет, все красно вокруг меня. Я боюсь всего, что неожиданно блеснет, зашевелится, я боюсь всего. Малейший шум останавливает мою мысль и мою молитву, и ужасающее молчание сжимает, как тиски, своим немым железом мое сердце целую ночь.

Настоятель. Ваш ум помутился и бредит, сын мой. Это уже не Бог, а Сатана, который опустошает вашу душу и властвует над нею. Дон Балтазар, ловушка, которую он ставит вам, он ставил некогда самым ревностным монахам - тем, что жили в бледной пустыне среди потрясенных скал, во времена, когда только что было изгнано язычество, всем этим Павлам и Антониям. Ваш ум горит и душа ваша в огне. Ваши неуверенные стопы уже не попирают больше наших вершин, и вы забываете, что самое большое преступление - отчаяваться и сомневаться в Боге.

Настоятель. Нужно возродиться в верной мудрости, нужно вновь поселить в вас спокойствие и меру, нужно смирить ваше неистовство, нужно срезать косой ныне же дурные злаки, в которых, как плевелы, растет стыд.

Дон Балтазар. О, я не смогу никогда! Никогда!

Настоятель. Я вам приказываю это. (После паузы говорит более мягким тоном) Сын мой, десять лет уже ты живешь среди нас, возлюбя безкровный пост и гнев тайной власяницы и эту сжигающую нас добровольную повседневную смерть, которой мы живем, чтобы когда-нибудь заслужить небо. Христас радуется о тебе. Его суровая любовь лобзает свернувшуюся кровь твоих прекрасных ран, которые ты наносишь себе во славу Его. Твое увядание кажется ему прекрасным, и ангелы в небесах воспевают избыток усердия твоего и покаяния. Ты не можешь похитить этой жизни у Бога, служителем и глашатаем которого ты остаешься. Твоим красным безумием ты не можешь уничтожить дело твоего долга, еще не выполненного, ты не можешь бросать между тобою и Христом твой суд, чтобы сделать из него закон.

Настоятель. Ты избрал путь милостивого прощения и не должен менять его. Твое шествие на нем было так просто и величественно, что сам Бог принимает теперь твое преступление и любит его, потому что, благодаря ему, ты был избран для последняго помилования. Мешать этому божественному плану отказом хранить полное молчание - это значило бы оскорбить Бога и даже богохульствовать. Христос жил для правосудия, но Он умёр для прощения и смерть выше жизни.

Настоятель. Подумай еще о том непоправимом вреде, который причинит нам твоя вина, когда она будет брошена неверующим, как псам; подумай о кровавом орудии человеческого мщения, ненужного для тебя, которому ты ничем не обязан больше. Подумай, сын мой, также обо мне, подумай о могущественном владении, ревностным главою которого ты будешь после моей смерти. Ты - из властного рода, ты - избранник, ты жизнью обязан этому монастырю; Бог знает, что он сделал, когда привел тебя сюда, удалив тебя от твоей странной и бурной жизни, смиренного духом, но с сердцем возвышенным и гордым.

Настоятель. Нет! Ты должен снова подняться одним могучим взмахом крыльев; ты должен возстать, как новая жатва на паровом поле; кайся перед нами, сколько хочешь, чтобы раскаяние твое дало тебе новое право на религиозную власть.

Дон Балтазар. Если бы я мог сейчас же перед монахами исповедаться в последний раз...

Настоятель. По древнему обычаю ты имеешь на это право, можешь воспользоваться им и сделать его своим доспехом... Среди монахов все позволено, как только ты почувствуешь себя в силах...

Дон Балтазар. О, я уверен в этом. Я вырву всенародно перед моими братьями из глубины моего мозга красное когтистое зло, я утоплю его в золотых водах их молитв; я пойду к ним пылкий, покорный, счастливый, смущенный, с сердцем, цветущим скорбью и страхом. Я омою мою силу их искренними советами, я буду молить их взять в свои руки мою усталую надежду, мое сомнение, мой ужас, мою страсть и мою скорбь, я скажу все, и вы поможете мне, отец мой, вы...

Настоятель (уверенно). О! Мы бойся, сын мой, я буду там...

(Он уходит. Дон Балтазар быстро подходит к Дон Марку, который с некоторого времени издали наблюдал за ними)

Дон Балтазар. Брат мой, Марк, знаешь ли ты, что наступает мое возрождение, что новый день скоро разсеет мою ночь, - что скоро буду я таким, как прежде, каким ты полюбил меня...

Дон Марк. Ты никогда не переставал быть таким, ты никогда не был недостоен нас...

Дон Балтазар (снова делается мрачным). Молчи, мне стыдно, что я еще живу и верю тебе.

. Что бы ты ни сделал, я так глубоко верю в твою добродетель, так давно известную...

Дон Балтазар. Молчи! Молчи! Не говори мне ничего, пока я не стану чистым...

Дон Марк. Мой бедный брат и учитель, что я такое здесь, как не простой ребенок; но все мое существо стремится к твоей скорби и к твоим мучениям, причины которых я не знаю; я хочу, чтобы ты положил их в мое сердце. Я ничто, но у меня есть руки для молитвы, колени для преклонения, для изнурения их перед святыми; у меня есть душа, которая называет тебя сеятелем любви в моем безумном сердце. Мои уста и мой пыл никогда не остаются праздными для тебя, я люблю тебя, насколько Бог позволяет людям любить; я хочу взять на себя твое страдание, я хочу нести твой крест; я хочу, чтобы твоя скорбь скорей вонзилась в меня зубами; я хочу, чтобы на меня упали удары копья, которые пронизывают тебя.

Дон Марк. Мне кажется, что тебя окружает какая-то тайна. Самые совершенные из нас грешат иногда против наших строгих правил, но как бы поразительна ни была твоя вина, все силы ада не заставят меня любить тебя менее горячо. Взгляни на меня: мои глаза полны твоего огня и твоей воли; ты магнит, с неудержимой силой притягивающий мое сердце к золотому небу и счастью. Ты - неутоленная радость, зажигающая и сжигающая мою жизнь. После Христа я никого не знаю, кто воплощал бы в себе добро с такою очевидностью. Брат, ты предназначен для великих деяний; воспрянь же от твоей печали и предстань предо мной, как некогда, победителем. О, ты бываешь таким прекрасным и сильным, когда ты повелеваешь!

Дон Балтазар. О, кроткое существо, наивное и непосредственное. Как я люблю тебя, как нежно я тебя люблю, не смотря ни на что, не смотря на мое горе, и мои освободившияся теперь угрызения совести. Чрез тебя я узнал, что такое открытое доверие, чистая доброта и нежная страстность. Ты заставил меня услышать простой голос; я принял его с твоих наивных уст и к нему присоединил мой голос, терпкий и страстный, ты настолько изменил мою душу, охваченную бредом, что я верю всему, о чем поет в твоем сердце инстинкт. Я верю, что ты угадываешь божественную волю, никогда не обманываясь; я знаю тебя чистым от всякой злой страсти; я знаю тебя светлым, строго исполняющим долг, полным великого благочестия, непорочным, девственным и прекрасным, как жертва...

Дон Марк (восторженно). Балтазар!.. Балтазар!..

Дон Балтазар. Нежная душа! Если бы я не боялся разбить глину твоей юной и робкой невинности, я бросил бы пред тобою мою красную совесть, я сказал бы тебе то, о чем я буду кричать всем: о моем позоре и моем ужасном грехе, конечно, давно уже отпущенных, но вновь возрождающихся; они встают из моего прошлого, раскрыв когти, с кровавым взором и снова бродят и рычат в моем теле.

Дон Марк. Не говори мне ничего, я боюсь, я не хочу, чтобы ты унижался здесь передо мною одним.

Дон Балтазар. Ты услышишь мою исповедь, после вечерни, там. Ты скажешь мне, что должен я сделать еще, чтобы очиститься от мятежного зла и не думать о нем больше никогда.

. Вся душа моя превратится в пламя, чтобы бодрствовать над твоею скорбью. Вся моя любовь окружит твое сердце, как белая пелена, которая: осушит твои слезы; в моих руках самое светлое оружие - ревностный пост, изступленная молитва, - ими я буду бороться за то, чтобы мир вернулся к тебе. Если Дева, охваченная пламенным экстазом, желает еще, как прежде, узнать самую затаенную и глубокую мысль мою, чтобы снизойти к ней, я крикну: Мат несравненная, светлее роз и лучей, исцели брата моего от мук совести и от зла. Будь ему покровом радости и прощения, в который должны облечься люди, дабы очи Божии милостиво сосредоточили величие свое на человеческом ничтожестве.

Дон Марк. Без тебя я не постигаю ни вечного спасения, ни золотого неба; я хочу спасти свою душу вместе с твоей, я хочу умереть для того, чтобы вся бесконечность пыла и блаженства принадлежали нам; я хочу, чтобы наши судьбы были до такой степени связаны, чтобы твои уста были моими устами, твоя хвала стала бы моею, чтобы Иисус Христос и ангелы Его не различали нас, когда любовь наша стремительно, как поток, низвергнется в небесное пламя... Брат! Брат!

(Он бросается на грудь Балтазару. Колокола звонят)

Дон Балтазар. Не бойся. Ты вернул мне силу, и отныне я чувствую себя защищенным светом твоего сердца от целого ада; вот час прощения и милосердия, вот мир и колокола освобождения... Ко мне идет уверенность, чтобы вести нас по путям Бога... Не бойся, но молись еще. Прощай!

Капитульная зала: деревянные скамьи, пол из белых и черных плит с циновкой посередине. На стене распятие. Направо, на своем обычном месте, Дон Балтазар, распростертый, с лицом, закрытым руками. Входит Фома и медленно приближается к нему. Слегка трогает его за плечо.

Фома. Душа ваша смущена, брат мой. Могу ли и я помолиться за нее и разделить её скорбь?

Дон Балтазар (смотрит на него и нерешительно отвечает). Бог внемлет всем молитвам...

Фома. Вы, должно быть, страдаете, как редко страдают.

Дон Балтазар. Сейчас на этом самом месте я буду каяться пред всеми.

Фома. Разве оно так велико, что повергает на землю ревность вашей души?

Дон Балтазар. Моя ревность? Моя ревность? Причем она тут?..

Фома. Ваша ревность. О, я знаю, как она упорна и неистова. Я знаю ее...

Фома. Я знаю её скрытую работу, направленную к тому, чтобы властвовать над этим монастырем.

Дон Балтазар. Оставьте меня, говорю я вам... Ни вы, ни я не будем главою этого дома. Для этого есть более достойные...

Дон Балтазар. Оставьте меня... оставьте меня... оставьте меня...

Фома. Я ничего не понимаю, я не знаю, что предположить.

Фома Дон Балтазар, вы были среди нас давно избранным, тем, кто приходит однажды, вооруженный каким-то божественным правом, с тем, чтобы раз навсегда овладеть нашим повиновением. Ваши олова были горды, вооружены властью и надменностью, и воля ваша, накопившаяся глыбами, наперекор моей воле, покоряла всех. Наш настоятель чувствовал в вас душу, подобную его душе, суровую и властную; в своих мечтах он видел вас главою и настоятелем после его смерти. Если жизнь человеческая есть блуждание и лабиринт, то вы возвышались как башня на берегу, чтобы с нея можно было видеть и указывать миру, какая дорога благоприятна для его неуверенных шагов и где пересекает путь Бога пути судьбы. Ныне вы - жалкий, растерянный и усталый, развалина, подготовляющая свое собственное падение. Гордость ваша колеблется и слабеет. Падет-ли ваша смелость? Будет ли отплачено вам за пустую и безмерную гордость, которая овладела вами внезапно в этот самый час?

Дон Балтазар. Если мне будет отплачено за мою гордость, то, по крайней мере, это совершится по моей воле и по моему собственному желанию.

Фома. Увы! Вот крик вашей совести, вырвавшийся из души вашей. Всегда гордость и гордость... Всегда вы сами и ваша гордость.

Дон Балтазар (потрясенный). Неправда! Неправда! Я лгу! Я лгу! Это только из любви, одной любви, муки совести опустошили душу мою. Я уже не знаю больше, что я говорю, что я чувствую, ваши слова коварны, скрытый огонь ваших речей опаляет меня и застает меня врасплох, но Бог любит меня и понимает меня ясно и светозарно до глубины моего существа. Уйдите! Уйдите!

Дон Балтазар. О, святые на небесах! Ангелы, парящие у Голгофы, покровители древней христианской борьбы, сжальтесь! Мое раскаяние - не ложь; оно все стремится к вершинам искупляющого прощения. Брат мой искушает меня во мраке, его голос воскрешает в моем сердце темный страх и порывы гордости. Но Ты сжалишься над ним, Господи, сжалишься над ним, так же, как и надо мной; я не отталкиваю его молитв, я не хочу, я не могу, может быть, оне полезнее и спасительнее других, - но ради смерти Твоей, ради Твоего крещения, ради мук Твоих, сжалься, сжалься над нами, Господи!

Фома. Мои молитвы благотворны уже потому, что для того, чтобы обратиться с ними к Богу, я плачу, я борюсь, я побеждаю себя; молиться за врагов лучше, чем погружаться в самое красное раскаяние. Я молюсь и буду молиться за вас.

Фома (удаляется, потом снова возвращается). Вы мне сказали сейчас: ни вы, ни я не будем главою этого монастыря. Но, ведь, Дон Милициан хотя и родовит, слишком стар, разумеется; кроме того, он болен, едва стоит на ногах и близок к смерти. Идезбальд? Посредственная натура. Бавон и ? Жалкие церковники, которые корпят над книгами, которых они не понимают. Что касается Дон Марка... Ребенок, недалекий..

Дон Балтазар (резко). Не касайтесь его. Ему неведомы наша низости, наши неистовые, но враждующия воли, он не знает ваших происков, брат мой, в борьбе с его правом. Он живет в Боге и верит в Бога раньше, чем, в себя. Он избран не нами, а ангелами, он золотой ликторский пучок, поднятый высоко среди нашей грязи. Когда он станет главою над вами, надо мной, его сердце призовет небо, чтобы само оно возстановило здесь культ ревности, и жертвы, и высшого смирения. Ему будут повиноваться, потому что Бог этого пожелает, потому что Бог желает этого, и, если нужны чудеса, они явятся из тех же препятствий, которыми вы преграждаете путь спасения.

Фома. Вы меня удивляете. Когда настоятель говорит мне: для управления церковью и для её возвеличения есть люди сильные, избранные Богом; для того, чтобы повелевать с успехом, они соединили в себе всю пылкую энергию, скрытую и упорную, сбереженную и скопленную для нашего блага их предками в течение веков, - я могу понять это и сейчас же думаю о вас. Но o Дон Марке...

Дон Балтазар. Думайте о нем! Думайте о нем!

Фома (говорит заносчиво в лицо Дон Балтазару). Я думаю только о себе и ни о ком другом. Вы - сила в упадке, которая губит себя сама и разрушается, ей приходит конец. Я же - сила, которая растет и хочет заявить об этом. Я устал повиноваться и унижаться. В моей душе новый красный огонь, отвечающий моему времени, которое считается только с ним и отбрасывает старые и косные права, как увядшие плоды. Никто из вас не знает, какое сердце горит во мне, каково мое предназначение апостола и просветителя. Гордые монахи! Знатные титулованные монахи! Христос пред вами всеми нашел бы меня правым. Он сказал бы вам: "вы коснеете в набожном и тяжелом молчании за стеною сонливости, вы прозябаете. Вдали бьют тревогу против моего креста, широкия объятия которого заключали в себе мир и прижимали еге к моему сердцу; вы сами себя умаляете, дух ваш становится безплодным; дыхание Бога не обвевает больше ваших риз; вы украшаете мой алтарь, но церковные служки завершают убранство и зажигают свечи. Вы угашаете великий жар, девственную силу, огненные языки, сошедшие на моих ревностных учеников в день св. Духа. Безполезные люди, часто, когда я вижу вас вместе во время молитвы, стонущих, скучных, медлительных и сонных, кажется мне, что я должен покарать вас"...

Дон Балтазар (сильно). Вы богохульствуете! Христос Сам сказал Своим любимым ученикам, что Он среди них, когда они вместе молятся Ему.

Фома. Он - дух, сердце, голос, движение и пыл своих ученых и светоносных проповедников.

Дон Балтазар. Монах, мы служим Ему так же, как и вы. Божественный огонь, сжигающий нас, имеет такую же силу; но мы любим Его в благочестивом мире и молчании. Мир, куда мечтаете вы идти и кричать о Его славе, глух и слеп, покрыт пятнами тления и сластолюбия... Он еще забавляется золотом, как состарившийся ребенок на смертном одре; его единственная цель, единственная способность это изобретать игрушки замысловатые и преступные... Но что значит это пред истиной неба, пред Богом моим и вашим? Вы говорили мне о святых и апостолах; да если бы они вернулись сюда, если бы из могил их поднялась вдруг буря их душ, они не могли бы найти достаточно молний и пламени, чтобы поразить ими жизнь - и снова вернуться на небо. Я знаю так же, как и вы, что нужно нашему сятотатственному и гибельному веку, но я никогда пойду спорить с ним, но я никогда не рискну коснуться этой заразы. Вы это делаете, смею думать, с тоской, оберегая ваше достоинство и вашу христианскую душу, но если уж говорить о гордости, то я предпочитаю мою.

Дон Балтазар (властно). О, эту гордость я держу высоко и не стыжусь этого! Я - мятежный человек, ведущий борьбу с своим преступлением, ничего не теряя из своего величия. И когда это единственное преступление будет отпущено, я снова приобрету свои права; я поборю злой дух, который воодушевляет вас; я приготовлю путь Марку, я поддержу его всею победоносной силой этих рук христианина. Весь монастырь прекрасно знает, какая душа горит во мне, какая вера упорная и суровая накопляется в моей груди, чтобы бороться с вашими безумствами и противостоять им. Вино должно остаться чистым в чаше, а жар вашего сомнения или знания каплю за каплей прибавлял бы туда осадок и яд, который убил бы будущее.

Фома (очень холодно). В гордости или в покаянии - это все равно - но вы погубите себя, брат мой...

(В капитульную залу внезапно входит настоятель. Оба монаха молчат. Чувствуется их замешательство. Немного погодя Дон Балтазар подходит к нему)

. Простите меня, что я внезапно прервал мое духовное уединение, но этот безумный монах пришел, чтобы отвлечь и искушать мое сердце дурными словами.

Настоятель. Его нужно было прогнать, если он искушал вас; вы должны строго и безусловно сосредоточиться. (Фоме) Не мешайте этому человеку молиться. (Настоятель делает знак. Фома удаляется).

Настоятель. Только мы одни, сын мой, еще желаем, чтобы этот монастырь оставался прекрасным и сильным, выше споров и пререканий человеческих. Если твоя исповедь недостаточно торжественна и горда, если ты - благодаря ей - не овладеваешь душевным покоем и всеобщим почетом, необходимо молчать, нужно отпереться от улик и обуздать в себе гибельное раскаяние. Я пришел приготовить тебя к покаянию.

Дон Балтазар. О, отец мой. Для Бога нет ничего легче, как покорить силе моей после моего. покаяния.

Настоятель. Конечно, все в Его власти. Он должен помочь тебе, потому что если бы Он оставил тебя и если бы я не был подле тебя, твое суровое благочестие и твое высокое смирение обратились бы против нас и против самого Бога. Если такие люди, как мы с тобой, не умеют со священным героизмом и с христианской смелостью их души сохранить и защитить место, которое им предназначает небо, - одному после другого - и на которое они имеют право, - конец мужественной и глубокой добродетели, конец ярму и праву, и власти, которая удерживает в законе мир. Твой пример дерзок, но он необычайно высок. Пусть он будет для всех нас, как обильный свет, как священный подвиг, который завоюет тебе твоих братьев и завтра же подчинит их тебе и твоей власти.

(Колокол звонит. Слышны приближающиеся шаги. Монахи входят в капитульную залу и становятся каждый на свое место. Настоятель входит на кафедру)

Настоятель. Наш монастырь оставил древние обычаи. Один монах, один из ваших братьев, напомнил мне о них. С тех пор, как публичные покаяния были отменены, нравственные силы нашего братства поколеблены. Десять лет тому назад, при жизни Дон Жерве, моего учителя и моего предшественника, они еще процветали. Ныне я их возстановляю. Вам предстоит услышать исповедь отцеубийцы...

Фома (быстро встает и стоя говорит). Отцеубийцы?

Настоятель то, чего не поняли бы души менее высокия, чем ваши. (Дон Балтазару) Исповедуйтесь, брат мой.

Дон Балтазар (встает и опускается на колени, на циновку посредине залы). Прежде всего я прошу у всех вас прощения, ибо преступление мое давнее, а я жил безнаказанно в этом монастыре дни и годы. Мой отец умер, я убил его, однажды, обезумев в диком опьянении от вина, выпитого вечером в одном из притонов. Дом наш был погружен в сон. Красный огонь одиноко горел во мраке, у постели. Мой отец, не смотря на свой возраст, был еще достаточно крепкий и сильный старик. Я увидел его обнаженную шею, на которой выступали вены. На его седую голову падал бледный отблеск; его беззащитная гордость как бы защищала его; я остановился... Ах, если бы в тот момент я мог увидеть при блеске молнии острый взгляд остановившихся глаз отчаяния; если бы этот крест (Он указывает на распятие, висящее на стене), который до истомы лобызали наши уста, сохранил моего отца и защитил его ложе; если бы один из вас, кто мне мил и дорог, был в то время среди возносивших за меня пламенные молитвы, никогда зло не обагрило бы кровью души моей, никогда я не увидел бы роковой смерти...

Настоятель. Вы должны быть более спокойным во время исповеди, сын мой.

Дон Балтазар. В этот миг, полный грозных последствий, мой отец открыл глаза и тотчас встал пред моей ненавистью грозный и прямой; моя грудь горела и - казалось - дыханье замерло во мне. Мой отец схватил мою руку и сжал ее, не крикнув, из боязни как бы не узнали, в какой буре погибла честь нашего славного имени. Моя ярость снова разгорелась, когда я почувствовал, как грубые и сухие пальцы тисками сжимали мое тело. Меня охватил дикий гнев; я оттолкнул отца в глубину алькова, и нож блеснул перед его глазами... казалось, что в нем одном я вижу всех моих предков: так он был высок и так тверда была его сила. Мои пальцы искали его грудь и не могли найти. Он избегал моих ударов; нервными руками он схватил меня за горло и от ногтей его остался красный след. Едва только последним усилием я оттолкнул его и сшиб с ног, как вдруг резким движением он вырвался из-под меня и, встав, крикнул мне: "в твоем роду умирают стоя!", - и сложив руки, без боязни и с спокойной гордостью, он подставил себя моему оружию, и я поразил его. Вот мое скверное и безумное преступление во всей его ужасной жестокости и низости, я раскрываю его таким, как оно случилось десять лет тому назад, однажды вечером.

Настоятель (вставая). Хотя оно было полно безчестья и залито кровью, наш дом заглушит его своими стенами. Дурная трава вырвана и горит в расплавленном золоте раскаяния. Мы будем судить вас; скоро настанет конец вашей скорби, сын мой, отвечайте теперь на предложенные вопросы.

Монах (обращаясь к Дон Балтазару). Была ли причина для этой смертоносной ненависти?

Дон Балтазар. Мой отец был строг, а я был безумен. Он был как бы препятствием на моем пути: мои пороки алкали его богатств.

Другой монах. Находите ли вы удовольствие в желании преступления?

Дон Балтазар. Достаточно долго, чтобы обвинить себя в этом.

Настоятель (вмешиваясь). Убийство было внезапным и неистовым. Вы не могли ни находить удовольствие в нем, ни долго готовить его. Вы преувеличиваете вашу вину.

Дон Балтазар. Мой стыд за себя превышает мой грех.

Идезбальд (вставая). Высокохристианский? Итак, достаточно совершить преступление, чтобы вызвать восторг? Достаточно убить, чтобы приобрести ореол святости?

Дон Милициан. Признание Дон Балтазара просто и прекрасно, и, если бы в древности, когда душам доступны были высоты, какой-нибудь монах, подобно ему, молил Бога, очи всех братьев исполнились бы благодати, узрев огонь греха его, который, подобно розам, окрашенным кровью, поднимается к вышним славам.

Идезбальд. Разсмотрим сначала зло, а славу потом.

Дон Милициан. Право, слушая вас, удивляешься, в какую печаль ввергает вас обязанность был милостивым ко всем. Тон вашего голоса кажется непреклонным и Бог отсутствует в вашем сердце сегодня. Вы кажетесь враждебным и черствым, злобным и темным, боящимся и колеблющимся простить ошибку, от которой изнемогает брат ваш. Вы гоните этого гостя, который ночью стучит в двери души вашей.

Идезбальд (указывая на Дон Балтазара). Ведь не меня нужно судить, а его.

Феодул. Ум теряется в бездонной пропасти смущения и слабости.

Дон Милициан. Преступление является испытанием и борьбой, когда Бог преображает его небесной молнией, которая поражает и воздвигает в св. Павле Апостола. А, вы забываете чудеса свыше. Во имя мудрости этого дня, вы отрекаетесь от той, что была всегда светом и силой старых монастырей, исполненных христианским безумием. Обители Христа были бы безсмыслицей в этом мире, если бы в них не проповедывался героизм, как правило для добродетели и греха. Дон Балтазар раскаялся; с этого часа он стал еще выше. Если его вина и очень велика, тем лучше, тем радостнее его возвращение, тем он сильнее. Ни один из нас не победил бы так смерти, не перешел бы столько пустынь на своем пути; священный подвиг проливает свой свет на его лицо, небо избрало его преступление и показывает его всем нам, как печать предопределения.

Идезбальд. Безумие! Безумие! Никогда еще зло не было исполнено такой дерзости. Дон Балтазар

Монах. Это прокаженный, который прикасается к нам.

Другой монах. Наш союз у одного алтаря невозможен больше.

Третий монах. Дон Балтазар принял смерть за цель: его глаза осквернены ею.

Четвертый монах. Следует ли чувствовать сострадание, когда покаяние наполовину исполнено горести?

Феодул (задумчиво). Христос с ужасом положит на чашу весов это преступление.

Настоятель (стоя). Молчите! Вы уже не исповедуете; вы набрасываетесь на человека. Эта исповедь, которую я хотел видеть достойной и полезной, приводит к спорам и к ненависти. Дон Балтазар своим терпением и покорностью заслужил больше, чем прощение. Я хочу, чтобы обсуждали только его вину. Только это и ничего больше.

Фома. Было ли известно о вашем преступлении, брат мой?

Настоятель. Мы судим только грех. Преступление не подлежит человеческому суду.

Фома (невозмутимо). Было ли известно о вашем грехе, брат мой?

Дон Балтазар. Я избежал следствия... Один бродяга был наказан вместо меня. Я - к моему стыду - присутствовал при его казни, не заявив ничего.

Идезбальд. Однако, необходимо обсудить проступок во всей его полноте.

Настоятель. Наказание следует после проступка; оно здесь уже не при чем.

Идезбальд. Тогда что же остается для искупления?

Настоятель. Чтобы просветить вас этим великим примером, чтобы показать вам душу, в которой воистину живет, страдает и торжествует Христос, как в храме своем.

Дон Марк (восхищенный). Нужно молиться... только молиться... всегда молиться...

Дон Милициан. Как и в былые времена, Христос может развязать сети самые запутанные, в которых бьется душа, и поднять ее до себя, как.огненный сноп. Наш брат был мучеником...

Идезбальд. Убийца! Я говорю вам: убийца, - и только убийца.

Монах (обращается иронически к настоятелю). Некоторые из нас с какою-то непонятною целью превозносят Дон Балтазара за его преступление. Даже наш настоятель является их жертвой...

(вдруг встает). Молчите вы все! Я здесь один господин, один! Пока мое тело, обвитое саваном, не найдет покоя под этим крестом,

который я избрал моим оружием, вы должны принимать за истину все, что я скажу вам.

Я свидетельствую здесь, что своим сердцем и своими слезами Дон Балтазар отныне завоевал свою долю небесного блаженства и верного бытия на небесах; что он один, в преизбытке покаяния, смирился перед всеми вами; Христос не требует от него больше этой последней муки. Из вас же ни один не встал, чтобы сказать с радостью в сердце и с надеждой, что все поймут его: "О, какие мы жалкие христиане и как суровы и спокойны наши души в сравнении с этой душой, безумно влюбленной в небо!" Я свидетельствую также: что сердце ваше отягчено желчью, что я открыл в вас подозрительное безпокойство; что ваше поведение было низко и недостойно; что ухо мое, еще достаточно чуткое, слышало ваш ропот, которым вы хотите подорвать веру, прочное доверие, безусловное повиновение и полное уважение, которое мне принадлежит по праву.

И так вы думаете искусным мятежом подкопаться под трон моей непоколебимой власти, трон, сделанный из камня и железа и извратить смысл писания? Скажите!

(Он обводит всех взглядом - молчание: никто не шелохнется)

Я клянусь вам здесь Иисусом Христом, что власть останется в моих руках твердой и правой, что она будет над вами до того предела, когда споткнутся мои усталые старые ноги, для того, чтобы и после смерти моей она осталась такой же...

Фома. Я хочу, чтобы вы знали, что в этом я согласен с вами.

Настоятель. Мне это не важно; для меня достаточно, если Господь...

(Долгая пауза; настоятель мало-по-малу успокаивается и продолжает)

А теперь идите. У вас нет достаточно ни спокойствия, ни светлой любви к ближнему, чтобы понять и судить вашего брата.

Дон Балтазар, обычай этого монастыря требует, чтобы я, руководивший этим собранием, где должна была возсиять высокая добродетель, назначил зам епитимию: вы будете спать на жестком ложе в продолжение одного месяца, вы будете читать в полночь псалмы, на три дня вы будете удалены от алтаря и за обедней будете стоять на хорах, на верхней трибуне, за решеткой. исполните это и живите с миром.

Настоятель. Всю ночь я думал об этом. Подумать только, что такой жестокий спор разделил собрание не смотря на мое присутствие, что исповедь Дон Балтазара не дала результатов, что монахи...

Дон Милициан. Как властно вы укротили их, вы их...

Настоятель. Я предпочел бы умереть на месте, на кафедре, чем оставить им Балтазара. Они обрушились все на него, на меня... А Балтазар оставался недвижим, не защищался... Вся его сила казалась мертвой, вся его гордость разбитой.

Дон Милициан. Муки совести могут поколебать самые крепкия силы.

Настоятель. Как Идезбальд противился нам! Как его злой дух влиял на наших монахов! Как все спешили обнаружить свою дерзость и свое нетерпение. Мне казалось, что я теряю монастырь, что моя власть колеблется, как надломленная ветка, что завтра ее похитят...

Дон Милициан. Вы никогда не говорили с ним таким тоном.

Настоятель. А они, как они напали на меня! Взвесили ли вы их ответы, их намеки, их вызовы? Все, что они говорили, выдавало то, что они сговорились, что они вдруг сознали свою силу. Меня безпокоит не только, что они говорили так, но что они осмелились думать так в нашем присутствии, в моем присутствии. Вероятно произошла важная перемена в этом монастыре, о которой я не знал и не знаю.

Дон Милициан. Когда становишься таким старым, как мы, глазам уже трудно уследить за всеми переменами.

(схватывает Дон Милициана за руку и с оживлением заглядывает ему в глаза) Нашему царству приходит конец, дон Милициан. Никогда дон Балтазар не займет моего места.

Дон Милициан. Идезбальд так же, как и Фома, добивается вашего места. С того дня, когда Балтазар будет сражен, они разойдутся и будут врагами. До сего времени они остаются вместе: это добрый знак.

Настоятель. Я не могу больше верить тебе. С тех пор, как я усумнился в моем всемогуществе, колокол моей власти звучит глуше; звук его не раздается, как прежде, среди полного молчания совести. Руки мои устали. Сегодня мне исполнилось семьдесят лет. Я дрожу, когда поднимаю чашу над толпой. Смерть стучится в мою грудь; я - стена, которая рушится; я - как удержавшаяся среди развалин башня. В эти слабые и неустойчивые времена я буду последним настоятелем из рода властителей. Когда я умру - Бог знает, в какой водоворот попадет этот монастырь.

Я не вижу больше никого, кроме тебя одного, Дон Милициан, кто мог бы заместить меня.

Дон Милициан. Я! Разве я не побежден судьбою, если вы побеждены ею? Разве я не слабый, не больной, не безполезный, разве я не стою на краю могилы? Можно ли знать, кто из нас двоих похоронит другого? Мы совершили наше дело согласно с делом Бога, и оба мы отойдем с миром.

Впрочем, когда Балтазар победит свой собственный душевный разлад, он победит также и этот разлад в монастыре.

Настоятель. О, все, что касается этого, я беру на себя. Я чувствую себя достаточно сильным для этого последняго долга. Но если он сам собственными руками намерен погубить себя; если он уничтожит силу, которая досталась ему от его рода, как богатый запас... Значит. наступает час, когда самые крепкия силы стремятся к собственному разрушению и тогда ничего нельзя сделать, это - конец.

Настоятель. Он! Никогда! Его руки умеют только молить...

Дон Милициан. Вот кончилась воскресная утреня. Наши монахи идут.

Настоятель. Идите - вы будете служить обедню. Я скажу проповедь.

(Они уходят. Появляются монахи. Одни прогуливаются по аллеям. Другие собираются вместе и разговаривают)

Идезбальд (ФомЕ). Зачем ты так определенно согласился с настоятелем? Никогда не следует говорить врагам своим, что они правы.

Идезбальд. Со вчерашняго дня ты кажешься мне изменившимся; я тебя не узнаю больше.

Фома (пожимает плечами и говорит, прерывая разспросы Идезбальда). Настоятель прав. Власть должна оставаться неприкосновенной и неограниченной... Впрочем, события бегут с такой быстротой, что не стоит спорить о моем поведении. Все одобряют его, даже . Он мне сказал это.

Фома. Безстыдство настоятеля открыло ему глаза.

Идезбальд. А что, если бы я выдал Балтазара: судебное преследование скорее сломило бы его, чем все мы, и наши монахи были бы мне благодарны за это...

Фома. Монаха могут судить только монахи. Если Дон Балтазар пришел, чтобы скрыть у нас свои преступления, этот монастырь должен их поглотить.

Фома. Я запрещаю вам искушать меня... Дон Балтазар сам себя губит. Еще вчера я придумывал способ обезсилить его, сегодня это не нужно. Угрызения совести - это страсть разрушающая и уничтожающая. Достаточно подготовить его падение.

Идезбальд. Вы ошибаетесь. Предоставьте мне действовать.

Фома. Предоставить вам действовать. Вам действовать. (Решается вдруг) Вы увидите... (Зовет всех монахов) Некто советует мне объявить за стенами этого монастыря о преступлении Дон Балтазара, брата нашего, объявить тем, кто может всенародно наказать его. Я хочу, чтобы вы были свидетелями того ужаса, который я испытываю от этого.

Феодул. Мы никогда не сомневались в вашей честности.

Фома. Я люблю этот монастырь, как мое единственное убежище. Если дух его стар, его права - священны. Я буду охранять его, как никто другой, нужно быть прежде всего монахом.

Идезбальд. Этот монастырь так! же подвластен законам.

Фома. Это вы один так думаете. Вы воздвигаете между нами и собой стену, еще более высокую, чем та, которую воздвиг дон Балтазар. Если когда-нибудь я следовал вашим советам, то теперь я отвергаю их и отделяюсь от вас.

Феодул. Идезбальд был опасен, он разделял нас с вами.

Фома (Идезбальду). Ваши происки были низки, ваше честолюбие мелко. Вапт ум колебался над книгами, а мой набрасывался на них, постигал и вдохновлялся ими. Наши братья могли бояться нашего влияния. Когда мы были вместе, нас можно было принять за изменников.

Феодул (Фоме). Отныне ничто более не разделяет нас.

Идезбальд (указывая на Фому, обращается к монахам). Право, мне кажется, что я вижу сон... Как, меня... меня, которого он всегда выставлял вперед, меня...

Фома (Идезбальду). Забудем друг друга и отныне пойдем разными дорогами.

Идезбальд. То, что вы говорите, безразсудно; не может быть, чтобы в один день, в одно мгновение...

Идезбальд. О, я ненавижу вас еще больше, чем Балтазара!

Идезбальд. Мне не нужно вашего прощенья, я буду противостоять вам во всем, пока вы здесь, в этом монастыре; я уничтожу когда-нибудь лукавое дело, над которым вы трудитесь и которое торжествует теперь, благодаря вашим усилиям; я свергну...

Монах (подходит к Идезбальду и указывает ему на Фому). Все мы здесь на стороне нашего брата Фомы.

Идезбальд. Но вы не знаете, какой непримиримый и лукавый человек, какая душа...

Фома (монахам). Пусть говорит, я уже ни слушаю его...

(Монахи уходят за Фомой, оставляя Идезбальда, который - побежденный - опускается на скамью; с другой стороны сада появляется дон Балтазар. Он идет и преклоняет колена пред распятием. Но едва он начал молиться, к нему подходит Идезбадьд)

Дон Балтазар. Я ничего не хочу слышать... Я не хочу, чтобы вы приближались ко мне.

Идезбальд. Дело касается вас, вашего места в этом монастыре.

Дон Балтазар. Нет! Ничего! Ничего! Ничего! Уйдите! Уйдите.

(Он встает и прогоняет Идезбальда, который, наконец, уходит)

(Дон Балтазар снова опускается на колени. Но лишь только он начал молиться, появляется Дон Марк. Он прямо идет к Дон Балтазару)

Дон Марк (сильно взволнованный, почти со слезами). Брат, надо идти и отдаться судьям.

(Дон Балтазар поражен. Молчание. Кажется, что он внезапно прозрел)

Дон Марк (продолжает). Мне почти страшно сказать тебе это, ибо душа моя плачет и гвозди твоих страданий вонзаются в нее, но Бог выше всякой любви.

Дон Балтазар (в тревоге, с глазами, полными слез, смотрит на Марка). Говори! Говори еще.

. Отчего я не знал тебя, в тот день, когда среди всенародного гнева и ненависти другой умер и погиб за тебя. Мое сердце хотело бы быть тем бродягой, нищим, гонимым всеми, но которого спас его крест и которого простил священник; я бы отдал за тебя свою жизнь и пролил бы свою кровь. Я умер бы, как мученик, черпая силу и сладость в молчании, которое спасло бы тебя от человеческой жестокости; и моя спокойная душа - усердием моим - так чудесно вознеслась бы к Богу и его ангелом, что я превозносил бы тебя и звал раскаявшагося и прощенного в золотое небо, куда Бог должен был бы привести нас вместе.

Дон Балтазар. О, бедное дитя! О, лучший из нас! О, чистейшее из сердец, которые трепещут и освещают наш мрак.

Дон Марк поразило одну жизнь пред лицом Бога; подумай, брат, с каким упорством должен был раздаваться его крик, несущий тебе проклятие.

Дон Балтазар. Молчи... Молчи... Я угадал... Моя рука убила дважды: сначала отца, потом того человека. О, в какой бездне мрака, я ничтожества потонул я! Итак это правда, что мозг мой темен, как склеп, если он не чувствует, что человеческое правосудие, так же как Божие, требует своей части в моих муках. Неужели я был безумным? И наш настоятель искусно поддерживал меня в моем заблуждении, не видя ничего, кроме своей разбитой власти. Важно лишь одно: иметь одну настойчивую мысль, желание углубить до дна свое раскаяние; и я благодарю тебя, дитя, за то, что ты напомнил мне о моем ложном пути, - и за то, что ты сделал вожатыми на путях моего ужаса твою горячую невинность и чистосердечие.

Дон Марк. Я так молил, так рыдал, так призывал мою мать Богородицу, чтобы она помогла моей душе остаться верной своему безусловному долгу. Я люблю тебя. Я люблю тебя тем сильнее, что причиняю тебе боль и оттого плачу сам и все-таки должен делать это. Кости мои дрожат, видя, как старая Голгофа со всеми своими крестами, простирая руки, направляется к твоему ужасу.

. Радуйся, ты даешь жизнь душе моей; моя неутоленная страсть бродила вокруг меня, не зная куда вонзить зубы скорби и жестокости. Новое поле великого покаяния открывается моим глазам и в первый раз засияло там мое спасение. Наконец, направил я путь мой к блаженству. Я возродился с тех пор, как твой огонь, прекрасный, как цветы, и их огненные лепестки, опалил мое печальное чело своим светлым жаром. В моей груди - я чувствую - горит золото моего сердца. Мое сознание преображается во мне. Я не боюсь ничего: крики, бичи, брань, ножи, кровь, смерть, будут мне сладки. Я буду вспоминать, что Иисус Христос целовал свой крест и гвозди; я буду думать, что ты слушаешь голос моего безумия и моего отпущенного страдания и что ты будешь молиться Богу в тот час, когда палач свяжет мое избитое тело на эшафоте.

прекрасная и спокойная - после стольких бурь - снова возрождается в моей душе. Я спешу умереть. Я уже слышу голоса исповедников, я слышу голоса, которые укрепляют святых и мучеников там, наверху, у дверей неба - и я кричу им: "отоприте, я тот, кто. возвращается из страны мрака, где ночью бродят преступления, как огненные львы; я тот, кто возвращается из отдаленнейших пределов своего заблуждения и своей души, спасенной ребенком; кротость, любовь и молитва этого ребенка так осветили мое сердце, что оно ныне же поднимается путями своего крещения к вам, ангелы, герои, мученики и исповедники. Я тот, кто победил свою злобу, тот, на кого надели цепи человеческого разума, я - тот, который считал себя правым, и поэтому колебался искупить всецело свое преступление". О, небеса, погруженные в чудесные глубины, где сгорают преступления в огне раскаяния и прощения. Я бросаю себя в ваш очаг, как горящую ветвь; я иду к вашим золотым порогам, победителем или побежденным - знаю ли я? - имея вестником и спутником лишь мою скорбь и скорбь этого ребенка...

И этого достаточно. Воздух земли удушлив, ветер её пропитан кровью и богохулениями; я хочу смерти, я хочу жизни... Сейчас же.

Дон Марк. Прежде ты должен выполнить твою епитимию, ты должен своим усилием...

. Нет! Нет! Христос не ждет и пламя его сжигает меня. Я не хочу, чтобы темный устав отдалял тот час, когда я стану свободным а спасенным. Прощай, брат. Прощай единственный, в ком я нашел душу, согласную с высшей истиной. Я иду омыть в моей крови мою вину и буду в томлений ждать тебя там... Прощай!

(Колокола звонят, монахи входят в церковь. Дон Балтазар в волнении возвращается назад и вдруг как будто решается на что-то. Верующие идут вереницей через садовую калитку слушать воскресную обедню. Дон Балтазар

Храм. В глубине - алтарь. Направо, в тени, загражденная трибуна, где Дон Балтазар исполняет свою епитимию. Налево - кафедра. Около двери, на стене, огромное распятие. в алтаре кончает служить обедню и поет Ite Missa est и направляется к ризнице. Монахи отвечают Alleluia.

(Настоятель медленно поднимается на кафедру. Верующие занимают глубину церкви. Монахи сгруппировались около скамьи причастников в три ряда)

(На трибуне слышится сильный шум и Дон Балтазар - растерянный - появляется за решеткой)

(Дон Марк бросается к подножию распятия, он остается там в продолжение всей сцены)

(толпе). Я - монах Балтазар. Мое преступление, как огненная гроза, грызет, сжигает и разрушает душу мою. Я тот монах Балтазар, который обрушивался на вас во время исповеди за ваши ошибки и ваши пороки, тогда как сам он, под власяницей, таил и готовил свое осуждение и ад.

Настоятель. Этот человек сумасшедший! Не слушайте его.

Настоятель. Не слушайте! Не слушайте! Во имя Бога живого, не слушайте!

Дон Балтазар. Невинный был осужден и убит вместо меня. Он молил Бога и просил пощады. Он целовал распятие. Я был там, присутствовал, холодный и невозмутимый, при этом мучении. Одно движение, одно слово, одна только сказанная фраза, - и меч не засверкал бы, но я не произнес этого слова, я стиснул его зубами, я проглотил его.

(указывая монахам на Дон Балтазара). Насильно вырвите его оттуда, с трибуны.

Дон Балтазар. Я запер дверь. Никто не может войти.

(Дон Балтазару). Я выгоняю тебя из монастыря, ты уже больше не монах, ты уже не священник.

Дон Балтазар. Я прошу Бога простить меня за оскорбление славы Его; я был бешеным животным, которое врывается в храм, как волк, чтобы лакать кровь из святой чаши. Мое тело сокрушено муками совести; я чувствую, как языки смерти касаются души моей и обжигают ее; мои глаза, мой рот, моя грудь - свалочное место для греха; долго я молчал и затыкал свои ноздри от моего собственного зловония. Я обращал в прах своим молчанием воистину искупляющее и живое раскаяние, но с нынешняго дня я хочу кричать о нем днем и ночью в порыве такого буйного рвения, что все мое существо освободится - наконец - от узды.

Дон Балтазар. Я взываю к Тебе, Боже мой, Боже мой! Ты вернул душу доброму разбойнику, Ты вознес ее в лоно чистейших райских огней. Я прихожу к Тебе, Господь мой, Иисус Христос, Бог страдающий и прощающий на Голгофе, Бог страха и тоски человеческой! Боже мой! Боже мой! Боже мой!

. Из белых монастырских стен я делал покров для моей скорби в течение десяти лет. Я знал мстительную власяницу, пост и страдание, и распятие плоти. Господь Иисус Бог мой! Я столько страдал! Но ничто до сего дня не насытило моего несокрушимого огненного желания предать себя, которым ныне охвачена моя душа. Господь Иисус Бог мой! Если бы я мог любить Тебя так сильно, как я ненавижу себя! Если бы я мог опустошить и очистить сердце мое всеми огнями, которые бороздят небо и поглощают миры! Если бы я мог...

Настоятель. Слишком поздно! Слишком поздно!

Дон Балтазар эти руки, которые я с таким упорством мыл; но сегодня все вы, которые узнали это, идите рассказывать и кричать об этом гражданам, идите объявить об этом...

Настоятель. Он лжет... Он лжет... Это неправда! Это неправда!

Дон Балтазар. Я хочу всенародно. на площади принять красную католическую смерть, как тот, кто некогда занял мое нечистое место и принял на себя мой позор и покрылся им в глазах всего мира.

(монахам, которые уже поднялись на верх). Сломайте двери. Выбросьте его из монастыря живым или мертвым.

Дон Балтазар. Я куст черных грехов: все его святотатственные шипы направлены на меня, как черные когти. Святая ряса, которая защищает мои плечи - ложь; я покрыт его, но проказа на теле моем испускает зловоние; я среди людей - источник зла; я не достоин более того, чтобы их уста произносили мое имя; я сам себя обрекаю на изгнание из мира; я хочу, чтобы мне плевали в лицо, - чтобы мне отрезали эти руки, которые убили, - чтобы сорвали с меня эту опозоренную белую рясу, - чтобы призвали и натравили на меня чернь. Я отдаю себя кулакам и камням, которыми с яростью изобьют меня и изранят мое чело. Я прошу, чтобы растоптали мое тело, обремененное моей непростительной виной и чтобы после моей страстной муки, останки мои были брошены на все четыре стороны.

Настоятель. О, монах Балтазар, ты глумился над Иисусом Христом, Который требует молчаливого раскаяния; своею буйностью ты нарушил святое правило и смысл монастырского устава. Смиренная жизнь отцвела в твоем мозгу; ты слеп и глух, подобно куску железа, так как ты не видел, в каком душевном разгуле ты ввергнул себя в ад.

. Боже мой! Боже мойи настоятель. Зачем ты пришел к нам тогда? Почему ты избрал эту святую обитель? Почему? Благодаря тебе одному, все мы погибаем. Все мы привязаны к твоей судьбе. Ужасный безумец! Кто вложил тебе в душу эти чудовищные покаяния, которые ты изрыгал здесь? Кто зажег тебя столь пагубным огнем? И какое новое последнее злодеяние ты совершил?

Настоятель. Слушай: я предназначал тебя после моего отхода к Иисусу Христу на небо, быть тем, который пошел бы по моему пути и взял бы на себя мою долю борьбы, молитвы и великих испытаний. Бог открыл мне глаза и это мне послужит в назидание. Перед моими глазами Он разбил, как щепку, гордый и белый корабль, каким ты мне казался, корабль, нагруженный миррой и святым ладаном. Буря твоего изступления свеяла с твоего чела елей, которым помазаны наши головы священников. Ты навозная куча греха и безчестия, брошенных вместе, на углу грязного перекрестка; твоя кровь, твоя жизнь, твоя душа принадлежат Сатане; пусть он возьмет их. Все его. Но пусть знает мир, как эти благочестивые и смиренные и тихия стены далеко отбросили твою гниль.

Настоятель. Теперь я более уверен в том, что ты осужден, чем если бы видел тебя преданным огню. Никогда воспоминание о твоем яростном преступлении не прекратит этих криков; никогда пламенная молитва не снизойдет к твоему ужасу. Ты - последний мертвец, ты - последняя душа, для которой никогда не будут служить обедни с усердием и верой. И этот посох,

Твое тело почувствует всю его строгость и суровость,ты узнаешь его не как блестящий скипетр, а как презренную палку.

Настоятель. Нечестивец! Нечестивец! Нечестивец!

Феодул. Разбойник! Отцеубийца! Святотатец!

(Он толкает его ногой и тот падает лицом на землю)

. Нет! Нет! Поднимите его и вытолксайте его вон, подальше от наших стен и от нашей ограды.

(Монахи поднимают Балтазара и гонят его к двери церкви, которую с сильным грохотом захлопывают за ним)

. И пусть его судьба теперь будет отделена от нашей, пусть его преступление падет на него тяжелее ножа палача.

(Долгое молчание. Наконец Фома подходит к настоятелю. В этот момент все монахи, за исключением Идезбальда и Дон Маpка, окружают Фому)

Фома (пристально глядит на настоятеля). Отец мой!

Так как сам он лишил себя права, так как сам он отверг высшую волю, которая была сосредоточена на нем, так как нет более между всеми вами кого-нибудь равного мне по происхождению и силе,

Дон Марк (один перед распятием). Из глубины милосердия Твоего, Господи, помоги брату души моей Балтазару. Ты, один Ты знаешь, что приготовило для будущого неба его покаяние. Господи, помоги ему в час, когда люди для него - ужас, мир - мука и низость, а братья его - оскорбление и поношение. Господи, помоги ему с Твоими ангелами в его кровавой кончине.

Сборник товарищества "Знание" за 1908 год.

Книга двадцать первая

Автор:	Верхарн Э., год: 1900
Примечание:	Перевод Н. Степановой
Категория:	Пьеса